Чтение 8–й страницы книги ~Фарс, или долой одиночество!~

Мало-помалу мама взяла себя в руки. Она настроилась еще на штук сто
подобных дней рождения, если то испытание, ниспосланное ей Богом. Но она
все же успела добавить: "Я бы отдала все, Калеб, лишь бы увидеть хоть
слабый проблеск ума, малейший намек на понимание в глазах хотя бы одного
из близнецов".

Чего проще?

Так-то вот.

И вот мы поспешили в Элизину комнату и написали на простыне огромный
плакат.

Потом, когда родители уже крепко спали, мы тихонько прокрались в их
спальню и повесили плакат на стене. Утром родители проснутся, и первое,
что и бросится в глаза, будет наш плакат.

Вот, что было написано на плакате:

"Дорогие Мутэр и Патэр! Никогда не станем мы красивыми, но мы можем
быть умными или глупыми ровно настолько, насколько вы того пожелаете.

Преданные вам - Элиза Меллон Свеин, Уилбер Рокфеллер Свеин".

Так-то вот.

11

Вот мы с Элизой и разрушили свой рай, свой мир для двоих.

На следующее утро мы встали раньше родителей и раньше слуг, которые нас
одевали. Мы не чувствовали, что над нами нависла опасность.

Одеваясь, мы еще верили в несокрушимость нашего рая.

Помню, я выбрал традиционный синий костюм-тройку в едва заметную
полоску. Элиза по такому случаю надела кашемировый свитер, твидовую юбку и
нитку натурального жемчуга.

Мы единодушно согласились, что говорить будет Элиза, потому что у нее
красивый глубокий альтовый голос. Моему голосу явно не хватало
убедительности, чтобы спокойно возвестить о том, что мир перевернулся
вверх тормашками.

Не забывайте, от нас привыкли слышать лишь "бу" и "ду" и т.п.

В фойе с колоннами зеленого мрамора нам повстречалась нянька Овета
Купер. Она ужасно удивилась, увидев нас при полном параде.

Прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, мы соприкоснулись с Элизой
головами в месте чуть повыше ушей. Наш единый гениальный разум изрек
голосом Элизы, прекрасным, как звук альта:

"Овета, доброе утро. Новая жизнь начинается сегодня. Как тебе
подсказывают собственные глаза и уши, ни я, ни Уилбер больше не кретины.

Чудо свершилось этой ночью. Мечты наших родителей осуществились.
Произошло исцеление. Что до тебя, Овета, то ты не волнуйся, у тебя
останется квартира и цветной телевизор. Можешь ожидать повышения зарплаты
в награду за приложенные старания, которые помогли свершиться чуду. В
жизни прислуги произойдет лишь одна значительная перемена: жизнь станет
еще легче и приятнее".

Бесцветная уроженка Новой Англии по имени Овета стояла
загипнотизированная, как кролик, которому повстречалась гремучая змея.

"Больше никогда мы не будем, принимать пищу в столовой, отделанной
кафелем, - продолжал голос Элизы. - Ты увидишь, какие хорошие у нас
манеры. Пожалуйста, прикажи подавать завтрак в солярий. И, пожалуйста,
сообщи нам, когда встанут мать и отец. Было бы хорошо, если бы впредь нас
величали "господин Уилбер" и "госпожа Элиза". Ты свободна, можешь идти и
передай остальным о свершившемся чуде".

Овета, наконец, очнулась и присела в реверансе: "Как будет угодно,
госпожа Элиза", - сказала она и поспешила разнести потрясающее известие.

Мы гордо восседали в солярии. Нестройными рядами проходила прислуга.
Все хотели подивиться на новоиспеченных молодых господ.

Мы приветствовали каждого по имени и фамилии. Мы проявляли дружескую
заинтересованность в их делах, чем демонстрировали полную осведомленность
в происходящем вокруг. Мы никого не хотели шокировать и поэтому просили
прощения за столь внезапное превращение.

"Мы понятия не имели, что кто-то хочет, чтобы мы были разумными", -
говорила Элиза.

Скоро мы настолько вошли в новую роль, что даже я осмелился открыть рот
и вести важные разговоры. Мой собственный писклявый голосок не казался мне
больше смешным.

Послали за доктором Моттом.

Мама к завтраку не вышла. В полном оцепенении она лежала в постели.

Пришел один отец. Он был в ночной пижаме, небрит. Движения его были
беспомощны, лицо переменилось до неузнаваемости.

Мы, конечно, удивились, что он не смеется от счастья. Мы поспешили
приветствовать его на всех известных нам иностранных языках.

"Присядь, о, милый друг! Присядь!" - бодро пропела Элиза.

Бедняга сел.

Ему было дурно от чувства собственной вины. Как же он мог допустить,
чтобы с двумя разумными существами, плоть от плоти его и кровь от крови,
много лет обращались как с полными идиотами?! Более того, и советчики, и
собственная совесть успокаивали его, что вполне естественно не любить нас,
ибо мы не способны на ответные чувства. И потом, разве было в нас хоть
что-то, за что нас мог полюбить человек в здравом уме?

А сейчас? Его святой долг - любить нас. Но это, простите, выше его сил.
Наконец он воочию убедился в том, о чем давно догадалась мать и почему она
не решилась спуститься к завтраку: человеческий разум и чувства, скрытые в
телах монстров, только усиливают к ним отвращение.

Ни отец, ни мать не были виноваты. Вообще, никто не был виноват. Просто
срабатывал врожденный человеческий инстинкт. Для теплокровных
млекопитающих желать скорейшей смерти всем чудовищам так же естественно,
как дышать воздухом. А мы с Элизой лишь довели этот инстинкт до
невыносимой трагедии.

Не понимая, что творим, мы с Элизой переложили проклятие, висевшее над
всеми монстрами, на плечи нормальных существ.

И мы еще смели взывать к уважению.

12

Наши мысли далеко не были гениальны, потому что во время всей этой
катавасии мы перестали соприкасаться головами.

Мы ужасно потупели, и нам казалось, что папа просто плохо выспался. Мы
подливали и подливали ему кофе - и пытались растормошить разными
шуточками-прибауточками.

Я еще помню спросил, отчего сливки стоят дороже, чем молоко.

Папа ответа не знал. Тогда Элиза сказала: "Вот недогадливый, ну разве
корове приятно сидеть на такой маленькой бутылочке?"

Мы немножко посмеялись, немножко покатались по полу. Потом Элиза
встала, уперла руки в бока и, возвышаясь над папой, ласково пожурила его,
словно маленького мальчика.

"Ну и соня! - сказала она. - Ну и соня!"

В это время прибыл доктор Стюарт Роллингз Мотт.

Доктору Мотту уже успели сообщить по телефону о ночных метаморфозах, но
это никак не отразилось на его поведении. Он задал свой обычный вопрос:
"Как поживаем?"

И тут я произнес первые в присутствии доктора Мотта разумные слова:
"Папа никак не просыпается", - сказал я.

Спокойствие доктора Мотта было феноменальным. Он повернулся к нам
спиной и стал говорить с нянькой Оветой Купер о ее больной матери.

Отца взбесила невнимательность доктора, плюс к тому, он, наконец, нашел
на" ком можно сорвать злость.

"Как долго это продолжалось, доктор? - поинтересовался он. - И давно
вам известно, что они не кретины?"

Доктор Мотт посмотрел на часы. "Ровно сорок две минуты", - ответил он.

"Кажется, вас ничто не удивляет", - сказал папа.

Доктор Мотт тщательно взвесил каждое слово, после чего пожал плечами:
"Я искренне рад за всех", - сказал он.

Но вид при этом у доктора Мотта был далеко не счастливый. Именно это
побудило нас с Элизой быстро соприкоснуться головами. Происходило что-то
непонятное. Мы хотели знать, что именно.

Наш гений подсказал нам, что стоит лишь быстренько впасть в кретинизм,
как все станет на свои места.

"Бу", - сказала Элиза.

"Ду", - сказал я.

Я принялся дико вращать глазами.

Элиза понесла околесицу.

Я схватил намазанную маслом пшеничную булочку и запустил прямо в голову
Овете Купер.

Элиза обратилась к папе: "Блю-лю!"

Я пропищал: "Фафф-бэнь!"