Чтение 8–й страницы книги ~Энциклопедия мифов~

Я понимаю, что меня прокатили. Заморочили голову. Информации не будет. Ни имен, ни явок, ни паролей, хоть ты тресни. Но, на всякий случай, предпринимаю последнюю, отчаянную попытку достучаться до редакторского сердца.

Ладно, говорю. Имена, фамилии, псевдонимы, совпадения, мертвецы, интервью, о'кей, все это пустяки. Согласен. Но поймите меня правильно, я не фанат какой-нибудь малолетний, не подросток экзальтированный. Взрослый дядька, занятой по горло столичный житель... Но ведь он, автор этот ваш, мерзавец, сны мои в своих книжках описывает. Понимаете вы теперь, что мне позарез нужно с ним увидеться? Или не понимаете? Что ж мне, лоб расшибить о телефонную трубку?

Но мой монолог не производит на жизнерадостного главного редактора никакого впечатления. Ну, почти никакого. Он с удовольствием смеется: вот оно что, и вы про сны вспомнили. Оказывается, я не первый. Многие читатели пишут письма и даже звонят в издательство. Говорят, что этот Фрай их собственные сны описывает. Тем он их и подкупает, наверное. Вот где, оказывается, зарыт секрет успеха. Забавно.

Действительно забавно. Обхохочешься.

- Я вам не советую его искать, - вдруг вкрадчиво говорит мой далекий собеседник. - Поверьте мне, вам не это сейчас нужно. У вас ведь других забот по горло, правда?

- Откуда вы знаете? - я в недоумении.

Он не отвечает на вопрос. Тихо, но настойчиво продолжает:

- Займитесь своими делами. Съездите, например, в отпуск, на юг, к морю. Приведите в порядок свою жизнь. Не такая важная вещь книги и их авторы, чтобы из-за них с ума сходить. Уж поверьте моему опыту.

- Это... Что вы... Это вы? Или кто-то другой? - лопочу.

- Это я. И кто-то другой, - невозмутимо отвечает главный редактор книжного издательства. И кладет трубку.

Глава 45. Орест

... сам он изображается душевнобольным человеком...

Я остаюсь один. Опасливо отодвигаюсь от телефонного аппарата, словно бы трубка его пропиталась ядом во время этой нелепой беседы. Оказываюсь напротив зеркала и вижу, что мое отражение истерически хохочет, закрыв лицо руками. Сам же я спокоен. Смотрю на него, болвана зазеркального, и думаю устало: надо все же себя в руках держать. Понимаю, что трудно, но нужно хотя бы стараться. Брал бы с меня, что ли, пример...

Глава 46. Осса

Обычно Осса быстро приносит людям известия от Зевса...

Память (тела?) услужливо подсказывает, что есть один простой и приятный способ привести себя в порядок. Пару часов покататься по городу, благо он мне теперь почти незнаком; заехать куда московский автодорожный леший заведет, а потом взяться за карту и попробовать выбраться из этой глухомани. Почему-то я заранее не сомневался, что занесет меня именно в глухомань. Уж, по крайней мере, не на Красную площадь...

Чего проще-то? Выхожу, сажусь за руль, еду. Езда по Москве - почти экстремальный вид спорта, боевое искусство даже, этакое не то чтобы восточное, но вполне евразийское единоборство. Требует полной самоотверженности, предельной концентрации внимания и прочих психофизических подвигов. Именно то, что мне требуется.

Уже минут через пять я понял, что это было хорошее решение. Еще через четверть часа остановился у первого попавшегося киоска, купил хот-дог, сожрал его с младенческим аппетитом, сам себе удивился, но отправился за вторым. Хороший признак. Очухался, значит. Восстал из пепла. Смирительную рубашку можно убрать в комод за ненадобностью.

Расправившись с горячими (между нами говоря, едва теплыми) собаками, закрепляю достигнутое. Катаюсь. Застряв в пробке, глазею по сторонам. Потом опять куда-то еду. Чувствую, что уже вполне освоился на московских улицах. Это мне льстит. Какая никакая, а все положительная эмоция...

Время летит незаметно. Сумерки летом наступают очень поздно, но, судя по количеству автомобилей, час пик уже миновал. Значит, дело к ночи. Славно. Можно бы, пожалуй, возвращаться, но... от добра добра не ищут. Мне хорошо - зачем же что-то менять?

К этому времени я заехал в какую-то откровенную жопу. Индустриальный пейзаж не баловал взор разнообразием. Только и радости, что фабричные трубы. Из некоторых валили столь густые и плотные клубы дыма, что создавалось впечатление: именно так и появляются облака и тучи небесные. Вероятно, в каждом городе есть специальные предприятия, производящие облака. А работают там, вероятно, ссыльные ангелы - кто ж еще?..

Впрочем, облака облаками, но удручающий вид московской окраины быстро меня утомил. Теперь, останавливаясь на светофорах, я внимательно разглядывал своих попутчиков. Вернее, их автомобили. На некоторые иномарки облизывался даже, делал зарубки в памяти: дескать, на такую красоту не грех бы и пересесть в обозримом будущем. Упивался собственным легкомыслием, радовался возможности побыть немного завистливым мечтательным дурачком - вот ведь до чего дошел.

Изумрудно-зеленую "восьмерку" в левом ряду я приметил, понятное дело, лишь по причине яркой окраски: сама по себе эта марка не вызывала у меня никаких эмоций. Но цвет ее не просто бросался в глаза, он, казалось, пронзительно вопил, с младенческой бесцеремонностью оповещая мир о своем существовании. Вот и я, позабыв о соблазнительных железных инородцах, уставился на целительное пятно зеленки, словно бы покрывшее некую гипотетическую царапину на коленке реальности. Только на четвертом, кажется, по счету светофоре я обратил внимание на женщину за рулем. Не так уж много я разглядел, честно говоря: коротко стриженые светлые волосы, взъерошенные, как птичьи перышки, надменный профиль, напряженная улыбка, тонкое запястье... Но сердце мое рухнуло куда-то в темную глубину утробы, кровь так пульсировала в висках, что чуть не лопнули нежные вены. Где-то я ее уже видел... и не просто видел. Не помню, абсолютно ничего не помню, но знаю, что эта встреча куда важнее всех книжных тайн и прочих дивных совпадений; важнее, чем обе мои жизни: та, которую я забыл, и та, которая мне примерещилась...

Тут, наконец, загорелся зеленый свет, и "восьмерка" рванула с места, словно бы ее хозяйка почуяла тяжесть моего взгляда и решила удрать подобру-поздорову, от греха подальше. Я, разумеется, отправился в погоню: а что еще делать? Была надежда, что на следующем светофоре она остановится, и я успею выскочить из машины, подойти: а ну как она меня узнает, и все само собой прояснится? Может ведь - нет, должно! - оказаться, что мы знакомы. А если нет... что ж, дурак буду, если не сумею исправить столь прискорбное положение вещей.

То есть, по большому счету, настроен я был чрезвычайно оптимистично. Верил, что за тридцать секунд сумею подобрать ключик к сердцу удивительной женщины в зеленом автомобиле - если его вообще придется подбирать.

Я уверенно висел на хвосте у прекрасной незнакомки. Не так уж она и лихачила, честно говоря. Километров девяносто в час, никак не больше, так что тут проблем я не видел. Плохо другое: светофоры нам теперь попадались сплошь зеленые. Как назло. Нетерпение мое было столь велико, что несколько раз я решился посигналить в надежде, что незнакомка в изумрудном автомобиле расшифрует мое унылое "бу-бу" как предложение притормозить: а ну как номер отвинтился, или колесо приспустило, а добрый попутчик решил ее об этом своевременно упредить.

Куда там! Никакого внимания на жалобные завывания моей "Нивы" она не обращала. Неслась как угорелая, то и дело перестраиваясь из ряда в ряд, словно бы, и правда, играла в погоню. Наконец, мы въехали под какой-то мост, где моя незнакомка, недолго думая, описала плавную дугу, вылетела на то самое шоссе, по которому мы только что ехали, и бодро помчалась в противоположном направлении. Тут я уже призадумался. Одно из двух: либо она, как и я сам, просто катается по городу, либо заметила "хвост" и хочет - если уж не избавиться от назойливого маньяка, то, по крайней мере, утвердиться в своих подозрениях. Что ж, этот вариант тоже небезнадежен. На улице светло, полно машин и прохожих, бояться особо нечего - почему бы ей не остановиться, к примеру, возле какого-нибудь поста ГАИ, для пущего спокойствия и убедиться, что я отправился своей дорогой. Вот тогда-то я и получу шанс выйти из машины и объясниться. Что, собственно, и требуется...

Но она и не думала останавливаться. Ехала себе вперед, скорость не сбавляла, но и не увеличивала, даже из ряда в ряд скакать почти перестала, словно бы желая облегчить мне задачу. Я был окончательно сбит с толку: экое кокетство. Или же я все выдумал, и она меня по-прежнему не замечает? А, к примеру, просто вспомнила, что не выключила утюг. И решила вернуться. А что, вполне правдоподобная версия.

Впереди уже клубились свежайшие изделия московской фабрики облаков, когда зеленая "восьмерка" неожиданно, не поморгав предварительно правым поворотником, свернула в какой-то пустынный, на первый взгляд, совершенно непроезжий переулок. Я едва успел сообразить, что происходит. В последний момент притормозил и вписался в поворот, под негодующее гудение сбитых с толку автолюбителей.

Некоторое время мы тряслись по ухабам. Переулок петлял так, словно его прокладывали по следам удирающего от погони зайца, вопреки практическим соображениям, требованиям ландшафта, логике и здравому смыслу. По обеим сторонам проезжей части громоздились заборы, ветхие фабричные корпуса, ржавые гаражи. На отдельных участках природа уже победила цивилизацию: складские руины утопали в зарослях могучего бурьяна, молодые березки росли прямо на крышах одноэтажных бараков, сквозь щербатый асфальт пробивалась сизая, колючая, живучая трава. Незнакомка в зеленой машине, кажется, неплохо знала здешние места: во всяком случае, она почти не сбавляла скорость, хотя я, будь моя воля, полз бы по этим буеракам со скоростью 40 километров в час. А то и 30, благо все равно никто не видит. Некому здесь наблюдать за нашей "Формулой-1", кроме, разве что, крупных задумчивых ворон, обильно облепивших древесные ветви.

Очередной крутой поворот, привел нас в еще более узкий переулок. Здесь, к моему изумлению, обнаружилось несколько жилых домов в деревенском стиле: невысокие деревянные заборы, металлические гаражи-"ракушки", садовые участки, густые кроны фруктовых деревьев окружали одно-двухэтажные строения, крытые черепицей. Где-то вдалеке еще и петух орал. А ведь, вроде бы, черту города мы не пересекали. Напротив, развернувшись под мостом, в сторону центра поехали - если, конечно, мой внутренний компас хоть на что-то еще годится...

Вожделенная "восьмерка", наконец, притормозила у зеленого деревянного забора, на котором белела надпись корявыми крупными буквами: "Ост. пр-д 3". В глубине сада возвышался двухэтажный дом, ветхий, но симпатичный, с сияющими изнутри цветными оконными витражами.

"Точно ведь утюг забыла выключить", - подумал я. И только что не расхохотался вслух от облегчения: из нас двоих, оказывается, только я участвовал в погоне, а таинственная незнакомка просто ехала домой.

Она, к слову сказать, не спешила почему-то выходить из автомобиля. Но медлить было нельзя. Я выскочил из своей "Нивы", удивленно отмечая, что не так-то просто бывает справиться с собственными коленями после нескольких часов, проведенных за рулем. На полусогнутых ногах подкатился к объекту преследования. И застыл, как громом пораженный. Это я еще герой, что застыл, впору было в обморок грохнуться! В машине никого не было. Ни-ко-го. Коротенькое, всего три слога, словцо не способно, пожалуй передать кошмарный идиотизм ситуации. Никого, блядь, в жопу не было на хуй в этом ёбаном драндулете - такая формулировка, пожалуй, чуть более точно описывает мое тогдашнее состояние.

Чуть позже, когда тошнотворная рябь прекратила, наконец, мельтешить у меня перед глазами, я увидел, что на водительском сидении лежит листок бумаги, исписанный зелеными, в тон автомобильной масти, чернилами. Все еще не соображая, что происходит, я машинально подергал дверцу. К моему изумлению, она тут же открылась, и сигнализация не завыла, оповещая окрестных жителей о моих первых успехах на поприще мелкого взломщика. Трясущимися руками я взял листок. Поднес к глазам. Прочитал:

Глава 47. Отхан-Галахан

Его блеск достигает неба, дым проникает сквозь 99 небесных слоев (или покрывает их), жар пронизывает насквозь землю, согревает ее 77 слоев.

Теоретически говоря, я бы должен то ли выматериться с досады, то ли кулаком со всей дури врезать по ветхому заборчику - чтобы в щепу! То ли, на худой конец, огласить округу безумным, ухающим хохотом. Но нет, в душе загорланил вдруг сводный хор несовершеннолетних ангелов; земное тяготение, кажется, утратило власть над моей тушкой; даже неугомонный разум притих, лишь приподнялся на цыпочки и замер, ошеломленный, как ребенок, впервые в жизни попавший на карнавал. Мир померк, и я приветливо улыбнулся ему на прощание. Жидкая кровь, бежавшая прежде по венам, стала густой и горячей, бурлящей вулканической лавой; мгновение, и я ощутил, что соткан теперь из живого огня - еще немного, и задымится сухая трава под ногами, вспыхнет листок бумаги, зажатый в руке, пальцы которой, кажется, уже превратились в раскаленные лучи. Оглушенный, но и восхищенный дивными этими переменами, я столбом стоял у зеленого забора, чувствуя себя не то блудной кометой, не то просто на совесть разведенным высоким (сигнальным?) костром.

Вечность спустя, я обнаружил, что тело мое, мясное ли, огненное ли - отдельный вопрос, - по-прежнему вполне способно перемещаться в пространстве и выполнять некоторые другие простые действия. И тогда я осторожно отворил калитку и по усыпанной гравием подъездной дорожке зашагал к дому, не чуя под собою ни ног, ни земли. Судьбы своей - и той не чуя.

Глава 48. Офаним

... они не дремлют...

Франк отвернулся от окна. Снисходительно ухмыльнулся и тут же стер с лица неуместную гримасу. Он был растерян, даже сбит с толку, чего, откровенно говоря, давненько уже не случалось.

- Все-таки она его сюда заманила. Теперь мой сценарий насмарку, - вздохнул он.

Реплика эта не была предназначена ни собеседнику (Франк пребывал в одиночестве), ни гипотетическому "невидимому свидетелю" (таковые в его дела обычно не лезли), ни даже себе. Просто - само сказалось, вырвалось нечаянно. Не гоняться же теперь по дому за слабыми отголосками звуков...

Согласно режиссерскому замыслу Франка, эта встреча должна была состояться несколько позже. Он как никто другой понимал нелепость определения "не вовремя": все всегда случается лишь в назначенное время; другое дело, что предопределенный ход вещей не всегда согласуется с планами, человеческими... и не только. Что ж, Ключник тоже может ошибиться. Не так уж часто это случается и, следует признать, освежает. Этакая зарядка для души, шарада, дарованная свыше.

- Парень теперь совсем свихнется, небось, - Франк махнул на все рукой и тихонько засмеялся. - Вот ведь влип! Мало того, что ничего не помнит, ничего не понимает и слишком многое предчувствует, так теперь еще и сюда забрался. И ведь невозможно не пустить! Вон как глаза горят. Такого поди не пусти, он от дома пепелище оставит... Ладно. Пусть себе погуляет по коридору. А я тут посижу, погляжу, как у него это получится. От задушевной беседы пока воздержимся. Будем считать, что меня вовсе нет дома. Вышел, скажем, за хлебом и спичками. Так даже забавно...

Подкрепляя слова делом, он запер дверь своей комнаты на ключ. Ключ, как всегда проглотил - не потому что питал слабость к цирковым фокусам (вообще-то, питал). Просто самые ценные вещи следует хранить под сердцем. Для Франка это была не метафора, а мелкая профессиональная тайна. Одна из множества.

Глава 49. Охин-Тенгри

... чтобы подать весть о себе, пишет свое имя на крыле луня, почитавшегося <...> священной птицей.

Накрыв ладонью дверную ручку, обнаруживаю, что можно, оказывается, стать законным владельцем двух противоречащих друг другу воспоминаний.

С одной стороны, я совершенно точно знал, голову мог дать на отсечение, что никогда прежде здесь не был. В то же время, я отлично помнил (всю ту же многострадальную голову, все на ту же неприятную процедуру готов был прозакладывать), как однажды стоял на этом самом крыльце. Только в тот раз (если он вообще существовал, сей гипотетический "тот раз") я почему-то робел, не решался войти, а сейчас если и волновался, то, скорее, от радости, словно бы домой вернулся.

По большому счету, лишь это ощущение и имело значение, а противоречивые воспоминания - так, пустяк, острая приправа к основному блюду. Пусть будут, если это кому-нибудь нужно. Мне все равно. Я - дома.

И не в том вовсе дело, что я помню расположение комнат, или, скажем, знаю заранее, какого цвета будет коврик в коридоре (не помню, не знаю, и знать не хочу). Просто мне вовсе не требуются доказательства такого рода. Нет нужды проверять себя, отгадывать загадки, копить улики, заглядывать озабоченно в конец задачника, где опубликован список правильных ответов. Я знаю, что вернулся домой, этого достаточно.

Вхожу. Первое, главное, единственно безошибочное впечатление - запах. Я - обонятельное существо, чуткий зверек. Не сказать, чтобы я так уж хорошо распознавал ароматы; носу моему далеко до хитроумного дегустаторского устройства, о собачьих же талантах и мечтать не приходится. Просто запахи имеют для меня первостепенное значение. Они важнее всех прочих сигналов извне, они - фундамент моих инстинктов, которые превыше логики. Скажем, если бы мне пришлось выбирать, где прятаться от преследователей-убийц, я бы, вопреки здравому смыслу, предпочел затаиться в ярко освещенной стеклянной кондитерской, среди ароматов выпечки, ванили и шоколада, а не за надежной стальной дверью, охраняющей, к примеру, вход на какой-нибудь фармацевтический склад. "Потому что идиот", - так объясняет этот феномен мой разум, но тело-то отлично знает, что место, благоухающее корицей, кофе и ромом, не допустит батальных сцен с летальным исходом, а вот в ядовитом тумане лекарственных испарений можно окочуриться совершенно самостоятельно, не дожидаясь стороннего вмешательства.

Итак, здесь, в доме, пахло свежеструганным деревом и сладким трубочным табаком, молотым кофе и пихтовым лаком, чуть-чуть сыростью, чуть-чуть чайными розами и еще почему-то малиновыми леденцами. Мой нос утверждал, что это - одна из лучших смесей, какие ему когда-либо доводилось вдыхать. Инстинкты тут же расслабились и с восторженным визгом разбежались по организму: они мгновенно уверовали, что здесь мне ничего не угрожает; более того, если и существует где-нибудь во Вселенной абсолютно безопасное для меня место - то вот же оно!

Разум же, напротив, предпочел оставаться настороже. Для равновесия. Он, разум, предлагал мне постоять на пороге, оглядеться и только потом (а еще лучше - никогда) топать дальше. Насчет "никогда" я с ним, понятно, не мог согласиться, но оглядеться - почему бы и нет?

Оглядываюсь.

В коридоре не горят лампы, но я все же могу различить темные и светлые полосы ковра под ногами, несколько бледных пятен входных дверей по обеим сторонам прохода, геометрическую конструкцию (вешалку?) в углу. Все, вроде бы.

Зачем-то поднимаю глаза к потолку и обнаруживаю там ночное звездное небо. Причем близко совсем, метрах в четырех - пяти над собственной макушкой, никак не выше. В то же время, не чувствую ни дуновения ветра, ни уличного шума, ни иных каких-нибудь доказательств, что в помещении действительно нет крыши. Напротив, абсолютно очевидно, что я нахожусь в замкнутом, закупоренном пространстве, надежно отгороженном от внешнего мира... Вот именно. Возможно, даже слишком надежно отгороженном. Так мне почему-то кажется.

Впрочем, я почти тут же вспоминаю, что однажды видел уже эти звезды над головой и точно так же удивлялся, недоумевал. Сердился даже.

- Одежаветь можно, - говорю вслух.

Демонстративно пожимаю плечами, словно бы подвожу черту под сумбурным вступлением к настоящему событию. И открываю дверь, ведущую в одну из комнат. Сколько можно топтаться на пороге?

Вхожу. Здесь не так темно, как в коридоре, но и не слишком светло: окна закрыты ставнями. Сквозь щели, правда, пробиваются яркие солнечные лучи. В коридоре было звездное небо, а тут - солнце. Ладно, пусть будет солнце, если так надо. Я сегодня на диво покладистый.

Ароматы кофе, сырости и малиновых леденцов ослабли, зато деревом, лаком и трубкой здесь пахнет куда сильнее, чем прежде. Скорее не комната, а мастерская. Пол устлан некрашеными досками. Большой рабочий стол, на краю столешницы закреплены тиски, на противоположном конце стола аккуратно разложены какие-то столярные инструменты, баночки, кисти. Вдоль стен - стеллажи, на полках - все та же ремесленная утварь, лишь на самом верху - чучело белой совы, единственное украшение интерьера. В углу свалены обрубки древесных стволов, ветки, дощечки и прочая мелочь. Чувствую, что в этом помещении мне нравится. Здесь хорошо и спокойно. Легко на сердце, да и разум, наконец, угомонился. Вопросов больше не имеет, хотя должен бы их накопить, теоретически говоря. Как минимум, сотню.

Подхожу к окну, открываю ставень. И то, и другое - почти машинально, без конкретной цели. Если бы меня спросили: зачем? - ответить было бы нечего.

Сначала вижу кустарник неведомой породы. Красновато-зеленые листья, мелкие лиловые цветочки, похожие на карликовые анютины глазки - никогда прежде не видел таких растений. Это, впрочем, не вызывает у меня особых подозрений: в ботанике я слаб, да и с памятью в последнее время проблемы. Где уж мне кустарники распознавать, когда я собственную мать, если, конечно, таковая у меня обнаружится, вряд ли узнаю...

Но куст - лишь первая, незначительная странность. Выглянув в окно, я обнаруживаю, что небо над головой выглядит как-то не так. Цвет небесной тверди лазурным не назовешь. Белобрысая, обесцвеченная бесконечность сияет над моей головой. Все бы ничего, но в солнечную погоду небо должно быть голубым. Вот в пасмурный зимний день такая бледность была бы вполне уместна. Но цветущий кустарник, горячий воздух, оранжевый шарик солнца, преодолевший половину положенного пути не то к зениту, не то к горизонту, - все это требует сапфировой синевы, ультрамарина, бирюзы... Впрочем, ладно. Не мне соваться в дела небесные. С земными бы разобраться.

Что касается земных дел, тут тоже все непросто. Вместо зеленого забора, сельских домишек на фоне индустриального пейзажа и металлических гаражей, передо мною открывается изумительной красоты панорама. Вид с холма на густые сады, роскошные виллы под островерхими крышами, блестящую полоску реки, гибкие мосты... А на другом берегу, кажется, раскинулся настоящий город-музей: отсюда я могу разглядеть лишь острые шпили, да причудливые башни. "Господи, как же там, наверное, здорово!" - невольно думаю я, впиваясь пальцами в подоконник. Не знаю, с чего я это взял, но в тот момент мне было совершенно ясно: там, в этом городе, мне будет так хорошо, как никогда и нигде еще не было... Наваждение какое-то!

Соблазн вылезти в окно велик, однако я не спешу. Я еще ничего не понимаю, но уже начинаю предчувствовать, что всякое мое действие может стать необратимым. Что вскоре непременно выяснится: любая дверь, любое окно может служить здесь или входом, или выходом, а не тем и другим одновременно, как это обычно бывает. Что в пространстве этом невозможно вернуться к исходному пункту, что даже понятие "возвращение" отсутствует в здешней системе символов. Что нет иной точки отсчета, кроме самого путника, а значит возвращаться некуда, кроме как к самому себе. На смену привычному кругу пришла искривленная восьмерка, не то математический символ бесконечности, не то схематический портрет ленты Мёбиуса.

В общем, я откуда-то знал, что должен выбирать: оставаться в доме, или углубиться в сад. Или одно, или другое.

- Наверное, все-таки, погуляю там, - говорю нерешительно вслух. - А то ведь локти потом изгрызу...

Чучело совы вдруг втягивает голову в плечи, белые перья на загривке птицы встают дыбом. Она хлопает крыльями и повелительно мотает головой из стороны в сторону. Совершенно отчетливый отрицательный жест. Ставень с глухим стуком захлопывается. Но мне уже не до заоконного рая. Я смотрю на птицу, которую только что считал мертвой тушкой, пыльной деталью интерьера. Мне не померещилось. Не померещилось ведь? Сова живая?! Просто спала? Или ожила только что специально для того, чтобы запретить мне покидать дом? Ну ни фига себе метаморфозы!

Чтобы окончательно развеять мои сомнения, птица срывается с места, тяжело взмахивая крыльями, облетает комнату и опускается мне на правое плечо. Пушистые перья щекочут ухо и щеку. "Сейчас ведь клюнет, - обречено думаю я. - Хоть бы глаза не выклевала!"

Но птица не нападает. Просто сидит на моем плече, слегка царапает его коготками сквозь плотную джинсовую ткань. Я чувствую, как она копошится, устраиваясь поудобнее. Наконец, сова замирает. Я стою столбом, боюсь пошевелиться: а вдруг все же клюнет? Хищник ведь, не воробей какой-нибудь...

Спустя примерно четверть часа, понимаю, что нужно как-то менять ситуацию. Потому что я не могу посвятить этой сове остаток жизни. У меня нет таланта к работе птичьим насестом. В этом смысле я совершенно бездарен: мне даже на протяжении минуты трудно сохранять неподвижность. И осваивать это непростое искусство, честно говоря, не хочется. По крайней мере, не сейчас.

"Надо, - думаю, пошевелить плечом. - Может быть, сова решит, что родной стеллаж лучше, чем я? И полетит на место... А если обидится и клюнет? Херово будет, друг мой. Ой, херово..."

В поисках выхода обшариваю комнату глазами. Наконец, обнаруживаю на нижней полке жестяное ведро. Вот и решение проблемы.

Очень аккуратно, стараясь не потревожить раньше времени взгромоздившуюся на меня птицу, тянусь за ведром. Оно совсем близко, только присесть чуть-чуть надо, чтобы его достать. Присесть так, чтобы задремавшая на плече птица ничего не заметила - упражнение непростое, но иного выхода нет. Медленно-медленно сгибаю ноги в коленях. Протягиваю к ведру свободную левую руку - ага, есть! Молниеносным движением нахлобучиваю ведро на голову и тут же отчаянно дергаю правым плечом: даю сове понять, что близость со мною не принесет ей ни покоя, ни комфорта. Чувствую, что плечо свободно, но вместо шума крыльев слышу лишь глухой стук. В обморок она, что ли, грохнулась? Изумляюсь, но с ведром не расстаюсь еще секунд десять. Потом, наконец, любопытство пересилило нерешительность. Я не стал снимать ведро с головы, а лишь сдвинул его так, чтобы иметь возможность снова нахлобучить в случае опасности.

Сова неподвижно лежала на полу. Господи, неужели умерла? От страха, когда я плечом дернул? Секунды полторы сутулюсь под бременем вины, а потом до меня доходит, что сова - птица серьезная. Не канарейка какая-нибудь. Ее такой ерундой до ручки не доведешь, пожалуй.

Опускаюсь на колени, чтобы получше разглядеть птицу. И вижу перед собой пыльное чучело со стеклянными глазами. Именно чучело, а не труп. В некоторых местах швы разошлись, из них торчат стружки, так что - никаких сомнений.

- И кто же тогда по комнате летал? - спрашиваю жалобно, ни к кому не обращаясь.

Нет ответа. Впрочем, я и не надеялся.

Прикасаться к чучелу мне не хочется, но оставлять после себя бардак - совсем уж свинство. Придвигаю к стеллажу деревянный табурет и ставлю сову на место, на самую верхнюю полку. Колени все еще дрожат, поэтому слезая с табурета, спотыкаюсь, одной рукой хватаюсь за стеллаж, а другой - за собственную куртку. Бестолковый, но символический жест: за кого и хвататься в безвыходной ситуации, если не за себя самого? То-то же...

На ногах я все же устоял, ничего не разрушил, даже табурет не уронил. И то хорошо. А вот из кармана куртки вылетела скомканная бумажка. Ну да, конечно, та самая записка из зеленой машины, из-за которой я, собственно, и поперся в этот дом. Записка с чудесным постскриптумом: "Ты там держись, ладно?"

Я решил спрятать ее понадежнее. В нагрудный, скажем, карман. И на пуговицу его застегнуть. А для начала надо бы сложить аккуратно драгоценный листок. А то скомкал, как грязную промокашку. Засранец.

Расправляю записку и вдруг вижу, что содержание ее переменилось.

Я не хотела тебя пугать. Просто тебе пока нельзя вылезать в это окно. И в другие окна тоже не нужно вылезать: заблудишься, заплутаешь. Если уж смог зайти в дом, постарайся тут оставаться, пока не захочешь спать. Очень будет здорово, если ты тут уснешь. Сам увидишь.

А вот постскриптум на месте: "Ты там держись, ладно?"

Ладно. По крайней мере, буду стараться. Сделаю, что могу и еще немножко. А потом - поглядим.

Глава 50. Очокочи

Очокочи лишен дара речи, но звуки его голоса наводят на людей панический ужас.

Сидеть в одной комнате с чучелом совы я, однако, не намерен. Предвижу, что спать мне в этом помещении захочется ох как не скоро.

В окно, впрочем, не лезу. Если уж выпало мне невероятное счастье получать хоть какие-то инструкции, буду им следовать. Иду к двери, почему-то на цыпочках. Словно бы боюсь потревожить сову. А ну как...

Нет. Даже думать об этом не стану.

И вот, когда десница моя опускается на дверную ручку, позади раздается ухающий, клекочущий хохот. Не птичий, но и не человеческий. Даже так: нечеловеческий. Одним, то есть, словом. Без пробела.

Коротко взвыв от ужаса, тяну дверь на себя. Без толку. Уханье за спиной становится более искренним, в нем появляются теплые, издевательские нотки. Кажется, неведомое чудище от души потешается над моей глупостью. Это отчасти успокаивает. Думаю: возможно, я настолько смешон, что меня не съедят сразу. Пищи вокруг - завались, а хорошие комики - на вес золота, поэтому самый смешной персонаж всегда умирает последним, а то и вовсе не умирает, и это мой единственный шанс...

Ну, то есть, честно говоря, ничего такого я не думал тогда, не до думанья мне было; забавная формулировка родилась позже, когда не только гипотетическая опасность миновала, но и восторги по поводу чудесного избавления схлынули. Но сознание собственной нелепости действительно оказало на меня благотворное действие. Я не то чтобы успокоился, но хоть в состояние контролируемой истерики эволюционировал. То есть перестал выламывать дверную ручку. И даже попытался найти и опробовать какой-нибудь альтернативный вариант поведения. Например...

Ну да. Естественно.

Секунду спустя, я обнаружил, что, как всякий уважающий себя комический персонаж, тянул дверь не в ту сторону. Она открывалась не внутрь, а наружу, в полном соответствии с правилами пожарной безопасности.

Выскочив в коридор, я захлопнул дверь и, для надежности, навалился на нее спиной. Постоял, обливаясь холодным, шипящим, газированным потом. Прислушался. Вроде, тихо. Смешливые обитатели преисподней не спешили снаряжать за мной погоню. И то верно: на кой я им сдался? У них там, если верить суровому Данту, и без меня такая vip-тусовка собралась - закачаешься.

Глава 51. Ошхамахо

В адыгской мифологии <...> местопребывание богов.

Следующим номером программы у нас значилась внутренняя борьба. В красном углу - страстное желание убежать куда глаза глядят, оглашая окрестности жизнерадостным воем перепуганного младенца тридцати с лишним лет от роду. В синем углу, соответственно, топчется, облаченное в махровый халат любопытство. Оно не рвется в бой. Ощущает себя боксером, которого по ошибке выпустили на ринг в составе другой весовой категории. И надо бы указать гражданам арбитрам на вопиющую их ошибку, но...

Обреченно махнув рукой, любопытство мое разоблачается, принимает боевую стойку и... побеждает нокаутом, в первом же раунде, к изумлению публики и играющего тренера в моем лице.

Я, оказывается, храбрый. Я остаюсь.

И даже решаюсь приоткрыть следующую дверь.

Там хорошо. Там пахнет сандаловыми благовониями, сухими розами и морскими водорослями. В комнате почти нет мебели, зато пол устлан ковром и усыпан пестрыми подушками в духе "Тысяча и одной ночи". В ближайшем ко входу углу припаркован чайный столик на колесиках. Он немного выбивается из общего стиля, зато чертовски удобная вещь: вместо того, чтобы тянуться за посудой и прочими предметами, ленивые гости могут добродушными пинками гонять полезную тележку от одного алчущего к другому. Вспоминаю, что у меня самого был когда-то подобный столик, только вот где, когда? Нет ответа. Очко достается команде соперников. И черт с ним, с очком...

В комнате никого нет, зато окно распахнуто настежь. Из сада доносятся негромкие голоса. Вполне человеческие голоса, не клекот какой-нибудь потусторонний. Поэтому я решаюсь пересечь комнату, подойти к окну и прислушаться. Странное дело: голоса звучат довольно отчетливо, обладатели их, вероятно, где-то рядом, но мне не удается различить ни слова. Даже на каком языке они говорят, не понимаю.

Усаживаюсь на подоконник, осторожно высовываюсь в окно. Памятуя о давешнем предостережении, даю себе честное слово, что не вывалюсь наружу. Только принюхаюсь, посмотрю и послушаю - вдруг там, за соседним углом диктуют сейчас ответы на все мои вопросы, а я, дурак, тетрадку не приготовил - записать.

Стоило высунуться наружу, и картина разительно переменилась. Теперь я отчетливо видел компанию из пяти человек, развалившихся в шезлонгах, метрах в пяти всего от распахнутого окна, в тени высоких деревьев с белой корой и алыми, как у осенних кленов, кронами. Да и толмач мне больше не требовался: я отлично все понимал, кроме, разве что, фраз, произнесенных совсем уж интимным шепотом, на ушко соседке.

Компания была та еще.

Номер первый. Лысый, загорелый моложавый бугай, одетый, как приехавший на курорт спецназовец: видавшие виды камуфляжные шорты, безрукавка цвета хаки, тоже пятнистая, но от пота; голые ноги обуты в пудовые армейские ботинки. В зубах погасшая сигара, на плече татуировка, изображающая красивого вампира женского пола. И лишь на левом запястье неожиданное цветное пятно: тонкий бисерный браслет, вроде тех, что носят студентки-первокурсницы, временно очарованные не столько идеологией, сколько эстетикой хиппи.

Номер второй. Хрупкая старушка в белом платье, похожем на скромный свадебный наряд: кружева на подоле, рукава-фонарики, белая тряпичная роза на поясе. В смуглых морщинистых руках - еще одна белая роза, на сей раз живая. Третий цветок, кажется, склеен из бумаги и размещен на красной соломенной шляпке. Из-под платья выглядывают острые носочки красных лакированных туфелек. Трогательную картинку несколько нарушали крутые мотоциклетные очки ультрамодного дизайна с черными зеркальными стеклами. Словно бы у внука взяла примерить, смеху ради, да забыла вернуть.

Номер три. Изящная блондинка средних лет в синем рабочем комбинезоне, надетом, кажется, прямо на голое тело. Голову ее украшал венок из желтых кувшинок, на коленях лежал чудовищный старый баян. Время от времени блондинка разводила меха и даже исполняла несколько пронзительных аккордов, словно бы дополняя музыкальным визгом свою тихую, ровную речь.

Номер четыре. Невысокий худощавый мужчина с аккуратной, коротко подстриженной бородкой. С виду - типичный кандидат каких-нибудь гуманитарных наук. Невзирая на летнюю жару, он кутался в длинное зимнее пальто с каракулевым воротником. Из-под пальто, впрочем, выглядывали босые ступни. Время от времени он с удовольствием шевелил пальцами ног, по-обезьяньи длинными и подвижными.

Номером пятым значилось существо неопределенного пола. Не то худощавая девочка, не то красивый мальчик. Крупные, но тонкие черты лица, волосы, собранные в хвост, джинсовая куртка и светлые льняные брюки, длинные узкие кисти рук могли принадлежать кому угодно. Прекрасный андрогин не принимал участия в разговоре. Отстраненно улыбался и покачивал головой в такт одному лишь ему слышной музыке, обитавшей, вероятно, в серебристых наушниках карманного плеера. Но и тут не обошлось без странностей. В руках у этого совершенного создания природы был небольшой кокосовый орех. Время от времени создание с громким треском откусывало от него кусочек, вместе с твердой мохнатой скорлупой.

Тем не менее, компания в саду мне скорее понравилась. Эти люди производили впечатление актеров, собравшихся на второе, или, скажем, третье чтение пьесы о сумасшедшем доме: уже начали понемногу осваиваться с новыми ролями, даже костюмы примерили, но до полного слияния с образом требовалось еще много времени и усилий.

- О! - торжественно сказала блондинка, поднимая указательный палец. И уставилась на меня: - У нас гость! - баян в ее руках тут же пронзительно замяукал некое подобие туша.

- Только сиди, где сидишь, - поспешно предупредила старушка. - Целиком в сад не вылезай пока: заблудишься. Мы и сами здесь заблудились когда-то, было дело...

- Вас можно поздравить, - улыбнулся мне лысый "спецназовец". - Вы прекрасно освоились в доме, если смогли обнаружить наше убежище.

Вопреки моим ожиданиям, у него оказался тихий бархатный баритон, а интонации напоминали учительские. К тому же, он единственный из всей компании обращался ко мне на "вы" и церемонно раздвигал уголки губ, сопровождая всякую фразу вежливой, ни к чему не обязывающей улыбкой.

- Как настроение? - добродушно поинтересовался дядечка в зимнем пальто.

- Да ты на нас погляди, сразу поймешь, какое у него настроение! - расхохоталась блондинка. - У меня теперь есть баян, видишь? А Триша как одета - хоть сейчас под венец! А ты сам - босяк. Умора! - она повернулась ко мне и заговорщически подмигнула: - Думаешь, мы, и правда, такие придурки? Не-е-етушки! Это ты нас так разукрасил. Настоящий художник, что с тебя взять!

- Не смущайтесь, - сочувственно сказал мне "спецназовец". Он явно взялся меня опекать. - Просто наш внешний вид, и правда, отчасти зависит от наблюдателя. Вы увидели нас симпатичными, но довольно нелепыми людьми. Это значит, что в настоящее время вы испытываете некоторый душевный разлад, но природное легкомыслие и привычка видеть вещи в комическом свете помогают вам держаться на плаву. Это неплохо для начала. Очень неплохо.

- И как тебе нравится быть живым? - вдруг спросил андрогин, не оборачиваясь ко мне и не снимая наушники. Очевидно, вопрос был риторическим. Ответа от меня никто не ждал. Но я все же ответил: надо же с чего-то начинать разговор.

- Мне очень нравится быть живым, - говорю. - Думаю, в ближайшие годы это станет моим основным занятием. Очень уж увлекательно.

Я-то хотел вложить в свое заявление максимальную дозу сарказма, но оно прозвучало на удивление серьезно. Этакая декларация о намерениях. Внимайте и трепещите.

Глава 52. Паук

"Я был хитер, я придумал хитрость".

К моему удивлению, незнакомцы не подняли меня на смех, а серьезно покивали и уставились на меня с удвоенным любопытством. Только андрогин равнодушно хрупнул ореховой скорлупой в наступившей тишине.

- Это хорошо, что тебе нравится, - наконец, сказала блондинка. - Другой на твоем месте взвыл бы, небось: из хрустального-то поднебесья - да в земную, как говорится, юдоль. А ты молодец. Не ноешь.

И я чувствую, что у меня начинает сладко дрожать и таять сердце. Не от похвалы ее, конечно. От внезапно обретенной смутной надежды.

- Так оно было, - спрашиваю, - это "поднебесье"?

- А как ты думал? - строго смотрит на меня "доцент" в пальто.

Отвечаю честно, как на исповеди.

- Думал, что мне приснился странный сон. Настолько правдоподобный, что пробудившись, я забыл жизнь, которая была до этого сна. Впрочем, сон тоже забыл - отчасти. Осталось несколько прелестных, бессвязных обрывков. Примерно так как-то я себе все объяснял.

- Ты не так уж много забыл, - качает головой старушка в мотоциклетных очках. - Так, несколько лиц и имен, десяток-другой эпизодов, да пару ключевых фрагментов финального диалога. Впрочем, тебе и забывать-то было почти нечего... Но это не значит, что тебе нечего вспоминать. Теперь только этим и будешь заниматься: таскать чужие воспоминания из соседского сада. Тебе понравится.

- Чужие - чьи? - я действительно ничего не понимаю.

- Того хитреца, который всучил тебе свою человеческую судьбу.

- А есть где-то такой хитрец? - изумляюсь.

- Есть, конечно. Иногда ты видишь его в зеркале. То есть, не всякое отражение - портрет твоего хитроумного двойника, но иногда он все же выглядывает. Любопытно ему, знаешь ли. Впрочем, всякому на его месте было бы любопытно...

- Стоп, - я невольно прикрываю руками лицо, словно бы защититься стараюсь от избыточной информации. - Я ничего не понимаю. У вас тут не заседание клуба любителей Кэррола, случайно? Имейте в виду: Алиса из меня фиговая. Маленькие девочки обычно сообразительнее и храбрее, чем взрослые дядьки...

- Удивительно верное наблюдение, - перебивает меня "спецназовец".

Его дружки тихонько хихикают, "доцент" извлекает из-под пальто бутылку шампанского и предлагает тост за маленьких девочек, блондинка выжимает из полумертвого баяна припев песенки про отважного капитана, равнодушный ко всему андрогин с грохотом пожирает кокосовую скорлупу. Я смущенно умолкаю. Вдруг стало понятно: мне тут нечего ловить. Только голову заморочат, а то и защекочут чего доброго, как русалки одинокого путника, с них станется. Психи. Уроды.