их.
одни неприятности.
"неприятностей".
той поры и навсегда остались синяки под глазами.
скажи мне, когда придет срок. Чтобы мы попрощались
спокойно. А то я не смогу отпустить тебя. Что хорошего -
вцепиться в человека и не отпускать?
наши беды. И не спрашивай почему.
надо" рвется напролом.
маленькую теплую речку.
отодрать этот дурацкий гром9отвод? На фиг он нужен?
Выкинуть его и посмотреть, что будет? Вот именно,
посмотреть, что получится".
торговец. Большущий кожаный саквояж, почти пустой, легко
болтается в крепкой руке. Лицо спокойное. Он заворачивает
за угол и останавливается.
заглядывают внутрь. А там, за окном, в пустоте зала стоит
на козлах погребальная ладья из звездного стекла - глыба
льда Аляскинской Снежной Компании, бриллиант для перстня
великана. Внутри... да, там внутри - самая прекрасная
женщина в мире.
холодность льда и спит уже тысячи лет. Прекрасная, как
нынешнее утро, свежая, как завтрашние цветы, милая, как
любая девушка, чей профиль совершенной камеей врезается в
память любого мужчины.
он путешествовал по Италии и встречал таких женщин. Только
там черты их хранил не лед, а мрамор. Однажды он стоял в
Лувре перед полотном, а с картины, омытая летними красками,
едва заметно улыбалась ему такая женщина. А как-то раз,
пробираясь за кулисами театра, он бросил взгляд на сцену и
примерз к полу. В темноте плыло лицо женщины, какой он не
встречал больше никогда. Чуть шевелились губы, птичьими
крыльями взмахивали ресницы, снежно-смертно-белым светом
мерцали щеки.
обретали новое воплощение здесь, среди льда.
освободи их ото льда.
магазина, - и ледяная призма станет увеличительным или
уменьшительным стеклом. Впрочем, какая разница? Торговец
громоотводами вздрогнул. Он вдруг понял, что знает. Если
она сейчас откроет глаза, он знает, какими они будут.
протянуть руку... ведь рука теплая, лед растает.
тепло. Он едва коснулся двери, и она открылась. Холодный
северный воздух. Он шагнул внутрь.
снежинки-мотыльки колотились в окно.
перед рассветом звон их стряхнет пыль со старых игрушек на
одних чердаках, сбросит блестки амальгамы со старинных
зеркал на других, расшевелит сны во всех постелях, где спят
дети.
паровоза, а за ним медленный драконий лет поезда.
Джим.
появилась голова Джима. Из их окон, как и положено у
мальчишек, можно было увидеть все: и библиотеку, и
муниципалитет, и склад, и фермы, и даже саму прерию. Там,
на краю мира, поблескивали, уходя за горизонт, волосинки
рельс и переливалась лимонно-желтым и вишнево-красным звезда
семафора. Там кончалась земля, и из-за края гонцом грядущей
тучи вставало перышко дыма. Оттуда, звено за звеном,
вытягивался кольчатый поезд. Все как надо: сначала
паровоз, потом угольный тендер, а за ним - вагоны, вагоны...
сонные, видящие сны вагоны, но впереди - сыплющий искрами,
перемешивающий ночь паровоз. Адские сполохи заметались по
ошеломленным холмам. Он был очень далеко, и все же ребятам
виделся черный человек с огромными руками, ввергающий в
открытые топки метеорный поток черного угля.
биноклями у глаз.
посвистывает воздух в горле, но нет, это был поезд, это там
плакал и вздыхал калиоп.
- А все так спят, черт бы их побрал!
мурашки пошли по коже.
немножко не такая. Бр-р! Замерз я. Пойдем глянем, как они
приедут.
глубине комнаты - рубашка задирается, штаны запутываются, -
а далеко в ночи задыхался и шептал шальной похоронный поезд
с черным плюмажем на каждом вагоне, с лакричного цвета
клетками, и угольно-черный калиоп все вскрикивал, все
вызванивал мелодии трех гимнов, каких-то спутанных,
полузабытых, а может, и вообще не их.
одеждой. - Джим! Да подожди же. Не ходи один! - Вилли
кинулся следом за другом.
смотришь на него снизу и думаешь: "Он высоко. Он мудрый.
Он сам чует ветер". Змей свободно гуляет по небу сам по
себе, сам высматривает местечко, куда приземлиться, и уж
если высмотрел - кричи не кричи, бегай не бегай, он просто
рвет бечевку и идет на посадку, а тебе остается мчаться к
нему со всех ног, мчаться так, что во рту появляется привкус
крови.
Пехов Алексей
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий