Чтение 8–й страницы книги ~Свобода~

самодостаточность. Я бродил по квартире, брал вещи и отставлял тут же,
иногда ронял. Я обнюхивал действительность, как собака лужок в поисках
целебной травы; мне казалось, я еще сумею заглушить тревогу, если
переключусь сейчас, займу чем-нибудь руки. Открыл приемник, выяснил, что
отлетело колесико верньера и откололся угол платы с двумя сопротивлениями и
элементами топографии -- электрическими артериями, нафольгированными на
гетинаксе. Я взялся бы за ремонт -- но в доме не было паяльника. Наконец в
ящике письменного стола, среди горелых трансформаторов, размотанных
магнитофонных кассет и непарных носков, мне попался предмет, которым можно
было как-то оперировать, -- мелок тараканьей отравы, завернутый в лист
бумаги с правилами пользования и солидными рекомендациями от
"Экспериментальной биотехнологической лаборатории". Согласно указаниям, я
стал чертить им замкнутые контуры на стенах и мебели в кухне; чтобы
запустить руку под раковину или за шкаф, приходилось во весь рост
вытягиваться на полу. Я не собирался мстить тараканам за то, что они
оказались для Урсуса неподходящей пищей; результат, которому должны служить
мои действия, совершенно ускользал от меня; единственное, чего я хотел, --
это в точности исполнить предписанное инструкцией. Напоследок, полностью
скрошив маленький остаток мелка, обработал холодильник. Далее полагалось
выжидать.

И тут повсюду погас свет; мотор холодильника простучал по инерции еще
секунду и затих тоже. Я выглянул в темный коридор, зажег спичку и пощелкал
выключателем на щитке -- никакого эффекта. Замки заворочались и в других
дверях -- похоже, вся наша половина была обесточена. После гимнастики,
проделанной с мелком в руке, меня уже не тянуло немедленно вскочить, когда я
снова прилег. Отговорили свое недовольные голоса в коридоре, развернулась у
подъезда машина и уехала -- наступило большое молчание, будто глубокая ночь
сразу опустилась на прозрачный для звуков, неосновательный дом. Уперев
затылок во вздыбленную подушку и подбородок в грудь, я смотрел перед собой.

Если, смежая в темноте веки, внимать своему внутреннему, беспредметному
зрению, плывут сперва цветные пятна -- слева направо. Дальше все
успокаивается, и в самом центре остается пятно в форме паука -- чернее
окружающего черного. Постепенно в нем начинают проступать и сменяются с
нарастающей скоростью множество образов -- но каждый исчезает быстрее, чем
успеваешь отдать себе отчет, что именно ты видел. И будто бы можно по
собственной воле вызвать здесь что угодно: жирафа или анемоны, -- только
опять картинка переменится прежде, чем в ней удостоверишься. Имя этому --
Ничто. Так оно выглядит.

Теперь, застигнутый мраком и тишиной, я наблюдал его воочию,
распахнутыми глазами.

И вовсе не на том месте, где уже не было моего Урсуса и мог бы зиять
еще не затянувшийся разрыв, ход к изнанке вещей. А в точке безо всякой
истории, заданной, похоже, лишь положением головы и направлением рассеянного
взгляда, вдруг настроившегося на нужный фокус. Так, всматриваясь с
определенного расстояния в две неотличимые фотографии рядом, в какой-то
момент проникаешь в новое измерение и видишь изображение объемным.

Но когда, после трехлетнего почти перерыва, я побываю в этой квартире
снова, именно там, в промежутке между торцом шкафа и стеной, зелеными обоями
с ориентальным цветочным узором, под ненастоящей старинной морской картой с
чудовищами в застекленном багете, будет располагаться телевизор -- машина
голого становления.

Потом я все-таки задремал. Женщина, укрытая густой тенью, протягивала
ко мне руки и причитала, жаловалась:

-- Николенька мой от меня уходит, уходит...

Мне почудилось, это была моя мать. Но почему -- Николенька? Брата зовут
иначе. Прежде только с ним она путала меня по имени.

Я видел ее совсем коротко -- пока люстра не вспыхнула опять, в
полновесные триста ватт. Я -- крыса (белая) в лаборатории неба: лампочка
потухла, лампочка зажглась -- каким двинешься лабиринтом? Двинулся на кухню
-- есть хотелось, давно уже. Но застыл в дверях.

Все четыре стены и потолок, даже окна -- все было равномерно, в
шахматном порядке покрыто разной величины тараканами.

Белая аристократия образовала почти правильный круг в центре потолка;
они и теперь держались как жили -- своей отдельной, изолированной общиной.
Прочие распределились без системы, вперемешку. Из элементов этой картины
будто бы соткался в объеме кухни кто-то невидимый -- и с силой ткнул меня
пятерней в физиономию. Я отшатнулся, но сразу стал гораздо лучше соображать.
В инструкции сообщалось, что средство -- нервно-паралитического действия.
Стало быть, таракан, пересекая меловую черту, получал на конечности порцию
яда, который вскоре его обездвиживал. Таракан чувствовал: что-то не так -- и
пытался бежать от опасности. А замирал, соответственно, там, где приходили в
равновесие его жажда жизни и активность препарата. Самые сильные успели на
потолок -- и там столкнулись авангарды четырех противонаправленных потоков.
Остальные коченели на полдороге. Некоторые у меня на глазах еще пытались
ползти, но каждое движение стоило им слишком больших усилий. И ни один пока
не сорвался -- даже висевшие вниз головой.

Я растерялся. Здесь была какая-то окончательность, неотменимость. У
меня не было намерения устроить им геноцид. Я не мог объяснить себе, ради
чего затеял все это, если не испытывал к ним никакой неприязни.

Я выключил свет. Потом опять включил. Меня окружала тысяча существ,
ожидавших смерти. Опять выключил и решил, что больше включать не буду. Две
дамочки расположились спиной к моему окну на парапете из труб, огораживающем
посаженные у дома деревца: клен, липки и рябину. Курили и, судя по тому, как
перелетал от головы к голове рыжий огонек, делили напополам чинарик. Мне
мало что было слышно через приоткрытую форточку из их разговора вполголоса.

-- Я не блядь. Мне просто в жизни не повезло.

Огонек прочертил дугу в дальний сугроб.

-- И ты не блядь. Тебе тоже не повезло.

Я же подумал, что маленькие тараканчики, раз они достигли потолка
наравне со взрослыми прусаками и черными великанами, составляли все-таки
самостоятельный, сильный и конкурентоспособный вид.

А момент показался мне подходящим, чтобы взять и тоже умереть.

Насколько в таком решении может не быть достоевщины -- ее там не было.
Хотя в общей длительности размышлений лежа я мог бы запросто соперничать с
господами Кирилловым или Раскольниковым. У меня цепочка тянулась от одной
газетной статьи, прочитанной с год назад. Известный и действительно
талантливый кинорежиссер рассказывал в интервью, что хотел бы смонтировать
видеоряды для обреченных, неизлечимо больных людей. Много тихой воды,
степных и вообще равнинных, широких пейзажей, красивые, но не пышные закаты
и медленно летящие птицы. Сосредоточенные классические анданте. Опытным
врачам буквально до часа известно, сколько еще человеку остается, и начинать
транслировать умирающему эти виды, по мысли их автора, следовало за месяц --
по сорок минут в день. В последнюю неделю ускорить, показывать за день
трижды. Заключительный сеанс -- за полчаса до смерти, если сознание еще не
угасло.

Газета пропускала самое интересное -- подробности, которые могли бы
прояснить идею и обозначить еще какие-то непредвиденные смыслы. Как именно,
в какой последовательности и в каком ритме он собирался приклеивать друг к
другу планы и подавать потом готовые куски? По степени убывания движения?
Птица -- вода -- степь -- закат -- тьма -- ноль? И прокручивать потом весь
набор ежедневно? Или постепенно, по мере, так сказать, прохождения курса,
подбирать картины все более неподвижные? Или, наоборот, птиц приберечь
напоследок -- вроде как обнадежить?.. Я не циник, я, в общем-то, чувствую,
что характер этой работы обеспечивает ей своего рода охранную грамоту, и
въедливое любопытство к деталям тут не очень уместно, но дорого бы дал,
чтобы узнать, чем он готов закончить самую последнюю серию.

Возможно, он замысливал этот странный проект не из абстрактного
гуманизма, но что-то свое саднило по-настоящему, и в себе такие оправдания
имел, что не чета моим сторонним придиркам. Почти наверняка он был гораздо
умнее и тоньше, чем раскрывался через газету. Все осталось за кадром. Я
плевался, пересказывая интервью своей подруге: фальшь, лажа! Сколько я видел
или по крайней мере представляю себе, человеческая смерть только в последнюю
очередь бывает трагической, геройской, несуразной, безвременной, подлой...
Всегда и прежде всего она безобразна и унизительна. Даже пришедшая в срок к
умиротворенному глубокому старцу, даже смиренно принятая ребенком. Это не
покой в конце пути. И не призовой старт к лучшим мирам в обход здешнего
страдания -- если никакого пути еще не было. Это постыдная порча, чужая
вина, оскорбление, на которое нечем ответить. Ее не окультуришь -- попробуй
окультурить тухлятину, гниение. Разве что свое отношение к ней. Между
прочим, попы ничего не говорят умирающим, не напутствуют. Только выслушивают
и отпускают грехи. Молча принимают поражение. А он пытается кричать
вдогонку: все хорошо! Неужели не чувствует, что добавит только ужаса и боли,
подчеркивая красоту природы перед теми, кому на эти равнины уже не
вернуться? Ничего себе утешение: ну да, человек смертен, что поделаешь, зато
все остальное в вечном возвращении, гармонично, прекрасно... Как будто есть
еще какое-то "остальное". Это, наверное, не лучшие мои мысли, но иногда мне
кажется, что мы, Россия, со своим свинством кое в чем получаемся все-таки
мудрее других. Не сомневаюсь, что хосписы придумали люди искренние и
самоотверженные, но меня смущает сама идея дворцов смерти. Не много ли чести
будет -- своими руками возводить ей хоромы? Я не хотел бы умирать там.
Смотреть кино, предназначенное примирить меня с моими дерьмовыми делами, я
бы отказался. Я не примирюсь. И по мне районная больница с кислородными
кранами на облезлых стенах, и сырой кафель в покойницкой, и похмельные
медбратья -- ну, откровеннее, что ли. Если мир намерен выкинуть меня вон, в
никуда, так пусть и покажет напоследок без прикрас свою правду.

Я говорил на ходу, куда-то мы торопились от Маяковки, мимо нотного
магазина; в витрине стоял Кабалевский, эстрадные сборники и серия баховских
кантат in folio с цветным портретом на обложке.

-- Музыка у него ангельская, -- сказала моя спутница, -- а физиономия
-- как будто объелся за обедом лука.