движений, приводящих к той или иной развязке, заранее известной и
обдуманной. От этого правила бывали отступления, как, например, введение
пролога в старинных романах, по это было, в сущности, отступлением чисто
формальным, то есть переносом действия на некоторое время назад, когда
происходили события, не входящие в задачу данного изложения. Вместе с тем
мне теперь казалось, что всякая последовательность эпизодов или фактов в
жизни одного человека или нескольких людей имеет чаще всего какой-то
определенный и центральный момент, который далеко не всегда бывает
расположен в начале действия - ни во времени, ни в пространстве - и который
поэтому не может быть назван отправным пунктом в том смысле, в каком это
выражение обычно употребляется. Определение этого момента тоже заключало в
себе значительную степень условности, но главная его особенность состояла в
том, что от него, если представить себе систему графического изображения,
линии отходили и назад и вперед. То, что ему предшествовало, могло быть
длительным, и то, что за ним следовало, коротким. Но могло быть и наоборот -
предшествующее могло быть коротким, последующее - долгим. И все-таки этот
центральный момент был самым главным, каким-то мгновенным соединением тех
разрушительных сил, вне действия которых трудно себе представить
человеческое существование.
интерес. Но когда впоследствии я возвращался к этим мыслям, я неизменно
приходил к одному и тому же заключению, именно, что этим моментом в тот
период времени, через который мы все проходили тогда, была декабрьская ночь
в Париже в начале суровой зимы. В эту ночь Эвелина праздновала открытие
своего кабаре на одной из узких улиц, отходящих от Елисейских полей. В
морозном воздухе горели уличные фонари, двигались и останавливались
автомобили, светились вывески, на тротуарах, - был второй час ночи, - стояли
проститутки, закутанные в меховые шубы, в конце прямой, поднимающейся вверх,
незабываемой перспективы Елисейских полей темнела Триумфальная арка. Мы
ехали с Мервилем в его машине. До этого мы ужинали с ним у меня дома, он
сказал мне, что операция Эвелины прошла благополучно, что Эвелина получила
наконец деньги из Южной Америки и что он лично пострадал гораздо меньше, чем
ожидал. Он был благодушно настроен и был склонен рассматривать метампсихоз,
о котором Эвелина не переставала говорить, как совершенно невинную, в
сущности, вещь, никому не причиняющую особенного вреда. Он подтрунивал надо
мной и над тем, как я, по его словам, защищал Платона от комментаторских
покушений Эвелины.
изменить не может. А тебе бы хотелось, чтобы в ту минуту, когда она начинает
говорить об Элладе, она бы вдруг исчезла и на том месте, где она только что
была, возник лоб Сократа с этой необыкновенной вертикальной морщиной и ты
услышал бы блистательную речь о том, что так как мы неспособны представить
себе вечность, то боги дали нам ее верное отражение в понятии о времени?
угадал мое искреннее желание: я бы действительно хотел, чтобы Эвелина
исчезла, независимо от ее рассуждений, ты понимаешь, какое это было бы
счастье? Ты только представь себе: она начинает говорить, ты с ужасом
встречаешь ее неумолимый взгляд - и вдруг она исчезает. И нет больше
Эвелины. Увы, это счастье нам не суждено. Кстати, как, ты говорил,
называется ее кабаре?
посетители таких мест: немолодые дамы с голодными глазами, молодые люди в
смокингах, пожилые мужчины с усталыми лицами и представители той трудно
определимой категории, которые говорят на всех языках с акцентом и которые
могут с одинаковой степенью вероятности получить на следующий день орден
Почетного легиона или вызов к судебному следователю по обвинению в выдаче
чеков без покрытия. Первым, кого я увидел, был человек, которого я давно
знал, немолодой мужчина с озабоченным лицом, - выражение, которое он
сохранял при всех обстоятельствах. Он начал свою карьеру на юге России много
лет тому назад с того, что приобрел небольшую типографию, где стал печатать
фальшивые деньги. Его дело неизменно расширялось, и когда он уехал за
границу, у него уже был значительный капитал. Затем он перенес свою
деятельность в Константинополь и страны Ближнего Востока, заработал крупное
состояние и переселился наконец в Западную Европу, где стал собственником
нескольких доходных предприятий и где жил теперь, посещая театры, концерты и
кабаре. Но эта жизнь его не удовлетворяла, и он искренне жалел о прежних
временах. К тому, чем он заполнял теперь свои многочисленные досуги, он
никак не мог привыкнуть. Он любил, как он говорил, искусство, и это
действительно было верно, хотя и не в том смысле, который он этому придавал.
Речь шла обычно о театре и музыке. Но на самом деле он любил, конечно,
другое: гравюры, точность рисунка, безупречность типографской работы, то,
что составляло подлинный смысл его жизни и вне чего он никак не мог найти
себе применения. Он сидел за своим столиком один перед бутылкой шампанского.
фамилии которых часто фигурировали в так называемой светской хронике:
были знакомства в самых разных кругах; среди тех, чье присутствие она
считала необходимым в этот вечер, было, например, два велосипедных гонщика и
один боксер среднего веса, который издали был заметен, потому что его
смокинг как-то уж очень резко не гармонировал с его плоским лицом и
раздавленными ушами. - Откуда она всех знает? - сказал я Мервилю. Он пожал
плечами. На Эвелине было черное, открытое платье и жемчужное ожерелье на
шее, и это очень меняло ее.
прожекторами, все время сменялись артисты. Программа была не хуже и не
лучше, чем во всяком другом кабаре, все было, в конце концов, приемлемо.
Каждого артиста представляла Эвелина. В середине спектакля, - был второй час
ночи, - после двух русских гитаристов, она вышла на сцену и сказала, что
сейчас будет выступать Борис Вернер.
не успел ему, однако, сказать, кто такой Борис Вернер; в зале раздались
аплодисменты, и на эстраду вышел тот самый круглоголовый пианист, которого
мы слышали летом в этом стеклянном ресторане над морем на Ривьере, где я
встретил Мервиля. В эту ночь он играл иначе, без своей тогдашней
небрежности, - настолько виртуозно, что невольно возникал вопрос: отчего
этот человек выступает в кабаре, а не дает концерты? Я сидел и слушал, и, в
отличие от того впечатления, которое у меня было, когда я впервые увидел его
за роялем, теперь мне казалось, что вместо пустоты, о которой он играл в
прошлый раз, сейчас возникало представление о далеком и прозрачном мире,
похожем на удаляющийся пейзаж, - облака, воздух, деревья, влажный шум реки.
Он был действительно прекрасным пианистом.
какой-то блондинкой, не очень далеко от нас. Я подумал, что в его жизни
произошли значительные изменения: в прежние времена его средства не
позволяли ему посещать такие места. Но то, что меня поразило больше всего,
это его бледность и выражение тревоги в его лице. Я проследил его взгляд и
увидел, что он, не отрываясь, смотрел на высокую женщину, сидевшую за одним
из крайних столиков, на небольшом расстоянии от столика бывшего
фальшивомонетчика. Это продолжалось недолго, Андрей расплатился и ушел,
поддерживая под руку свою белокурую спутницу. Я опять посмотрел в ту
сторону, где сидела эта женщина. Далекое и смутное воспоминание возникло
передо мной. Где я мог видеть эти неподвижные серые глаза? Мне показалось,
что я стал жертвой галлюцинации: этого лица, - это я знал твердо, - я не
видел никогда и нигде. Но ее спутника я знал. Я встречал его несколько раз,
он был любителем искусства не меньше, чем фальшивомонетчик, с той разницей,
что он предпочитал литературу всему остальному. Он был настоящим и
бескорыстным библиофилом, но, поговорив с ним как-то об этом, я убедился,
что он все воспринимал с одинаковым доверием. Он любил литературу вообще,
как люди любят природу, а не какого-либо отдельного автора в особенности. В
сравнительных достоинствах литературных произведений он не разбирался, и они
его, в сущности, не интересовали. Ему было тридцать пять или тридцать шесть
лет, у него были покатые плечи, роговые очки и выражение восторженности на
лице, не менее постоянное и не менее утомительное, чем выражение
озабоченности на лице фальшивомонетчика, с которым у него было вообще
какое-то непонятное, на первый взгляд, сходство.
говорил с дрожью в голосе о каком-то авторе, фамилию которого я забыл, и
вдруг почувствовал, что Мервиль сжимает мне руку. Я повернулся в его сторону
и увидел, что он был в чрезвычайном волнении.
делать? Как к ней подойти? Неужели она меня не узнает?
который ее сопровождает.
ей что-то настолько бессвязное, что за него было неловко. К счастью, спутник
мадам Сильвестр успел выпить один чуть ли не всю бутылку шампанского и сидел
совершенно осовелый, глядя перед собой мутными глазами и плохо понимая, что
происходит вокруг. С эстрады смуглый мужчина в ковбойском костюме, держа в
руках небольшую гитару, на которой он себе аккомпанировал, пел вкрадчивым
баритоном по-испански, черное открытое платье Эвелины медленно двигалось