ладони у нее лежала крохотная тоненькая палочка. Обыкновенная спичка.
Битти, стараясь сохранить достоинство, медленно пятился к выходу. Его
багровое лицо лоснилось и горело блеском тысячи пожаров и ночных тревог.
только ночью. И никогда днем. Почему? Неужели только потому, что ночью пожар
красивое, эффектное зрелище?"
женщины сжимала спичку. Воздух был пропитан парами керосина. Спрятанная
книга трепетала у Монтэга под мышкой, толкалась в его грудь, как живое
сердце.
следом за Битти, потом вниз по ступенькам и дальше, дальше, на лужайку, где,
как след гигантского червя, пролегала темная полоска керосина. Женщина шла
за ними. На крыльце она остановилась и окинула их долгим спокойным взглядом.
Ее молчание осуждало их. Битти щелкнул зажигалкой. Но он опоздал. Монтэг
замер от ужаса. Стоявшая на крыльце женщина, бросив на них взгляд, полный
презрения, чиркнула спичкой о перила. Из домов на улицу выбегали люди.
вместе с Битти и Блэком. Они даже не курили трубок, только молча глядели
вперед, на дорогу. Мощная Саламандра круто сворачивала на перекрестках и
мчалась дальше.
дом: "Будьте мужественны, Ридли". И еще что-то... Что-то еще...
верю, им не погасить никогда",- промолвил Битти.
Ридли, когда их сжигали заживо на костре за ересь в Оксфорде шестнадцатого
октября тысяча пятьсот пятьдесят пятого года.
под колесами машины.
брандмейстеров это не редкость. Иногда сам себе удивляюсь. Не зевайте,
Стоунмен!
за собой дверь спальни и устало прислонился к косяку.
застонали пружины матраца.
почувствовал, что его руки - сначала одна, потом другая - стащили с плеч
куртку, бросили ее на пол. Снятые брюки повисли в его руках, и он равнодушно
уронил их в темноту, как в пропасть.
захватит плечи, перекинется, как искра, с одной лопатки на другую. Его руки
охвачены ненасытной жадностью. И теперь эта жадность передалась уже и его
глазам: ему вдруг захотелось глядеть и глядеть, не переставая, глядеть на
что-нибудь, безразлично, на что, глядеть на все...
зажав книгу в холодных, влажных от пота пальцах. Через минуту жена снова
сказала:
губ. Спотыкаясь, ощупью добрался он до своей кровати, неловко сунул книгу
под холодную как лед подушку, тяжело повалился на постель. Его жена
испуганно вскрикнула. Но ему казалось, что она где-то далеко, в другом конце
комнаты, что его постель - это ледяной остров среди пустынного моря. Жена
что-то говорила ему, говорила долго, то об одном, то о другом, но для него
это были только слова, без связи и без смысла. Однажды в доме приятеля он
слышал, как, вот так же лепеча, двухлетний малыш выговаривал какие-то свои
детские словечки, издавал приятные на слух, но ничего не значащие звуки...
Монтэг молчал. Когда невнятный стон снова слетел с его уст, Милдред встала и
подошла к его постели. Наклонившись, она коснулась его щеки. И Монтэг знал,
что, когда Милдред отняла руку, ладонь у нее была влажной.
звенела в воздухе - в ушах у нее опять были "Ракушки", и опять она слушала
далекие голоса из далеких стран. Ее широко открытые глаза смотрели в
потолок, в толщу нависшей над нею тьмы.
телефону, что ее муж, желавший узнать, что сегодня на обед, вынужден был
побежать в ближайший автомат и позвонить ей оттуда. Не купить ли и ему,
Монтэгу, портативный передатчик системы "Ракушка", чтобы по ночам
разговаривать со своей женой, нашептывать ей на ухо. кричать, вопить, орать?
Но что нашептывать? О чем кричать? Что мог он сказать ей?
и в глаза не видел. Просто он по ошибке попал в чей-то дом, как тот человек
в анекдоте, который, возвращаясь ночью пьяный, открыл чужую дверь, вошел в
чужой дом и улегся в постель рядом с чужой женой, а рано утром встал и ушел
на работу, и ни он, ни женщина так ничего и не заметили...
хмурится в темноте.
когда?
засмеялась странным, взвизгивающим смехом.- Смешно! Право, очень смешно!
Забыть, где впервые встретилась со своим мужем... И муж тоже забыл, где
встретился с женой...
глаза и нажал, словно пытаясь вдвинуть память на место. Почему-то сейчас
важнее всего на свете было вспомнить, где он впервые встретился с Милдред.
в ванную. Монтэг слышал плеск воды, льющейся из 'крана, затем глотки - она
запивала водой таблетки.
сколько она их проглотила, и в его памяти встали вдруг те двое с
иссиня-бледными, как цинковые белила, лицами, с сигаретами в тонких губах, и
змея с электронным глазом, которая, извиваясь, проникала все глубже во тьму,
в застоявшуюся воду на дне... Ему захотелось окликнуть Милдред, спросить:
"Сколько ты сейчас проглотила таблеток? Сколько еще проглотишь и сама не
заметишь?" Если не сейчас, так позже, если не в эту ночь, так в следующую...
А я буду лежать всю ночь без сна, и эту, и следующую, и еще много ночей -
теперь, когда это началось. Он вспомнил все, что было в ту ночь,-
неподвижное тело жены, распростертое на постели, и двоих санитаров, не
склонившихся заботливо над ней, а стоящих около, равнодушных и бесстрастных,
со скрещенными на груди руками. В ту ночь возле ее постели он почувствовал,
что, если она умрет, он не сможет плакать по ней. Ибо это будет для него как
смерть чужого человека, чье лицо он мельком видел на улице или на снимке в
газете... И это показалось ему таким ужасным, что он заплакал. Он плакал не
оттого, что Милдред может умереть, а оттого, что. смерть ее уже не может
вызвать у него слез. Глупый, опустошенный человек и рядом глупая,
опустошенная женщина, которую у него на глазах еще больше опустошила эта
голодная змея с электронным глазом...
тебе, ушло и осталась одна пустота? Да еще этот цветок, этот одуванчик!" Он
подвел итог: "Какая жалость! Вы ни в кого не влюблены". Почему же он не
влюблен?
стена. Даже не одна, а целых три, которые к тому же стоили так дорого. Все
эти дядюшки, тетушки, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы,
жившие на этих стенах, свора тараторящих обезьян, которые вечно что-то
лопочут без связи, без смысла, но громко, громко, громко! Он с самого начала
прозвал их "родственниками":