Чтение 8–й страницы книги ~Ричард Длинные Руки

Сигизмунд вздрогнул, вытянулся сидя.

- Да, сэр!

- Надеюсь, вы ни хрена не поняли и вам не восхочется вегетатства. В смысле жить растением, а не жрать растения. Нам пора дальше, если вы уже отдохнули.

Сигизмунд намек понял, пулей вылетел из-за стола. Когда мы с магом вышли на крыльцо, он уже седлал своего коня. Маг посматривал заинтересованно, но деликатно помалкивал. Я вышел на полянку, присел на корточки. Он сразу же опустился рядом, я показывал на любого проползающего жучка и объяснял, как насекомые симбиотничают друг с другом, с растениями, как сами растения сотрудничают с насекомыми всех видов: крылатыми, подземными, прыгательными и ползательными. Маг слушал с раскрытым ртом, я открыл для него целую неизведанную область, целую страну, да что страну - мир, который куда богаче и огромнее нашего.

Наконец я оглянулся на Сигизмунда, закончил:

- Да вы сами все увидите, дорогой маг. Их мир перенаселен, там все переплетено и взаимосвязано, все сотрудничают друг с другом, все-все!

В глазах мага было изумление и растерянность. Мы с Сигизмундом уже заняли места в седлах, когда маг наконец с кряхтением и щелканьем ломаемого льда в коленях поднялся, разогнул спину.

- Я уж думал, - сказал он ломким голосом, - что доизучаю Дерево и - все...

- Если начнете изучать симбиоз трав и насекомых, - сказал я, - придется стать бессмертным...

- Почему?

- А все новые формы, в смысле способы содружества появляются... Спасибо за обед!

- Вам счастливой дороги, - ответил маг. - Вы в самом деле... паладин?

Когда я оглянулся через пару минут, он уже стоял на четвереньках в траве, зад выше головы.

Глава 8

Еще несколько дней мы двигались среди островков могучего леса, половину из них - в тени Дерева. Но и потом, когда, подобно горе, медленно и величаво оно отодвинулось за спину, мы ощущали могучий запах его листьев, а воздух был свеж, чист и накислороден. В такой прохладе двигались еще долго, когда вдруг впереди зелень исчезла, земля показалась темно-коричневой.

Сигизмунд перекрестился, я привстал в стременах, всматриваясь, Сигизмунд забормотал молитву. Впереди и в стороны простиралась ровная, как выжженная ядерным ударом, равнина. Над головой солнце стало мутным, слишком огромным, чтобы быть настоящим. Кони пошли неохотно, под копытами застучало коротко и сухо, будто двигались по пересохшим костям.

В воздухе появился сильный запах дыма, гари, горячей плоти, но до горизонта везде было пусто, только ветры от одиночества закручивались в большие или маленькие смерчи и начинали гоняться один за другим. За одним протянулся выжженный след, кое-где оставалась кипящая лава, я понял, откуда запах гари, оглядывался, там удалялась зеленая равнина с островками рощ, там влажный воздух, там сочная трава...

Проехали пару часов, навстречу подул ровный устойчивый ветер, очень горячий, словно приближаемся к работающим дюзам космического корабля. Сигизмунд постанывал сквозь зубы, лицо его быстро обгорело, превратилось в рыхлую вспухшую маску. Он пробовал накрывать голову тряпками, но сухой ветер иссушал кожу, вытягивал влагу из тела. Мы чувствовали себя скелетами в мешках из кожи. Во рту пересохло, язык царапал десны. Я оглядывался по сторонам, но Сигизмунд, более зоркий, вскрикнул с надеждой в голосе:

- Впереди снова... зеленая степь!

Кони перешли на рысь, торопясь покинуть страшное место. Мы доехали до границы, я невольно остановил коня. Здесь что-то не так, ни один ядерный удар не выжигает землю до спекшейся корки, оставляя в сантиметре рядом нежные цветочки. А здесь как будто гигантским циркулем провели правильный круг, внутри выжжено... доныне, а за невидимой стеной буйная зелень, кузнечики скачут, бабочки, стрекозки, жучки, жужелицы, паучки, муравьи...

Сигизмунд проехал вперед, нетерпеливо оглядывался. В глазах стояла мольба.

- Сэр Ричард... Подальше бы от этого злого места!

- Ты прав, - ответил я. - Место очень злое... Мы рисковали, что поперлись.

- Слава господу, - проговорил он и перекрестился, - ничего не встретили!

Я тревожно подумал про радиацию, смолчал. Дальше тянулась холмистая равнина, потом двое суток пробирались между желтых округлых гор, похожих на старые ноздреватые картофелины. Все примерно одинакового размера, желтые, и все бы хорошо, но вскоре расстояния между ними расширились, мы постепенно поднялись на возвышенность, я удивленно присвистнул.

Дальше гряда классических гор, с неровными остроконечными пиками, все покрыто снегом, там резкие морщины ущелий, скалы, черные щели, я только такими и видел горные хребты, но что тогда это, что за образования, между которых мы ехали трое суток?

- Дивы дивные, господи, - проговорил Сигизмунд, но встревоженным не выглядел, для этого надо, чтобы навстречу выметнулся дракон или отряд рыцарей с опущенными забралами и выставленными вперед копьями.

Вершина холма, мимо которого ехали, показалась срезанной острейшим ножом, а почва - покрыта затвердевшим стеклом. Из этой блестящей, как лед под лучами солнца, поверхности выступало шесть идеально гладких полусфер. Зацикленный на греховности Сигизмунд тут же сравнил их с женскими грудями, вызывающе направленными сосками в небо, как вызов священному небу, но мне они больше показались яйцами сверхгигантских страусов, до половины погруженными в почву.

Я даже не мог на глаз определить размеры, сердце колотилось от странного узнавания. Эти блестящие, как шлемы, купола казались пластиковыми. Или не пластиковыми, но уж очень правильная сферическая форма, природа такого не вытворяет, нет, не пластик, любой пластик за века и тысячелетия уже изъело бы кавернами, изгрызло бы, разве что особый пластик, с перестроенной структурой...

- Сэр Ричард, - сказал Сигизмунд предостерегающим голосом, - сэр Ричард, нам проще прямо... там и тропка...

- Да-да, - ответил я торопливо. - Ты прав, хоть и юн.

Он косо посмотрел на меня, мол, на себя погляди, но я смолчал, мы спустились по тропке в цветущую долину, где и застал нас закат. Сигизмунд хлопотал, соединяя в себе оруженосца, младшего рыцаря и повара, а я сидел у костра, прислонившись спиной к стволу огромного дуба, наслаждался покоем.

Багровые угли зловеще светились, похожие на огромные рубины. В них что-то происходило, ибо сами по себе то вдруг разгорались пурпуром, даже алым, то затухали, покрывались серой накидкой пепла, готового вспорхнуть при малейшем движении ветра, да что там ветра, стоит шевельнуться или шумно вздохнуть, как сразу возгорятся целой россыпью.

Основание дуба картинно коричневое, с темно-зелеными комочками мха, застывшими желтыми каплями сока, а выше, куда не достигает свет костра, серое и почти плоское, как на черно-белой пленке. Я наконец лег, сонно наблюдал за искорками в глубине этих легких призрачных рубинов, двигаются, сталкиваются, разбегаются, угрожающе вспыхивают, раздуваются, пугливо гаснут, как вдруг краем глаза уловил сверху нечто светлое, словно уплотнившийся лунный свет.

Пятно голубовато-белого света собралось в крохотную человеческую фигурку. Я приподнялся на локте, глаза следили с тем выражением, как пес смотрит на летающую вокруг морды муху, я спохватился и прилег снова, фигурка перестала порхать вдали, приблизилась. Я рассмотрел человечка с крылышками. Показалось, что это ребенок, слишком велика голова, ножки коротковаты, толстенький, вообще пропорции детские, но поверхность струится, не давая четкости, не удается рассмотреть лицо, вообще не видно глаз, рта, только слабо струящийся во все стороны свет.

За спиной человечка трепещут полупрозрачные крылья, что мне показалось лишним, он и так невесом, а крылья... гм, или остались от прошлой жизни? Да и машет слишком медленно, ведь всем этим мухам и жукам, чтобы летать, приходится так работать крыльями, что не углядишь...

Человечек уже безбоязненно порхал вокруг меня, крупный такой светлячок, но не жук-светлячок, а какой-то нематериальный светлячок. Я осторожно вытянул вперед палец, человечек сделал над ним пируэт и опустился задними ножками. Веса или давления не ощутилось, как и повышения или понижения температуры, но я чувствовал его материальность, пусть и в чем-то частичную, рассматривал во все глаза, а он сидел на пальце, свесив ножки, и тоже рассматривал меня с живейшим интересом.

Теперь я смутно видел его лицо, все время меняющееся, словно бы струящееся, детское лицо. Да, все верно, у меня на пальце сидит ребенок, крылышки опустил и ручками опирается, словно отдыхающий человечек. Глаза его, я скорее чувствовал, чем видел, смотрят на меня с детской любовью и преданностью.

- Ты кто? - спросил я шепотом.

Он засмеялся, я смутно увидел широко раскрывшийся в детском смехе беззубый рот. Я ощутил к нему смутную симпатию, как будто на моем пальце сидела и светло улыбалась родственная мне душа.

Сигизмунд забормотал во сне, рука поднялась, пальцы сотворили крестное знамение. Светлый человечек улыбнулся мне еще, вспорхнул и унесся. Я с сожалением смотрел вслед, потом вздохнул и взглянул на чистое лицо молодого рыцаря. Он шлепал губами и что-то бормотал. Я прислушался, показалось, что это женское имя. Он забормотал снова, я насторожил слух, понял, что я прав, он в самом деле шепчет женское имя, но... это имя богоматери.

И снова каменистые холмы. Время от времени я с подозрением всматривался в россыпь валунов, надеясь увидеть в них руины древнейших зданий, крепостей, памятников, монументов, но подъезжали ближе - увы, всего лишь изъеденные временем камни.

Воздух жаркий, сухой и ломкий, как крылья стрекоз. Впереди роща, мы свернули и долго ехали по опушке, в тени, но даже там воздух горячий, как из жерла вулкана, листья шелестят жестью, копыта стучат по выбеленной земле, хрустят мелким щебнем.

Лишь однажды долина выгнулась исполинской подковой высоких желтых холмов, а в самой середине этого холма, больше похожего на защитный вал великанов, вздыбились руины древнейшей крепости. Я сперва решил было, что это - игра природы, как уже обманывался, но вскоре различил остатки колонн, порталов, да и сама стена чересчур ровная, а вблизи видно, что вся из отдельных каменных блоков. Века, тысячелетия сплавили их почти воедино, отличить можно только по рисунку, что обрывается внезапно, а начинается совсем другой узор.

Крепость уплыла за спину, тут же показался замок, почти привычной архитектуры, хотя и намного проще: четыре массивные круглые башни, напоминающие шахматные ладьи, с такими же зубчиками по верхнему краю, между собой соединены высокой и явно толстой стеной, а внутри одно-единственное здание с остроконечной крышей, на кончике развевается стяг с гербом, подробности рассмотреть отсюда я не смог.

Сигизмунд с облегчением вздохнул.

- Здесь, по крайней мере, живет рыцарь, а не маг!

Замок в самом деле выглядел олицетворением грубой мощи, стена поднимается на высоту пятиэтажного дома, башни и того выше, уже видны блоки, из которых сложена и стена, и башни - в основание Баальбекского бы храма их, откуда такие и привезли, как будто пирамиду Хеопса растащили.

Мы подъехали, я все ждал, что кто-то сверху окликнет грубо и напомнит, что на конях в храм, это разве что татары с Наполеоном так делали, но замок казался мертвым, только жуткое шипение доносилось с той стороны. Мне почудилось, что там шипит плазма, горит воздух, достигая наших ноздрей повышенным содержанием озона...

- Знаешь, - ответил я, - нам что, впервой ночевать в поле? Не лучше ли для воина звездное небо вместо темного потолка с паутиной?

- Лучше, - ответил Сигизмунд поспешно. Запасы еды давно кончились, но я удалым броском молота расшиб в лепешку крупного оленя, Сигизмунд заверил меня, что так даже лучше, мясо будет вкуснее, но я со стыдом решил в следующий раз все-таки стрелами. А молотом - все равно что на охоте из гранатомета...

На фоне багрового заката красиво и торжественно раскинули кроны три огромных дерева, высоких и в то же время разбросавших ветви на просторе вширь, привольно, дивизия разместится в тени от их ветвей.

- Отдохнем там, - сказал я и посмотрел на багровеющее на западе небо. - И заночуем!

- Там должен быть ручей, - поддержал Сигизмунд с надеждой.

- С чего так?

- А такие деревья просто так не вырастут.

- Молодец, - сказал я.

Он не понял, широко распахнул глаза.

- В чем, сэр Ричард?

- Мог бы сослаться на неисповедимость воли господней, - объяснил я. - Ох, что за черт...

Наши кони, раньше нас зачуяв воду, неслись галопом, деревья становились крупнее, но теперь мы оба увидели крохотного издали коня. Из-за деревьев вышел человек, остановился, завидев нас, затем наклонился, даже я догадался, что поднимает копье, довольно легко вскочил на лошадь.

Мы перевели коней на рысь, в десяти шагах от незнакомца остановились. Настоящий рыцарь, весь в железе, шлем с плюмажем сверху и забралом спереди, но все великолепие доспехов я не рассмотрел, поверх железа наброшено что-то вроде простыни с огромным красным крестом во всю грудь и даже живот, а на горле блестит огромная пряжка плаща, что накрывает коня до репицы хвоста. Плащ толстый, как одеяло, тоже белый, я увидел там, на спине, край огромного красного креста, словно на крыше "Скорой помощи", дабы не расстреляли невзначай, приняв за бронетранспортер.

Щит длинный, треугольный, цельнометаллический, с гербом, искусной чеканкой. Настолько красивый, что такой щит надо беречь, лучше свою голову подставлять, чем такой щит. В правой руке длинный металлический штырь с клиновидным топором на конце. Уважение мое к рыцарю сразу возросло, топор в схватке с тяжеловооруженными и закованными в крепкую сталь рыцарями намного эффективнее красивых, но мало полезных в таких боях мечей.

Из доспехов кроме шлема и латных рукавиц сумел рассмотреть только великолепные сапоги, с виду цельнолитые, настолько все детали подогнаны, стопа при ходьбе изгибается, как у спортивных кроссовок, однако там поверх кожи все из железа, что за искусные оружейники это все делают?

Рыцарь выглядел огромным, устрашающим, да и конь его показался не совсем простым конем, а как если бы взяли огромного тяжеловесного брабанта, рослого и массивного, поместили в сарацинскую пустыню, где зной и немилосердное солнце, и вот теперь под рыцарем великолепный мускулистый арабский скакун, горячий, тонкокожий, стремительный, без капли жира, но сохранивший громадный рост и толстые кости.

Так как подъехали мы, то и здороваться нам первыми. Ибо первыми здороваются не только те, у кого нервы слабее, но и те, кто соблюдает правила вежливости, встречаются и такие даже среди рыцарей. Я раскрыл было рот, но всадник, выставив перед собой копье, проревел сильным гулким голосом:

- Кто вы, назовите себя!.. И признайте, что самая красивая женщина на всем белом свете - леди Кофанна. В противном случае готовьтесь к поединку.

В принципе, мне глубоко симпатичен любой человек, который готов драться за честь женщины, тем более вот так, абстрактно, встретившись в темном лесу с двумя незнакомыми рыцарями, сила которых неведома. Когда ночью провожаешь девушку, а в темной подворотне вас встречают две-три подвыпивших личности, что желают позабавиться, тут просто долг каждого мужчины принять бой, спасая женщину, хотя к стыду за мужскую половину рода людского надо признать, что теперь даже в такой простой и понятной ситуации большинство просто удирает, оставляя женщину в руках насильников. Придумана даже классная отговорка: расслабься и постарайся получить удовольствие, а потом просто прими душ. Словом, есть ситуации понятные, ситуации долга, пусть зачастую и не выполняемые слабыми в области кишечника, и есть ситуации вот такие, высшие, когда она в безопасности сидит в высокой башне, а он ходит по свету и бьет по голове тех, кто не верит, что она самая красивая, беспорочная и замечательная.

Повторяю, мужик мне глубоко симпатичен, это настоящий рыцарь, он готов страдать и получать раны за любовь, а не за прибыль, за крышу, за умелое сокрытие доходов. Но мы слишком устали от перехода, от постоянной готовности к жестоким схваткам, потому я посмотрел на Сигизмунда, тот уже опустил забрало и с натугой взял копье. Я вздохнул и сказал усталым голосом:

- Сэр рыцарь, мне глубоко симпатичны твои заявления. Мы не будем оспаривать твое утверждение, хорошо? И на этом разойдемся. А места у этого ручья хватит всем.

Он с добрую минуту смотрел на меня сквозь прорезь шлема, набычившись, олицетворение тупой и честной мощи, наконец прогудел нерешительно:

- Значит, вы признаете, что моя леди Кофанна самая прелестная леди на свете?

Я сказал голосом, который он должен был бы принять как согласие:

- Мы не отрицаем твоего утверждения. Не оспариваем. То есть нет предмета для спора, так что можем разъехаться тихо-мирно. Без драки.

Он изумился:

- Без драки?

В голосе звучало нескрываемое презрение. Даже Сигизмунд повернул голову, я увидел, как в щели забрала блеснули его честные глаза.

- Да, без драки, - повторил я. - Надеюсь, конфликт исчерпан?

Рыцарь начал было опускать копье до самой земли, потом вдруг выпрямился, в его сильном голосе прозвучало подозрение:

- Вроде бы, да что-то не так! Вы должны были назвать мне имена своих дам, и мы сразились бы. Выяснили бы, кто из них красивее.

Я сказал кратко:

- Мы не ищем повода для драки.

Он сказал задиристо:

- Кто не ищет повода, того находит сам повод! Назовите имя своей дамы, рыцарь!

У меня сердце защемило, на миг промелькнул образ Лавинии, но тут же исчез, стертый усилием воли. Я проговорил медленно, чувствуя нарастающее раздражение:

- У меня нет в сердце дамы. Я служу не бабам, а Истине.

Сигизмунд сопел и готовился метнуться на рыцаря. Чтобы этого не случилось, я вытащил меч Арианта и пустил коня в сторону рыцаря. Тот вздрогнул, я буквально видел, как расширились его глаза там, в железном горшке. Он громко ахнул густым басом, довольно ловко соскочил с коня и с поспешностью подбежал ко мне.

- Паладин! Простите, сэр, я принял вас за таких же, как и я, обезумевших от любви. Я еще никогда не встречал паладинов...

Он придерживал стремя моего коня, я понял это как приглашение сойти на землю, оглянулся на Сигизмунда, тот бросил копье на землю и поднял забрало, довольный, что надменный рыцарь так явно признал наше полное превосходство над ним.

- Женщина знает смысл любви, - сказал я, - а паладин - ее цену. Так что у нас полное взаимопонимание, сэр...

- Зигфрид, - сказал он с достоинством, придерживая мне стремя. - Сэр Зигфрид из рода Нибелунгов, младший сын владетельного синьора Кунинга.

- Разделите с нами скромную трапезу, сэр Зигфрид, - предложил я. - Мы - странствующие рыцари, бредем во Христе, соблюдая пост... еще как соблюдая, так что это будет не зазорно и не противно вашим морально-нравственным установкам.

Ручей вытекал из-под корней дуба, даже здесь симбиоз, дуб хранит его от пересыхания, от солнца, от ветра и песка, а ручеек в благодарность питает его корни. Я и раньше задумывался, как это они находят друг друга, но обычно если вот так в степи могучий раскидистый дуб, то из-под него обязательно выбегает ручеек, а если где-то ручеек, то явно его заметит с высоты своих ветвей и перебежит к нему дуб...

Зигфрид помог мне снять доспехи, сам же разоблачился не раньше, чем устроил меня на отдых. Я прислонился к стволу дуба, тело ноет, усталость пропитала каждую клеточку. Зигфрид наконец снял шлем, оказавшись широкомордым и широкоскулым, а когда снял панцирь, я увидел, что весь соответствует мордости: широкий в плечах и выпуклогрудый, толстошеий, с мускулистыми руками, толстыми, как бревна. Верхняя половинка лба нежно белеет, как украинское сало, остальная часть лица и шеи покрыта таким сильным загаром, что я принял бы его за сарацина, если бы не все остальное, очень уж не сарацинное.

Он снял и сложил металлической горкой доспехи, стянул через голову кольчугу, а затем и вязаную рубашку. Сильно пахнуло крепчайшим мужским потом, на груди блестели влажные волосы, плечо сильно перетянуто чистой тряпицей с крупным засохшим пятном крови. Он перехватил мой взгляд, сказал, морщась:

- Два дня тому... Подрались в корчме. Пока я гнал и лупил одних, кто-то метнул нож. Я тогда был без доспехов, не в лесу же, спустился пообедать...

Он пошел с рубашкой в руках к ручью. Я пошел следом, он оглянулся, показал на рубашку.

- Постираю, не люблю эту вонь. Да и сам сполоснусь...

Я оглянулся на Сигизмунда, тот разводил костер, выбрав местечко так, чтобы оставаться в тени, но и не обжечь деревья.

- Хорошее дело, - сказал я. Он покосился с подозрением.

- Вы так думаете? Это я у сарацин научился. Никак не могу отвыкнуть.

- Не стоит, - сказал я. - Скоро всю Европу приучим мыться.

Он не поверил своим глазам, но я забрался выше по ручью в воду, там по колено, сел в ледяную воду, с наслаждением смывая с себя пот и грязь. Со стороны деревьев поднялся дымок, видно было, как хлопочет и суетится Сигизмунд. Зигфрид тщательно выстирал рубаху, снял штаны и тоже выстирал, даже постучал плоским камнем, выбивая въевшуюся грязь, затем и сам влез в воду, даже лег, с наслаждением пуская пузыри, опуская голову под воду.

Повязка размокла, Зигфрид поморщился, начал снимать слой за слоем. Нижние держались за рану крепко, наконец отодрал, не дрогнув, рана обнажилась неширокая, но глубокая. Сразу же выступила и полилась тонкой струйкой кровь. Зигфрид вывернул рожу и дико скосил глаза, разглядывая рану, с каменным лицом раздвинул кончиками пальцев края, молодец, не дает загноиться, пусть кровь выносит все чужое, заживать должно снизу...

- Все ныла, - сообщил он довольно, - а теперь перестала... Должно быть, от холодной воды.

- Да, - согласился я. - Это компресс.

Он перехватил мой взгляд, снова посмотрел на рану. Прислушался, на лице начало проступать удивление. Кровь течь перестала, свернулась, засохла, осыпалась сухими коричневыми скорлупками, похожими на чешую грязной рыбы. Края раны стали сизыми, вздутыми, подрагивали, сдвигались, сомкнулись под нашими взглядами.

Зигфрид посмотрел на меня с великим почтением. Мне показалось, что он едва удерживается от желания встать на колени.

- Сэр, - проговорил он с чувством, - я только слышал, что паладины одним своим присутствием заживляют раны соратников... Спасибо, сэр, что сочли меня достойным.

- Ага, - выдавил я, - ага, ну да... это... пойдемте, а то от костра такой запах...

Он поспешно натянул мокрую одежду на белое, как у личинки майского жука, тело. Она красиво облегала его могучий торс, не очень изящный в талии, но по-мужски грубовато-красивый. Я шел впереди, как и положено старшему по званию или по чину, я уж не знаю, к чему паладин больше относится, может быть, вообще к сословию, изо всех сил старался скрыть обалделость, делал морду ящиком, что здесь выглядит как человек с достоинством. Значит, тогда в монастыре меня наделили не только званием паладина, но и свойствами? Надо как-то незаметно узнать, что может паладин еще...

Сигизмунд разложил на чистой скатерти круги сыра, хлеб, тушки жареных рябчиков, что мы захватили в корчме, ломти жареной говядины. Зигфрид покрутил головой.

- Ого! Ну и пост у вас, святые братья...

- Это вот карась, - простодушно сказал Сигизмунд, указывая на половинку поросенка. - А это форель... Форель, сэр Ричард? А то я в рыбах плохо разбираюсь, я ж лесной человек...

Зигфрид выглядел обалделым, но смолчал, осторожно стал есть этого странного карася, потом разошелся, уже и сам называл его карасем, правда, пару раз обозвал окунем, зато насчет форели не сбился ни разу. Сигизмунд честно рассказал, как я, будучи паладином, превратил скоромную пищу в постную, так что греха никакого нет, мы все такие же безгрешные.

- Ага, - сказал Зигфрид, - ну, от одного греха подальше, к другому поближе... Главное, что раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно и опоздать... если вы не против, я возьму и этот плавничок? Что за дивная форель! Да будь благословенно озеро, где такие рыбные места! Я уж думал, что паладины питаются только медом и акридами, а они, гляди ж ты, еще и форелями!

Я не знал, так ли насчет акрид, по-моему, акриды - это обыкновенные кузнечики, на всякий случай улыбнулся и указал на Сигизмунда:

- Он пока что не паладин. Хотя не сомневаюсь, что со временем станет...

Сигизмунд едва не выронил от испуга и смущения хлеб и мясо:

- Сэр Ричард, пощадите! Я и рыцарь-то не совсем достойный...

Зигфрид сказал довольно:

- Достойный, достойный! Я как увидел, как вы эту... рыбу разделываете, сразу понял, что настоящий рыцарь. У вас есть дама сердца?

Сигизмунд покраснел, сказал жалко:

- Н-нет еще...

- Будет, - заверил Зигфрид. - Нет ничего внезапней любви. Вот разве расстройство желудка... Любовь - это не баран накашлял! Как охватит внезапно... ух! Вот, помню, моя леди Кофанна...

Сигизмунд слушал внимательно, я сказал наставительно:

- Сэр Зигфрид помнит имя своей дамы, значит, любит. Это очень важно, сэр Сигизмунд! От любви сердце должно петь, понимаешь? Правда, когда от любви сердце поет, то мозгам лучше не подпевать, а дирижировать, но кто из нас, мужчин и рыцарей, станет делать то, что лучше? Это даже стыдно как-то. Меркантильно. Мы не должны искать выгоды от любви! Чем абсурднее, тем лучше, честнее... На то мы и рыцари. И пусть вымрем, пусть!.. Но мы останемся рыцарями, а не юристами.

Зигфрид кивал, Сигизмунд достал кувшин с вином, Зигфрид вконец развеселился, запел походную песню, что вскоре плавно перетекла в балладу о славном рыцаре и двух веселых монашках. Я откинулся спиной на ствол дуба, прикрыл глаза, делая вид, что задремал. Что-то приобретая, мелькнула мысль, что-то теряем. Паладин, судя по разговору Зигфрида и Сигизмунда, лечит раны товарищей по оружию, но не может лечить себя сам. Ладно, я и раньше не мог себя лечить, так что это не потеря. Даже не упущенная выгода. Но наверняка немало и потерял, знать бы заранее, что именно...

Рука машинально поднялась к амулету, пальцы коснулись блестящего камешка и опустились в бессилии. Если и потеряю что, то вряд ли это вещественное.

Глава 9

Сигизмунд заснул сразу, я отрубился следом, даже не заметил, как это случилось, все так же лежу у костра, а ко мне подходит танцующей походкой Саня, пухленькая, сочная, ласковая. Я смотрел в ожидании, она приложила палец к губам, указывая на спящих Сигизмунда и Зигфрида. Те оба лежат на спинах, широко раскрыв пасти, почему-то в расписных рубахах с петухами, возле них полураскрытые рюкзаки, оттуда выглядывают консервные банки, у каждого на голове металлическая полоска дуги с широкими наушниками.

Да и лежим на полянке подмосковного леса, вон вдали ажурные столбы высоковольтной передачи, похожие на марсианские боевые машины. Я приподнялся на локте, Саня тихонько села рядом, теплая, нежная. Я сразу ощутил желание ухватить ее и немедленно погрузиться в сладкую нежную плоть, напряг всю свою волю, удерживаясь. Саня смотрела сочувствующе, шепнула:

- Борись... Ты не аскет, тебе не обязательно преодолевать зов плоти, но не будь и чересчур прост...

Чересчур прост, мелькнуло у меня в голове, это животное, что хватает кусок мяса и торопливо жрет. Человек же научился мясо жарить, перчить, поливать соусом старых камасутр и новейших излишеств, жрякать медленно и с наслаждением, улавливая все оттенки, продлевая удовольствие, и я сказал, как можно более контролируя себя:

- Саня, ты многих аскетов сбила с пути истинного?

Она сказала нежно:

- А каков он, этот путь, дорогой? Но ты прав, отказались от своего пути, да, многие.

- А я? Откажусь?

Она смотрела на меня с любовью и нежностью, как показалось мне, хотя в этих ситуациях мне этого и не требовалось, я всегда знал, что это сон, потому торопливо хватал и пользовал, а то частенько поллюция наступает раньше, чем успеваю ухватить.

- Я тебя и не сбивала с твоего пути.

- А что?

Ее смех был тихим и нежным.

- Просто совращала. Ты показался мне... необычным. Так и случилось...

Горячая тяжесть все больше концентрировалась в низу живота, я спросил торопливо:

- А в чем... получилось?