раз, когда трещина закрывалась, я набрасывал петлю и крепко затягивал
мокрый канат. Это называется "стегать" мачту, и я стегал ее снизу вверх до
тех пор, пока фланец каната не достиг трех футов в длину, и трещина не
могла больше раскрыться. Затем я повесил сломанное кольцо на крюк,
оказавшийся под рукой, чтобы потом показать корабельному кузнецу и
заставить его заменить канат цепью.
столовой горячий суп и смеялся, слушая рассказ одного матроса о любовных
похождениях другого матроса, в зал вошел Помощник.
сообразительность в трудную минуту должна быть вознаграждена.
сделать то же самое. - И он вышел из столовой.
монету в карман.
выплеснуть? На матроса, который выкрикнул имя героя? Нет, ведь он стоял на
палубе и мог спутать меня с моим соперником, тем более, с такого
расстояния. На Кота? Но он уже вставал из-за стола. А Первый Помощник, тот
самый Первый Помощник, того самого корабля, дружок, на котором мы сейчас
находимся, - его тяжелые шаги уже раздавались где-то на палубе.
немного успокоилась. Небрежная острота, отпущенная кем-то в проходе, так
подействовала на мои нервы, что я буквально взорвался. Мы схватились,
тузили друг друга, чертыхались, катались по полу и подкатились прямо под
ноги Помощнику, который в это время спускался по лестнице. Он запустил в
нас своим сапогом и осыпал проклятиями, а когда узнал меня, с ухмылкой
сказал:
нарушение, которое немногие капитаны потерпят. У меня же была третья, а
это слишком. По настоянию Помощника, у которого сложилось обо мне
определенное мнение, Капитан приказал меня высечь.
чтобы располосовать, как кусок мяса, на виду у всей команды. Мне казалось,
что вся моя ярость направлена теперь против Первого Помощника. Но белое
обернулось черным в моем представлении, мне хотелось рвать и метать, когда
он швырнул хлыст и крикнул:
корабля. Стряхни с себя сонливость и сделай еще одно. Я хочу, чтобы у него
на спине осталось десять полос, достаточно глубоких, чтобы их легко можно
было пересчитать пальцем, смоченным в соленой воде.
которой отходят неделю. В большинстве случаев матрос падает на колени
после первого, если позволяет веревка. Я не упал, пока веревки на руках не
обрезали. Более того, я не проронил ни звука до тех пор, пока не услышал,
как вторая золотая монета брякнулась о палубу, и слова Старшего Помощника,
обращенные к команде:
зарываясь руками в солому, я услышал голос Кота:
кормовую палубу, я понял, что мы попали в жесточайший шторм. Такого я еще
не видел никогда. Раны на спине усугубляли мое безвыходное положение.
Гвозди готовы были выскочить из гнезд, дощатые сооружения - развалиться.
Волной смыло за борт четырех человек, а когда другие бросились их спасать,
новая волна смела еще шестерых. Шторм налетел так неожиданно, что не
успели спустить ни одного паруса, и теперь вся команда повисла на
выбленках. Из окна арестантской я увидел, как начала падать мачта, и
завыл, как животное, пытаясь вырвать прутья решетки. Но в окне мелькали
лишь ноги бегущих, и никто не остановился. Я взывал к ним снова и снова,
надрываясь от крика. Корабельный кузнец так и не заменил мой
импровизированный крепеж на кормовой мачте цепью. Я не успел еще даже
сказать ему об этом. Она не выдержала и десяти минут. Когда она поддалась,
раздался треск, подобный громовому раскату. Рванулись наполовину убранные
паруса - и веревки лопнули, как ниточки. Люди разлетелись в разные
стороны, словно капли воды с мокрой руки, когда ее стряхиваешь. Мачта
накренилась, описав в небе дугу, и упала на высокую бизань, обрывая канаты
и соскребая людей с перекладин, как муравьев с дерева. Численность команды
уменьшилась наполовину, а когда мы кое-как выползли из-под шторма с одной
мачтой, и то сломанной, искалеченных телец, в которых еще теплилась жизнь,
насчитывалось одиннадцать. Корабельный лазарет вмещает десятерых,
остальные идут в арестантскую. Выбирать, кого поместить со мной, пришлось
между человеком, который более других подавал надежду выжить - ему легче
было перенести суровые условия, чем другим, и человеком, который был
обречен - ему, возможно, было уже все равно. И выбор был сделан - в пользу
первого. На следующее утро, когда я еще спал, ко мне втащили Кота и
положили рядом со мной. Его позвоночник был сломан у основания, а в боку у
него была такая дыра, что в нее можно было засунуть руку.
звериный рык, который я издавал накануне при виде падающей мачты, а такой
тоненький вой сквозь стиснутые зубы, как у ребенка, который не хочет
показать, что ему больно. Он не прекращался. Часами. Это слабое стенание
засело у меня в кишках и навязло на зубах хуже, чем какие-нибудь дикие
вопли.
света упала на солому и грязное одеяло, в которое его завернули. Плач
теперь сменился удушьем. Он то и дело задыхался, и так громко. Я думал,
что он без сознания, но когда наклонился над ним, его глаза были открыты и
он смотрел прямо мне в лицо.
конуре не было воды. Я догадывался, что корабельные припасы по большей
части пошли за борт. Поэтому, когда в семь утра нам наконец-то принесли
ломоть хлеба и воду в жестяной кружке и в неловком молчании поставили
перед нами, я, голодный и изнывающий от жажды, воспринял это не иначе как
шутку.
глотку. Говорят, губы и язык чернеют от лихорадки и жажды через некоторое
время. Неправда. Они становятся темно-багровыми - цвет гнилого мяса. И
каждый вкусовой пупырышек был покрыт таким белым налетом, который
появляется на языке после двухдневного запора. Он не мог проглотить воду.
Она вытекала из уголка его губ, покрытых коростой.
разорванной рубашки и вынул оттуда что-то в кулаке. Он протянул руку мне и
сказал:
всплыли в моей памяти как истории людей.
меня, - и снова заплакал. - Так больно...
Потом я сломал ему шею о колено.
выпил остатки воды. Затем уснул. Его унесли, ни о чем не расспрашивая. А
через два дня, когда снова принесли еду, я отрешенно подумал, что без
хлеба и воды я бы умер с голоду. В конце концов меня выпустили, потому что
им были нужны рабочие руки. И единственное, о чем я иногда размышляю,
единственное, о чем я позволяю себе размышлять - заслужил ли я свою плату.
Думаю, две из них так или иначе предназначались мне. Но иногда я достаю их
и смотрю, и гадаю, как ему досталась третья. - Урсон засунул руку в
рубашку и достал три золотых монеты. - Так и не смог их истратить, однако.
- Он подкинул монеты, поймал их на лету и засмеялся. - Так и не смог их
истратить ни на что.
Может быть, у каждого должны быть свои? Но не думаешь ли ты, что этот
старый Кот, в то время как я был в арестантской, вырезал язык этому
маленькому четырехрукому ублюдку, зарабатывая третью монету? Что-то я
сомневаюсь.