Чтение 8–й страницы книги ~Крылья крепнут в бою~

В незавидном положении оказался я теперь как прикрывающий. Одному было
бы легче. А тут придется отбиваться от четырех, не отходя ни на шаг от
боевого друга, который лишен возможности маневрировать.

Гитлеровцы сразу догадались, что с советским истребителем творится
что-то неладное. Неспроста он летит только по прямой и в оборонительный круг
не становится. С Князева они и начали. Я дал полные обороты мотору и на
максимальной скорости начал носиться вправо, влево, вверх, вниз... Отбивал
одну атаку за другой. В одной из схваток поймал в прицел самолет врага и из
всех четырех "шкасов" полоснул огнем по его мотору и кабине. "Мессер"
вспыхнул и упал рядом с колонной своих войск. Это отрезвило остальных, и они
стали не так уж наглы и самоуверенны.

Бой длился около 12 минут, и только за линией фронта "мессершмитты"
повернули обратно. Князев благополучно посадил на аэродром поврежденную
машину, подбежал ко мне, схватил, поднял и, не опуская, сказал:

- Ну, Василий, молодец, спасибо, для тебя малая высота как для щуки
омут: думал я, что это мой последний полет...

Вспомнил я и второй бой. На этот раз нашей шестеркой командовал
командир отряда. Я летел у него ведомым. Над Кингисеппом разгорелся неравный
бой. Шестнадцать истребителей врага прикрывали девятку Ю-88. "Юнкерсы" шли
бомбить мост через реку Лугу.

Дерзкая атака нашей шестерки сорвала замысел врага. Два Ю-88 загорелись
и упали, не долетев до моста, остальные повернули обратно, сбросив на
развороте бомбовый груз. Теперь перед нами только "мессеры". Они-то и решили
разделаться с нами. Однако мы вскоре сбили два Ме-109. Но у самолета
командира отряда был поврежден мотор, самого пилота ранило, он вышел из боя
и полетел к аэродрому.

Есть закон воздушного боя - прикрывать ведущего в любых
обстоятельствах. Я бросился ему вдогонку и сразу же ввязался в бой с двумя
"мессершмиттами", пытавшимися добить поврежденный самолет.

Бой длился недолго, командир был спасен, а я без единого патрона, на
последних каплях горючего тоже вернулся на свой аэродром. В моем самолете
было всего четыре пулевых пробоины.

За небольшое время на моем счету было более ста боевых вылетов, из них
сорок пять на бомбоштурмовые удары. Я участвовал во многих воздушных боях, в
которых лично и вместе с друзьями сбил одиннадцать вражеских машин - четыре
Ю-88, разведчик ФВ-189 (прозванный бойцами "рама"), шесть "мессершмиттов".
Но тринадцатое число вновь всплыло, да еще как!

Ночью 13 августа я вылетел на прикрытие моста через реку Нарву. Полет
прошел без встречи с противником.

В 8 часов в составе двух звеньев, которые вел только что назначенный
заместитель командира отряда, я вылетел на прикрытие железнодорожной станции
Веймарн. Там шла разгрузка Ленинградской дивизии народного ополчения.

Нам приказали летать на высотах 1200-1500 метров. "Люди будут видеть,
что их прикрывают", - пояснил нам командир эскадрильи при постановке задачи.
Это был явный тактический промах: мы отдавали противнику преимущество в
высоте. {Тактика истребителей разнообразна. Но именно прикрытие наземных
объектов целесообразно вести на большой высоте, используя в наибольшей
степени вертикальный маневр}. Ошибку командира не исправил и ведущий группы.
Он точно выдерживал заданную высоту. В моем звене левым ведомым шел Князев.
Мне всегда было радостно, когда на задание мы вылетали вместе.

Так мы барражировали положенное время, пора бы уж быть смене, но ее все
не было. Вдруг с высоты на большой скорости нас атаковала десятка вражеских
истребителей Ме-109. Завязался неравный и невыгодный для нас бой. Отбивая
атаки "мессеров", мы не покидали объект прикрытия, зная, что имеем дело с
"группой сковывания" и вот-вот подойдут "юнкерсы".

Горючее кончалось, и надо было выходить из боя.

Выход из боя при численном превосходстве противника и его господстве по
высоте всегда чреват опасностями. И точно: Князева тут же атаковал Ме-109 и
поджег. Летчик выбросился с парашютом.

"Сейчас его начнут расстреливать "мессеры". Я развернулся и отбил одну
за другой две атаки.

Сильный удар сзади ошеломил меня на несколько секунд. Оглянулся назад -
Ме-109 у меня в хвосте. "Переворот", - мелькнула мысль. И тут же - второй
удар. Снизу. Чувство ног пропало. Одной ручкой сделал вялый переворот.

Высота требовала срочного вывода самолета из пикирования. Подбираю
ручку на себя, а самолет продолжает пикировать. Убираю полностью газ и двумя
руками подтягиваю ручку к себе. В это время горячее масло и бензин залили
очки. Сбросив их, на мгновенье увидел впереди мелкий кустарник. Из последних
сил подтянул ручку управления к себе, левой рукой уперся в передний борт
кабины...

В сознание пришел через сутки. Вначале долго не мог понять, где я.
Почему так тихо? Почему лежу на спине? Попытался поднять голову, но
нестерпимая боль прошла по позвоночнику, ударила в затылок. Я стиснул зубы,
закрыл глаза.

Рядом знакомый голос назвал меня по имени. Кто? Напрягаю память: это же
голос Дмитрия Князева.

- Дима, это ты? - тихо спросил я, не открывая глаз.

- Я... Ты, Василий, лежи спокойно, все будет хорошо. Поедем домой на
аэродром.

Через некоторое время в палатке полевого госпиталя появились люди. Я
узнал нашего врача. Он что-то тихо говорил высокому человеку в белом халате.
Из разговора я понял, что меня нужно везти в Ленинград, а то будет поздно. Я
ничего не понимаю. Меня вынесли на руках и усадили в "эмку" на заднее
сиденье. Нестерпимая боль обожгла, сознание помутилось.

Дмитрий Князев протянул забинтованные обожженные руки, обнял меня,
поцеловал в щеку и сказал: "Поправляйся, как подживут руки, приеду
навестить".

Рядом в кабину села симпатичная женщина, фельдшер. Она сопровождала
меня до госпиталя.

Врач строго предупредил ее, чтобы нигде не задерживались: машину
командир эскадрильи дал всего на три-четыре часа.

Путь от Веймарна до Ленинграда не короткий. Машину несколько раз
останавливали, спрашивали документы, которых у нас не было, но
сопровождающая оказалась человеком упорным, и часов в одиннадцать вечера мы
добрались по затемненному Ленинграду до проспекта Газа в военно-морской
госпиталь.

Медики несколько дней боролись за мою жизнь. Сумели вынуть много
осколков, а сколько чужой крова влили в меня - того, наверное, не
измерить...

К концу августа я поднялся с постели и стал передвигаться на костылях.
Хотелось скорее вернуться в эскадрилью. Шли тяжелые бои на земле и в
воздухе. Каждый день от "новеньких" раненых мы узнавали о потере хорошо
известных мне крупных населенных пунктов. Противник хотя и медленно, но
упорно продвигался на всех направлениях к Ленинграду.

За первую неделю сентября гитлеровцы подошли к Ропше, Красногвардейску
{так в годы войны называлась Гатчина}, Ижоре, захватили Мгу и вышли к левому
берегу Невы. Раненые моряки, привезенные из-под Шлиссельбурга, сообщили, что
город захвачен немцами. Держится только маленький островок - крепость Орешек
на Неве.

В это время я стал ходить с палкой, костыли передал товарищу по палате.
Врач сказал, что лечиться мне еще недели две. На шее рана затянулась и
заживала хорошо, а вот раны на правой ноге сильно гноились, несколько
осколков осталось в мышцах. Такой срок лечения только обрадовал мою супругу,
забежавшую в госпиталь навестить меня перед отъездом на оборонительные
работы куда-то в район Колпина.

Это был ее третий выезд на оборонительные работы. Выглядела она
уставшей, сильно похудела. Но, как, и прежде, были аккуратно причесаны
волосы. Сашенька заплетала две тугие косы, а на кончиках волосы завивала
спиралью.

- Тяжело тебе, Сашенька... - сказал я. - Зря ты на прошлой неделе не
согласилась уехать в тыл. Могла бы заехать в Старую Ладогу, пожила с моими
стариками, а дальше было бы виднее. Сама видишь - обстрелы, бомбежки.
Бадаевские склады полностью уничтожены. Говорят, что теперь будет очень
трудно с продовольствием...

- Нет, милый, как бы ни было тяжело, я из Ленинграда не уеду. Тебя
больного, с такими ранами оставить... Нет, нет...

Я обнял ее левой рукой, нежно поцеловал.

- Сашуня, видишь, костыли бросил, теперь хожу с палкой. Скоро снова
сяду на "ишачка", не могу больше здесь сидеть, надо уходить. В эскадрилье
долечусь.

Завыла сирена, из репродуктора раздался голос: "Воздушная тревога,
воздушная тревога..." Я взял Сашу за руку, и мы спустились к траншеям,
вырытым во дворе госпиталя для укрытия персонала и раненых. Но прятаться не
стали, просто посидели на скамейке под деревом...

Когда дали отбой воздушной тревоги, Сашуня заторопилась: боялась
опоздать на сборный пункт. Женщинам сказали, что тех, кто сегодня уедет,
отпустят домой через пять дней.

- Как вернусь, сразу прибегу к тебе, родной ты мой раненый сокол...

Она легонько обняла меня за шею, несколько раз поцеловала.

- Давай помогу тебе подняться в палату, а то растревожишь раны. Я еще
успею... - сказала она, беря меня под руку.

- Не надо, Сашенька, - я до обеда побуду здесь, а то по тревоге опять
придется ковылять с третьего этажа...

Утром 12 сентября я, стараясь меньше хромать, пошел к начальнику
медчасти госпиталя. Не спрашивая разрешения, вошел в кабинет и произнес
подготовленную заранее фразу:

- Товарищ начальник, я, летчик-истребитель - ночник, бегаю всю ночь в
укрытие по воздушной тревоге, а бить врага в воздухе кто будет? Прошу
отпустить меня в часть. Самолеты есть, а летать некому. Если не отпустите,
все разно уйду сегодня же, вот так, в чем есть.