поперек лица:
что-то, подлиннее. Капитан разобрал слово "kopeika". Девчонка шмыгнула носом
и вдруг задрала подол до тощих, как веточки, ключиц. Зачем -- неясно. Под
рубашкой она оказалась совсем голая, но смотреть там по малолетству пока еще
было не на что. Должно быть, убогая рассудком, догадался Корнелиус, думая о
другом.
частично, за копейку под корень. Полушка -- это четверть копейки, на гульден
менялы дают двадцать копеек... Волос на вид было фунта на два. От умножения
и получившихся цифр у Корнелиуса заколотилось сердце. Выходило очень дешево!
Капитан слегка двинул его в ухо, чтоб отстал, и пошел к стойке.
горячей еды здесь, похоже, не подавали. На прилавке, среди мутных, пахучих
луж стояло блюдо со склизкими грибами, миска с черной, клейкой на вид
массой, еще лежали несколько ломтей серого хлеба, а кислая капуста была
вывалена горой прямо на неструганые доски.
разложена поверх мисок и капусты. Выбирая, что взять, Корнелиус рассеянно
снял с бороды жирную вошь, раздавил ногтями. Кроме как хлебом и вином
разжиться здесь было нечем.
-- посматривает прищуренным взглядом, да не в лицо приезжему человеку, а на
перекинутую через плечо сумку. Капитан взял изрядный ломоть хлеба, бросил на
стол серебряный лепесток копейки и сказал по-польски, надеясь, что бородатый
поймет:
выпить принес не сразу: почему-то ушел в закут, что за стойкой, и вынес не
бутылку, глиняную кружку. За копейку было маловато. Фон Дорн понюхал (ну и
пойло, хуже французского кальвадоса), выпил мутную жидкость залпом и стукнул
пустой кружкой о дерево -- наливай еще.
стала похожа на американский фрукт томат, пол закачался у капитана под
ногами. Он схватился за стойку. Брякнул свалившийся мушкет.
неподъемно тяжелые веки. Когда же, мгновение спустя, открыл их снова, то
увидел уже не подлую харю кабатчика, но безмятежное майское небо и пушистые
облачка.
хоть и удивительно. Он провел рукой по груди, животу, ниже и понял, что
лежит совсем голый. В спину кололи стебельки травы. На ресницу заполз
муравей.
миг исчезли, словно дурное наваждение.
счастливые, подумал Корнелиус, однако знал, что находится не в раю, ибо,
хоть и был наг, счастливым себя не ощущал -- очень уж ломило висок. А когда
попробовал приподняться, вывернуло наизнанку какой-то зеленой желчью.
наблюдавших за корчащимся человеком, на ангелов тоже не походили, несмотря
на такую же, как у Корнелиуса, первозданную наготу. Ему показалось, что это
те же самые мальчишки, что пялились на него давеча из-за плетня.
засмеялись, поднялись и заскакали прочь по дороге, нахлестывая друг друга
ветками по заднице да покрикивая: гей, гей!
признал деревню Неворотынскую. Никуда она не исчезла -- осталась на прежнем
месте, и над кабаком все так же лениво тянулся дымок.
опытные люди: герр капитан, дождитесь оказии, не путешествуйте по Московии в
одиночку -- ограбят, убьют, и искать никто не станет. Не послушался
Корнелиус, спесивый человек. И вот вам: не успел отъехать от границы, как
уже отравлен, ограблен, раздет донага и выкинут на дорогу подыхать.
грамота.
свидетелей, а из одежды одни усы? Как объясниться на чужом языке? И,
главное, кому жаловаться -- тому свиномордому, от которого сбежал на
границе?
Глава третья
немногочисленными прохожими, несся на роликах иностранный человек
баскетбольного роста, в синем блейзере с золотыми пуговицами, при
красно-зеленом шотландском галстуке, с дорогим кейсом в левой руке. На то,
что это именно иностранец, указывали лучезарная, белозубая улыбка и
раскрытый путеводитель, зажатый в правой руке туриста. Впрочем, и без того
было ясно, что молодой человек не из туземцев -- в Москве нечасто встретишь
взрослого мужчину респектабельного вида на роликовых коньках. Пробор,
деливший прическу ровно на две половины, несколько нарушился от встречного
ветерка, прямые светлые волосы растрепались, но не катастрофическим образом
-- два-три взмаха расческой, и приличный вид будет восстановлен.
совершенно особенные, изготовленные по специальному заказу за 399 фунтов
стерлингов. Собственно, даже и не коньки, а башмаки на пористой платформе, в
пятисантиметровой толще которой таились колесики из титанового сплава, очень
прочные и замечательно вертлявые. Когда Николасу взбредало на ум перейти с
чинного шага на невесомое скольжение, он приседал на корточки, поворачивал
маленькие рычажки на задниках чудо-обуви, и у него, как у бога Гермеса, на
стопах вырастали маленькие крылья. В родном городе Фандорин редко
пользовался автомобилем или общественным транспортом -- удивительные башмаки
могли в считанные минуты домчать его куда угодно в пределах Центрального
Лондона. Не страшны были ни пробки, ни толкотня в метро. Да и для здоровья
полезно.
недисциплинированностью водителей, ездить транспортом, кажется, было
бессмысленно -- поездка до архива на такси заняла бы куда больше времени и
вряд ли вышла бы такой приятной. Абсолютно непонятно, думал магистр, как
можно в мегаполисе с десятимиллионным населением обходиться без
двухуровневых автострад?
которого зачем-то выстроены в виде помпезных дворцов, но нелепо было бы
начать знакомство с городом, про который столько слышал и читал, с подземки.
параллелепипед, до невозможности портящий вид Тверской улицы, да и номера
хуже, чем в самом немудрящем "бед-энд-брекфасте"), Николас мельком взглянул
на красную стену Кремля (потом, это потом) и двинулся по карте в
юго-западном направлении. Пронесся по Моховой улице сначала мимо старого
университета, где учились по меньшей мере четверо Фандориных, потом мимо
нового, где при Иване Грозном находился Опричный двор. Задрав голову,
посмотрел на каменную табакерку Пашкова дома -- полтора века назад здесь
располагалась 4-я мужская гимназия, которую закончил прадед Петр Исаакиевич.
всегда говорил, что эта великанья голова уродовала лик Москвы своей
несоразмерностью и что единственное благое дело новых русских -- взрыв
чудовищного творения) магистр приостановился и нашел, что собор ему,
пожалуй, нравится -- за двадцатый век дома в городе подросли, и теперь
массивный золотой шлем уже не смотрелся инородным телом.
вообще все нравилось: и ласковая погода, и шумное дыхание Первопрестольной,
и даже хмурые лица москвичей, неодобрительно поглядывавших на стремительного
конькобежца.
половина драгоценного письма, которой очень скоро предстояло соединиться со
своей недостающей частью, казалось, навеки утраченной. Хотя почему
"казалось"? Она и была утрачена навеки -- на целых три века. У Николаса
сегодня был двойной праздник: как у историка и как у последнего в роду
Фандориных.
морок, насланный на путешественника злой силой, чтобы проверить, тверд ли он
в своем намерении достичь поставленной цели.
x x x
граду, сомкнулся такой неприступной стеной, что впору было впасть в
отчаянье.
магистр кое-как вернул к жизни товарища по несчастью, и обе жертвы газовой
атаки бросились в купе проводника. Тот сидел, пил чай и разглядывал в черном
стекле отражение своего непривлекательного лица.