слышать про портних, про театры и мебель. Это на Тартакова похоже, не на
тебя...
разведке. Это был молодой доцент, знающий и на хорошем счету, но студенты
недолюбливали его, Он объяснял свой предмет сухо, теми же фразами, что в
учебнике, отвечал на вопросы неохотно и насмешливо, а спрашивал
придирчиво, мелочно, с раздражением, не скрывая своего презрения к
невежеству учеников. Впрочем, за пределами кафедры это был милейший
человек: он охотно танцевал с первокурсницами на студенческих праздниках и
даже выступал в драматическом кружке в ролях любовников или резонеров.
Студенты, побывавшие на квартире у Тартакова, говорили, что это настоящий
музей: на стенах ковры, картины, расписные тарелки, в горках - хрусталь,
фарфор. Виктор, воспитанник суровой школы Сошина, осуждал любителя
жизненных благ Тартакова, называл его горе-геологом, кабинетным воином. И
когда Елена заговорила об уюте и мебели, Виктор невольно вспомнил
Тартакова.
меня оставили в Москве...
перила.
уважаю тебя. Ты правильный человек. Но не осуждай меня. И, пожалуйста,
пиши... хотя бы раз в месяц.
Тартакова! Но слова застряли в горле. К чему обижать Елену? Пусть будет
счастлива как умеет...
Елена и затеяла этот разговор, что ей нужны были гневные протесты,
возмущенные, бичующие слова, чтобы опровергнуть доводы Тартакова. Может
быть, следовало напомнить о практике в Тянь-Шане, когда Елена была так
счастлива в брезентовой палатке, жила полной жизнью без театров и красивой
мебели. И лучше было бы, если бы Виктор высмеял самобичевание Елены, если
бы крикнул: "Да, я презираю, я осуждаю тебя!" Но Виктор смолчал. Он привык
быть требовательным к себе и себя одного обвинять в неудачах. И сейчас он
укорял себя - не Елена изменила, а он, дурак, не сумел удержать ее.
работу, а еще через неделю получил документы и, отказавшись от отпуска,
уехал в Ташкент, к Сошину.
горах, но техника подземного просвечивания продвинулась далеко вперед.
Пробные опыты породили целую отрасль науки, метод вырос в систему,
возникла теория новой разведки. Так на стройке постепенно вырастает дом, а
после трудно поверить, что великолепное здание родилось из штабелей
невзрачного кирпича.
поле с аппаратом, по вечерам конспектировал отчеты. Он не пожалел о
потраченном отпуске. Слишком мало было времени, слишком многое нужно было
изучать.
знать точной даты. Боясь упустить извержение, прямо из Ташкента, не
заезжая домой, Виктор отправился на Камчатку. В дороге начался отдых.
Десять суток в поезде и еще пять на пароходе Виктор мог дремать, смотреть
в окно, перебирать записи, думать, даже сочинять стихи. За это время в
дневнике появилось несколько стихотворений. Одни из них были написаны
ямбом или хореем, другие - вольным размером, в подражание Маяковскому. Но
во всех говорилось об одной и той же девушке. Ее смуглое лицо скользило
над колючими таежными сопками, отражалось в зеркальной глади Байкала,
вместе с грохочущим поездом ныряло в прибайкальские туннели, реяло в
облаках, плыло за пароходом.
уходил с палубы, дышал холодной сыростью, смотрел, как выплывают из
молочной мглы серо-зеленые валы. Хотя его жестоко мучила морская болезнь,
он не хотел отлеживаться в каюте, твердил себе, что настоящий геолог
должен стойко переносить лишения и не терять работоспособности. Работы у
Виктора пока еще не было, но он мог тренировать свою стойкость.
Авача красовалась в голубовато-белых обновках.
словно волк в бабушкином чепце!
самолете, или на собаках. Виктору пришлось воспользоваться лохматой тягой.
Собаки везли аппаратуру, а сам он вместе с проводником шел за санями на
лыжах. С непривычки Виктор мерз, уставал, мучился с собаками, но с
восторгом встречал каждое приключение. Для того его и учили в институте,
чтобы по нетронутому снегу мчаться за собачьей упряжкой, наращивать
сосульки на меховом воротнике, ночевать на снегу у догоревшего костра,
обмораживать щеки и оттирать их. Никаких удобств. Как говорил Сошин:
"Удобства - палка о двух концах. Запасливый - раб и сторож вещей, умелый -
владыка своего времени". Виктор устал, продрог, каждый мускул у него болел
от напряжения, но он радовался лишениям. Наконец-то он приближался к
настоящей геологии!
Проводник кинулся догонять их, и Виктор остался один. При падении одна
лыжа сломалась. Кое-как, ковыляя, Виктор шел по тайге целую ночь.
Проводник так и не вернулся. В темноте было жутковато. Виктор нервно
прислушивался к ночным шорохам. Издалека доносился вой, волчий или собачий
- Виктор еще не умел различать. На полянах, где снег был тверже, лыжня
терялась. Тогда Виктор искал среди ветвей ныряющий ковш Большой Медведицы
и против нее, в хвосте Малой Медведицы, неяркую Полярную звезду. И он был
очень горд, когда поутру вышел на опушку и увидел за рекой большую
деревню, а на ближнем берегу - бревенчатое строение, похожее на сельский
клуб или на школу. Виктор узнал вулканологическую станцию (он видел ее на
фотографиях) и поспешил к дому, который должен был стать его собственным
домом по крайней мере на год.
на дороге, но Виктор пришел с другой стороны. В честь новоприбывшего
готовился праздничный обед. Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины
повели Виктора в камчатскую баню. В ста шагах от станции из-под земли
выбивался горячий источник. Он был окутан густым паром и окаймлен зеленью.
В это морозное утро среди бесконечных снегов трава выглядела просто
нелепо. Казалось, художник по ошибке капнул зеленой краской на зимний
пейзаж. Температура воды доходила, до семидесяти пяти градусов, поэтому
зимовщики мылись в специально вырытой яме, где смешивалась горячая
подземная вода и ледяная - из близлежащей реки.
медвежий окорок, жареную чавычу, варенье из жимолости, чай с сахарной
травой. Чавыча была нестерпимо солона, трава показалась Виктору приторной
и противной, но он мужественно ел и хвалил, чтобы не показаться изнеженным
горожанином.
будущих сослуживцев. Он чувствовал себя как невеста, впервые попавшая в
дом жениха. Вот незнакомые люди; они будут делить с тобой горе и радость,
станут твоими родными. Кто из них будет тебе другом-помощником, кто -
ревнивым недоброжелателем? Как примут тебя, признают ли равным? Виктор
ловил каждый взгляд, прислушивался к непонятным замечаниям, намекам на
дела, в которые он пока не вошел.
Грибове. Дмитриевский отзывался о нем с похвалой: способный ученый, смелый
полемист. Теория Грибова о связи между солнечными пятнами и извержениями
спорна, но заслуживает внимания.
самый молодой на зимовке. Грибов был почти красив: с высоким бледным лбом
и тонким профилем. Разговаривал он мало, больше слушал, щурясь и поджимая
губы, лишь изредка вставлял замечания, поправляя ошибки товарищей резко и
не всегда тактично. Грибов не понравился Виктору. "Второе издание
Тартакова, - подумал юноша. - Впрочем, этот едва ли увлекается расписными
тарелками".
мужчина лет тридцати семи, с лицом, изборожденным шрамами. Зато самый
старший по возрасту, младший геолог Петр Иванович Спицын, не закрывал рта.
Он охотно рассказывал о прежних своих экспедициях, о вулканологической
станции, ее истории, достижениях, задачах и планах. Сам он жил здесь уже
четвертый год безвыездно и считал подножие вулкана тихим и укромным
уголком.
громким голосом. Она разговаривала властно, держалась уверенно. Только она
одна возражала Грибову. Но хозяйничала не Катерина Васильевна, а
лаборантка Тася, молоденькая девушка, очень миловидная, круглолицая,
широкоскулая, с удлиненными монгольскими глазами и нежным румянцем,
проступавшим под смуглой кожей.
дрова, уютно скрипят половицы под ногами, от еды и жаркой топки горит
лицо. Как это не похоже на брезентовую палатку, напугавшую Елену! Какие же