достойную принцессы. Услышав эти слова, она поцеловала его в щеку и
посоветовала не спешить: комната, где они спят сейчас, ее вполне
устраивает. Разговор о спальне привел к тому, что он начал поглаживать
ее по шее, затем притянул к себе и принялся нашептывать на ухо разные
инфантильные непристойности. Она не отказала ему, напротив, покорно
пошла наверх и дозволила раздеть себя (он очень любил этим заниматься),
расстегивая ее блузку запачканными краской пальцами. Она притворилась,
что эта игра возбуждает ее, хотя это было далеко от истины.
Единственное, что пробуждало в ней искру желания, когда она лежала на
скрипевшей постели с Рори, сопящим между ее ног, был образ Фрэнка. Она
закрывала глаза и отчетливо видела его таким, каким он некогда был.
подавляла, заталкивала обратно этот заветный слог. Наконец пришлось
опять открыть глаза, и реальность предстала перед ней во всей своей
разочаровывающей неприглядности, Рори покрывал ее лицо поцелуями. Щека
ее нервно задергалась при этом прикосновении.
Джулия. Слишком уж большие требуются усилия - играть роль уступчивой
жены. Сердце разорвется.
прохладное дуновение сентябрьского ветра, струящегося из окна, она
начала придумывать, как раздобыть кровь.
5
другой, а он все сидел, замурованный в стене, и в то же время подспудно
чувствовал, что промежуток, отмеряемый этими эрами, позднее может
оказаться часами, даже минутами.
его стремительно взлетал и парил где-то в вышине при одной только мысли
об этом. Впрочем, шанс невелик, обманываться нельзя. Как ни старайся, но
все усилия могут пойти прахом, и тому есть несколько причин.
прихорашиваться женщину, чье воспитание напрочь лишило ее способности
испытывать истинную страсть. Он, правда, попытался приручить ее однажды.
Он вспомнил этот день наряду с тысячами ему подобных с некоторым
чувством удовлетворения. Она сопротивлялась ровно в той мере, насколько
требовали приличия или уязвленное самолюбие, а затем отдалась с такой
непритворной обнаженной пылкостью, что он едва не потерял самообладания.
будущего мужа, но все же это было бы как-то не очень по-братски. И
потом, через неделю или две она неизбежно наскучила бы ему, и пришлось
бы не только возиться с бабой, чье тело уже мозолило бы глаза, но и
опасаться преследований и мести со стороны брата. Нет уж, увольте, дело
того не стоило.
он отправился на восток, в Гонконг и Шри-Ланку, где его ожидали
богатство и приключения. Что ж, они его дождались. И он попользовался
ими какое-то время. Но все рано или поздно просачивалось у него меж
пальцев, со временем он даже начал задаваться вопросом: терял ли он
нажитое в силу неудачно сложившихся обстоятельств или же просто не
слишком утруждался, чтобы удержать то, что имел. Мысль, однажды
промелькнувшая в голове, развилась, оформилась и пошла дальше. В
постоянно сопровождавшем его развале и распаде он начал угадывать
доказательства в поддержку все той же горькой истины: не было в мире
существа или состояния собственного тела или духа, ради которого он
согласился бы испытать хотя бы малейшее временное неудобство.
глубокой депрессии, преисполненный такой острой жалости к себе, что
несколько раз был на грани самоубийства. Но даже в этом выходе отказывал
ему новообретенный нигилизм. Если не для чем жить, тогда и умирать вроде
бы тоже не для чем, ведь так? И он продолжал метаться от одной тупиковой
мысли к другой, пока все их не уносило потоком наркотически действующих
на него безумств и разврата.
Лемаршана, он уже не помнил. Возможно, в баре или же в канаве, из уст
какого-нибудь пьяного бродяжки. В ту пору был широко распространен слух,
будто бы эта шкатулка содержала в себе невиданные наслаждения, в которых
утомленные приевшимися радостями жизни люди могли обрести усладу и
забвение. Но каков же путь к этому раю?
реальностью и запредельным, проторенных путешественниками, чьи кости уже
давно обратились в прах. Одна такая юрта хранилась в подвалах Ватикана,
зашифрованная в теологическом манускрипте, который никто не читал со
времен Реформации. Другой в форме загадки-оригами обладал, как говорили,
маркиз де Сад, который, будучи заточен в Бастилию, выменял ее у
охранника на бумагу, на которой впоследствии написал свои знаменитые
"120 дней Содома". Еще одну изготовил французский мастер, создатель
заводных поющих птичек по имени Лемаршан, изготовил в виде музыкальной
шкатулки с такими секретами и фокусами, что человек мог потратить
полжизни, но так и не добраться до Сокрытых в ней чудес. Легенды,
легенды... И все же он начал верить в то, что овладеть секретом не так
уж и трудно. Секретом, позволяющим раз и навсегда избавиться от тирании
обыденности. Кроме том, это позволяло скоротать время, проводя его в
полупьяных-полубредовых мечтах.
партией героина, ему вновь довелось услышать историю о шкатулке
Лемаршана. Любопытство его пробудилось снова, но только на этот раз он
твердо вознамерился расследовать историю до конца, до самого, как
говорится, ее истока. Имя человека, с которым он столкнулся на этом
пути, было Керчер, хотя наверняка у такого типа имелось в запасе еще
несколько имен. Да, немец подтвердил существование шкатулки, и, о, да!
он представлял себе, каким образом Фрэнк может ее заполучить. Цена? Ну
что вы, какие деньги, так, мелкие услуги, самые что ни на есть
пустяшные. Ничем особенного. И Фрэнк оказывал услуги, затем отмывал руки
и требовал оплати. И в конце концов получил ее.
подобраться к секрету шкатулки Лемаршана, инструкции отчасти вполне
практические, отчасти - метафизические. Чтобы разгадать головоломку,
надо отправиться в путешествие, так сказал он. Похоже, что шкатулка
представляла собой не то, чтобы карту дороги, но саму дорогу.
Возможно, существовали и другие пути изменить мир по образу и подобию
своей мечты.
был теперь заточен, и начал готовиться, строго следуя всем предписаниям
Керчера, к разгадке головоломки Лемаршана. Никогда в жизни не был он
столь воздержан и столь целеустремлен. В дни, предшествующие атаке на
шкатулку, он вел образ жизни, созерцая который устрашился бы и святой,
сконцентрировав всю свою энергию и волю на подготовке к церемонии.
Ордену Гэша, теперь он это отчетливо понимал, однако повсюду - и в этом
мире, и за его пределами - существовали силы, подпитывающие эту
самонадеянность и спекулировавшие на ней. Но не только это подвело. Нет,
настоящая и главная ошибка крылась в наивной вере, что его понимание
наслаждений совпадает с представлением сенобитов об этом предмете.
оглушили его чувствительность, едва не довели до безумия, затем
подготовили такую серию пыток, что каждый нерв, казалось, до сих пор
содрогается при одном только воспоминании об этом. И они называли это
наслаждением и, возможно, даже не кривили при этом Душой!
были столь безнадежно недосягаемы для понимания! Они не признавали
никаких принципов поощрения и наказания, с помощью которых он надеялся
вымолить у них хотя бы минутную отсрочку, перерыв в этих страданиях, не
трогали их и мольбы о милосердии. А сколько раз он униженно умолял их об
этом в течение недель и даже месяцев, отделявших момент разгадки секрета
шкатулки от сегодняшнего дня.
господствовали лишь рыдания и смех. Порой слезы радости - он, казалось,
рыдал часами, но на деле это занимало не больше времени, чем короткий
выдох и вдох. Порой хохот, исходящий, как ни парадоксально, при виде
нового кошмара или новой пытки, которую предстояло испытать,
какой-нибудь новой изощренной муки, специально изобретенной для него
Инженером.
и всеобъемлюще представляющим себе саму природу и суть страдания.
Пленникам разрешалась заглядывать в мир, который они покинули. В
перерывах между "наслаждениями" им давали передохнуть; причем именно в
тех местах, где они некогда разгадали секрет головоломки, заведшей их в
ад. В случае с Фрэнком это била комната на втором этаже дома N 55 по
Лодовико-стрит.
- ни одна нога не ступала в этот дом.
надежда ожила в нем снова...
убеждавший его в этом; в системе существовали лазейки, позволяющие
достаточно зрелому или изворотливому разуму найти выход в комнату,
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Самойлова Елена
Пехов Алексей
Акунин Борис