Чтение 8–й страницы книги ~Верные друзья~

Турксиб, Донбасс и Днепрострой,

Овеянные славой!

Как много дел для нас с тобой -

Для паренька с заставы.

Громовой бас Нестратова перекрывает голоса Лапина и Чижова:

Ну что ж, друзья! Споем, друзья!

Споем про синие моря

И вдохновенья ветер...

Пароход подходит близко. Уже становятся отчетливо видны освещенные
бортовыми огнями фигуры людей, стоящих на верхней палубе и внимательно
слушающих песню.

Про то, как он, и ты, и я,

Про то, как жили мы, друзья,

На этом белом свете!

Люди на палубе аплодируют.

Последние лучи заходящего солнца ярким пламенем освещают корму, на
которой стоят Наталья Сергеевна Калинина и Катя. Нестратов толкает Чижова:

- Ты взгляни. Чижик, какие красавицы, а?!

- И верно! - искренне восхищается Чижов. - Взгляни, Александр
Федорович!

Лапин медленно поднимает голову и вдруг, вздрогнув, стремительно
вскакивает.

Все дальше и дальше уходит по реке пароход.

- Что ты? - смотрит на Лапина Нестратов. - Что с тобой?

Лапин отвечает не сразу:

- Да нет. Почудилось.

И, потянувшись за гитарой, он трогает пальцами струны, усмехается и с
внезапной силой начинает петь:

На заре туманной юности

Всей душой любил я милую,

Был у ней в глазах небесный свет,

На лице горел любви огонь...

На палубе парохода темная женская фигура, мотнувшись к борту,
стискивает руками перила, вслушивается. Плот кажется неясным пятном на воде.
В туманном вечернем воздухе отчетливо слышны слова песни:

Что пред ней ты, утро майское,

Ты, дубрава, мать зеленая,

Степь-трава - парча шелковая,

Заря-вечер, ночь-волшебница?

Все дальше и дальше уходит по реке пароход.

У борта, кутаясь в пуховый оренбургский платок и как-то странно,
напряженно улыбаясь, стоит Наталья Сергеевна. Рядом с нею Катя.

Издалека из вечернего сумрака доносится песня:

Хороши вы, когда нет ее,

Когда с вами делишь грусть свою,

А при ней вас хоть бы не было,

С ней зима - весна, ночь - ясный день...

- Ой, Наталья Сергеевна! - Катя испуганно смотрит на Наталью Сергеевну.
- Вы плачете?!

Наталья Сергеевна улыбается сквозь слезы:

- Нет, ничего, причудилось... Песня... Я давно ее не слыхала. И совсем
уже издалека долетают последние слова:

Не забыть мне, как в последний раз

Я сказал ей - прости, милая!

Так, знать, бог велел - расстанемся,

Но когда-нибудь увидимся...

Песня смолкает, и теперь становится слышно, как работают в трюме
парохода машины, как с шумом расходится за кормой вода, как хрипло кричит
стоящий с лагом матрос:

- Семнадцать... Семнадцать с половиной... Семнадцать... Наталья
Сергеевна неторопливо достает из сумочки пачку папирос, спички, закуривает.

- Наталья Сергеевна, - огорченно говорит Катя и заглядывает Наталье
Сергеевне в лицо, - вы же бросили курить!

Наталья Сергеевна грустно усмехается:

- Расстроилась... Глупо! - И, помолчав, продолжает: - Эту песню восемь
лет назад пел один человек. Я проходила практику под его руководством, и
вот... Ну, мы с ним дружили. И вот он пел тогда эту песню.

Катя с заблестевшими глазами придвигается к Наталье Сергеевне, берет ее
за руку, спрашивает шепотом:

- Вы любили его, да? Ну, Наталья Сергеевна, вы скажите, вы любили его?

- Я его люблю, Катенька, - просто отвечает Наталья Сергеевна и резким
движением отбрасывает папиросу. - Не хочу курить. Я его люблю, Катенька, -
повторяет она после паузы. - И хоть я уже много лет не видела его и не
писала ему, но когда у меня радость, когда мне удается сделать что-нибудь
хорошее, настоящее, я всегда вспоминаю о том, что есть на земле чудесный
человек, которого я люблю.

- А он? - затаив дыхание, наклоняется Катя к Наталье Сергеевне.

- Он? Он, разумеется, ничего не знает. Сейчас уже поздно об этом
говорить. А тогда я была девчонкой. Сама сказать не сумела, а он не
догадался. Ну а сейчас поздно!

Катя, сдвинув брови, на секунду о чем-то задумывается, потом говорит
грустно:

- Это настоящая любовь! Вот у нас с Сережкой, у нас как-то не так - и
он все знает, и я все знаю, и на всей трассе знают. А у вас настоящее!

Наталья Сергеевна с задумчивой улыбкой качает головой:

- Нет, Катюша, любовь - чувство смелое, сильное. Ее не нужно бояться и
не надо скрывать.

Она зябко передергивает плечами, плотнее запахивается в пуховый платок,
смотрит на небо:

- Гроза собирается. Пойдем-ка в каюту. И, уже совсем собравшись
уходить, она вдруг произносит медленно и растерянно:

- И ведь что удивительно - голос тот же. Голос - не только песня!

А на плоту при свете керосинового фонаря, подвешенного на палках у
входа в шалаш, тоже идет негромкий, неторопливый разговор.

Лапин, все еще задумчиво перебирая струны гитары и неподвижно глядя
куда-то в темноту, рассказывает:

- И вот тогда дурак, о котором я говорю, понял, что он ее полюбил.
Понял - и растерялся. Она студентка, приехала к нему на практику, он старше
ее лет на пятнадцать, и вдруг - такая оказия... Естественно, с этой минуты
он постарался встречаться с ней пореже. Даже провожать ее не пошел, когда
она уезжала. Так это все и кончилось.

Нестратов, покосившись на замолчавшего Лапина, усмехается:

- Да ты прав - большой дурак был этот твой добрый знакомый.

Чижов утвердительно кивает головой.

- Выражаясь научно, клинический случай шизофрении! Начинается с
трусости и ханжеских теорий - "любовь от сих и до сих", "любовь не должна
мешать", а кончается всевозможными душевными расстройствами, с которыми
приходится возиться врачам! Хотел бы я знать, где, когда и кому помешала
настоящая любовь?

- Теоретики! - свирепо огрызается Лапин. Он откладывает в сторону
гитару и обхватывает руками колени.

Наступает молчание.

- Между прочим, Саша, - невинным тоном спрашивает Чижов, - а как звали
твою практикантку? Такую светловолосую? Помнишь, вы приезжали вместе в
Москву и ты меня с нею знакомил?

- Наташа. Наталья Сергеевна Калинина... - быстро отвечает Лапин и,
запнувшись, подозрительно смотрит на Чижова. - А ты почему о ней вспомнил?

- Просто так.

Нестратов наставительно замечает:

- Душевная робость делает людей несчастными чаще, чем это принято
думать.

И снова наступает молчание.

Лапин сидит, обхватив руками колени, вглядывается в темноту. Потом
произносит тихо, без всякой, казалось бы, видимой связи с предыдущим:

- Но ведь мне уже сорок два года!

Чижов значительно смотрит на Нестратова, берет его под руку, и они
вдвоем уходят в шалаш.

Лапин остается один, закуривает. Слабый красноватый огонек освещает его
необычно суровое, взволнованное лицо.

И вдруг в темном ночном небе вспыхивает молния, раскатывается гром, и
дождь, словно он только этого дожидался, со стремительной силой, яростно
обрушивается на плот.

- Эгей, братцы!

Из шалаша выскакивают полураздетые Чижов и Нестратов.

- Вещи, вещи в шалаш!

- Гитару! Скорей!

Лапин, Чижов и Нестратов мечутся под дождем, лихорадочно собирая