Чтение 8–й страницы книги ~Ветви большого Дома~

-- все происходит всерьез? Тогда надо срочно телепатировать Помощнику, иначе
он вмешается лишь в момент моей физической гибели, удара оземь, и я успею
испытать неописуемую боль... прожить миллисекунды с раздробленными в кашу
костьми, с разлетающимся мозгом... говорят ведь, что собственное
предсмертное время бесконечно замедляется! Надо -- не надо, надо -- не
надо...

Признаюсь честно: я завыл, как раненый зверь, и вцепился зубами себе в
ладонь.

Где-то над самой льдистой Яузой, на которую валился стратостат, визг за
иллюминаторами перешел в басовое ворчанье, расплылся и утих; падение
сделалось плавным... Я ощутил нечто, подобное приходу сна после утомительной
прогулки, и с благодарностью смежил веки.

Первым, что увидел я затем, был искристо-сиреневый, уютно гудящий,
вроде бы и нематериальный, но ощутимо упругий шар. Я сидел напротив в
кресле, а шар лежал на полу среди тепличных чудес, всяких там пряничных
пальм, эпифитов и гибискусов. Это был наш регенераторный центр.

Значит, немало у меня сгорело нервных клеток, да и сердце, видимо, было
надорвано перенапряжением, если понадобилось засовывать меня в искусственную
матку -- регенератор. Велизар смущенно улыбался в свои нелепо-пышные
смоляные усы, свисающие ниже подбородка. Он у нас оригинал, Манев: однажды
став плешивым, бреет голову вместо того, чтобы регенерировать себе
нормальные волосы. Наверное, кто-то сказал ему, что так внушительнее.
Бритоголовый и усатый, Манев похож на средневекового турка.

Кроме наставника по практической истории, стоял надо мной и выпуклыми
желтыми глазами разглядывал меня, точно некую редкость, неизвестный мне
сутулый высоколобый мужчина.

-- Ну, как, отважный аэронавт? -- игривостью маскируя снедавший его
стыд, вопросил Манев.-- "Тебя я, вольный сын эфи-ира..." Все в порядке?

Велизар переглянулся с желтоглазым, и тот сказал тоном проигравшего
сражение полководца перед солдатами:

-- Мы должны перед вами извиниться, Имант.

Я вяло кивнул -- как всегда сразу после лечебного обновления, тело
одолевала ломота. Мне так и казалось, что они должны просить прощения. Кем
надо быть, чтобы с нашей техникой не обеспечить надежности прадедовских
механизмов!..

Потом мне пришло на ум, что они хотят извиниться за другое -- за то,
что специально подстроили катастрофу. Но если так, то с какой целью?
Понаблюдать реакции гибнущих, собрать экспериментальный материал?..

-- Нет, брат, ты про нас слишком плохо не думай! -- замотал головой
Манев, отлично владевший биосвязью.-- "Не судите, да не судимы будете..."

Он снова покосился на желтоглазого, и тот сказал:

-- Дело в том, что никакого полета не было, Имант. Это не натурный
запуск.

Тут я мигом уразумел и чуть было не выругался по-латышски.
Галлюцинаторный тренажер, психоимитация! То-то я дивился, как Манев собрал и
одел этакую толпищу!.. Должно быть, я все время просидел в том автомобиле --
вернее, в камере тренажера, замаскированной под бензиновую колесницу. Но
ведь тогда, черт побери, Манев и его дружок оказываются просто подлецами!
Пспхоимитация идет строго по программе: значит, вне всяких сомнений, меня
специально мучили и пугали неминуемой гибелью.

Я сказал им об этом. Они дружно кивнули, но желтоглазый уточнил:

-- Да, программу составляли мы, но при этом ослабили все воздействия по
сравнению с подлинными. Однако следящий компьютер протестировал вас и решил
снизить защитный порог. Может быть, машина переоценила вашу стойкость?..

Он верно рассчитал, хитрюга. Я не мог признать себя слабым, менее
мужественным, чем то решила машина. И я смолчал. Тем более, что мне
наговорили кучу похвал: и вел-де я себя наилучшим образом, и собран был, и
храбр, и сообразителен; и не только заслужил лучшую выпускную оценку, но
стал звездой, гордостью учебного города.

Одним словом, толково меня успокоили... Но вот прошло несколько дней, и
снова я заволновался, ощутил подвох. Горчичное зерно сомнения заронил в мою
душу Ишпулат Акбаров, приятель из младшего предвыпускного потока. Ишпулат
бредил воздухоплаванием. На диплом он готовил проект какого-то мастодонта
меж дирижаблями, невероятно грузоподъемного и комфортабельного. Приятель мой
считал, что пора вернуться времени неторопливых путешествий над миром --
человек давно перестал спешить и может себе позволить зависнуть на час или
на день, сидя с бокалом вина в летучем ресторане, где-нибудь над цветущей
дельтой Янцзы или над синими фиордами Норвегии... Так вот, Акбаров сообщил
мне, что он отлично знает желтоглазого. Зовут того Ян Шприхал, и никакой он
не кибернетик и не медик, а как раз реконструктор аппаратов легче воздуха,
наставник аэростатной группы...

Затем случай свел меня с девочками из начального потока: на дружеской
вечеринке крутили они собственной работы видеофильмы. Одна из них, снимая
зимнюю жизнь леса, вдруг наткнулась на пустошь, набитую странно одетым
народом... А потом... Явственно дрогнули руки у снимавшей девицы. Стратостат
наш коснулся туч, и пестрое сборище, заколебавшись, растаяло: милиционеры,
военные, бородатые профессора.

Наступила полная ясность. Не было никакой психоимитации, Мапев и
Шприхал загнали меня в самый настоящий стратостат, окружили армией дотошно
сделанных видеотактильных фантомов, но, но нашей современной
самонадеянности, не учли одного: что машины и механизмы прошлого, в отличие
от нынешних, могут выйти из строя. И когда баллон испустил дух, Шприхал и
Манев успели подхватить меня лишь у самого речного льда. А потом решили
скрыть свою вину и принялись изощренно лгать.

Мог бы я по этому поводу обратиться в суд чести корпорации наставников
или даже в Координационный Совет; мог бы и не обращаться, а созвать сход
учебного города и при всех педагогах и воспитанниках потребовать объяснений.
Но я положил себе сначала посоветоваться с Бригитой.

Она как будто ждала чего-то подобного... Выслушала меня с
брезгливо-снисходительной усмешкой и заявила:

-- Все бессмысленно -- и суд, и сход. Мужчины, воспитанные мужчинами и
дожившие, до зрелых лет, этически безнадежны. Это примитивные киборги,
знающие лишь свою цель.

-- Ага... Стало быть, все проглотить и спокойно сдавать следующие
экзамены? Сделать вид, что я верю Маневу, продолжать ему подчиняться?..

Гита моя подумала немного, сдвинув брови, и вынесла окончательный
приговор:

-- Нет. Ты должен объявить о случившемся по мировой сети. Пускай сами
судят, разбираются, наказывают... Выскажись -- и уходи из учебного города.
Ты достаточно много знаешь и умеешь, а эти церемонии с париками, мантиями и
вручением диплома...

Она махнула рукой, стирая в моем сознании последние остатки
учебно-городского патриотизма.

-- Куда же я пойду? -- спросил я, заранее зная ев ответ и зная также,
что я ничего не имею против...

7. Одиннадцать шагов из угла в угол веранды, одиннадцать туда и
одиннадцать обратно. Грозовые тучи накапливаются за Дунаем, еще медленно
ползут минуты. Молчит, молчит видеокуб. Когда и чего ожидал в последний раз
Петр Осадчий с таким нетерпением, под поршневые удары сердца? Одиннадцать
шагов... Может быть, еще более тугим, удушливым было ожидание, когда
бесконечно долго бросала океанская волна его плот на коралловые рифы Рароиа?
Или раньше, под стальными кряжами Сибирска, во владениях урбиков?..

Об урбиках он и принудил себя думать, меряя шагами веранду своего дома
в историческом заповеднике Сент-Эндре -- Вишеград -- Эстергом. Поворот реки
был величав и гладок, невысокие горы на обоих берегах уютно зелены и
пустынны, и лишь над одной вершиной серели зубцы угрюмой крепости,
построенной венгерским королем Бэлой Четвертым. Некогда в цитадели, с
современной точки зрения удобной для жилья не более, чем родовой склеп,
ютился целый народец: гарнизон с женами и детьми, со скотом и птицей, с
запасами воды и зерна. В дни осады крепость была автономной, точно
орбитальная станция. Все человечество оказывалось extra
muros[18], и вмешательство его выглядело, как набег штурмовых
колонн. Не происходит ли сейчас нечто подобное? Не возникают ли вместо
одного -- десятки, сотни микрочеловечеств и даже моно-человечеств,
старательно отгораживающихся друг от друга? Многие из них уже готовы лить
кипящую смолу и метать ядра, лишь бы отбиться от общеземных забот... После
всех исторических конвульсий, оплаченных великой кровью, мир вроде бы выбрал
путь праведных, путь к воплощению вечной триады: добро-красота-истина. А
если все эти урбики, амазонки и просто самоуглубленные одиночки под опекой
Великого Помощника разбредутся в разные стороны? Большинство троп будет
тупиковыми, губительными -- именно потому, что они не приведут к
добру-красоте-истине...

Петр вырос в редко встречающейся семье без родителей. Ее составляли
трое братьев и сестра -- дети одного отца, но разных матерей. Мать двоих
старших, Петра и Даниила, разошлась с отцом, оставив ему обоих сыновей. Мать
младших детей, Климента и Юлии, совсем молоденькая, признала себя
неспособной к воспитанию и, более того, сочла свое влияние на детей вредным,
а потому поселилась отдельно. Отец, очень ее любивший, но не менее
привязанный к потомству, буквально разрывался между их старым домом в
Сицилии и усадьбою второй своей жены на Оби. При очередном обновлении
организма он предпочел ослабить одно из враждовавших чувств -- любовь к
детям... О нет, их совместная жизнь могла бы продолжаться, отец был
человеком порядочным и деликатным,-- но тринадцатилетний Петр предпочел
завести собственный дом и самолично опекать младших...

Безусловно, он навещал и Сибирь, и Сицилию: однако действия Петра, как
главы семьи, были вполне самостоятельны. Многое удавалось, хотя и не всегда
легко. Вынужденные надеяться только на себя, четверо детей шагали к зрелости
куда быстрее, чем их сверстники. Надо было видеть, как до седьмого пота
натаскивает упрямый Дан легкомысленного Клима по эвроматике, а малышка Юля в