показалось вдруг с легкостью, что война отодвинулась на долгий срок - надо
же в конце концов людям поговорить!
- Старшина батареи у вас кадровый? - спросил Гончаров.
- Угу.
- Сверхсрочник?
- Мало сказать...
- Я вижу.- Гончаров улыбался сонной улыбкой.- Это он для тебя
специально подобрал персональные сапоги. Из бросовых. Чтоб каждому виден был
в них человек умственного труда. Старшины-сверхсрочники вообще любят
студентов. Историков обожают особенно.
- Когда-то ты тоже собирался историю изучать. Помнится мне.
- Был такой факт биографии. Да вовремя сообразил: если все историю
будем изучать, некому ее защищать окажется. А как выяснилось, это тоже
необходимо. Слушай! - спохватился вдруг Гончаров.- Ты как в армии вообще? У
тебя ж что-то вены на ногах и один глаз ни черта не видит.
Литвак скромно опустил глаза:
- Видишь ли, я убедил военкома, что я - снайпер.
- А на меньшее ты не соглашался?
- Нет, почему. Он поверил. Ты же знаешь мою силу убеждения. Только
потом меня почему-то направили в артиллерию.
Гончаров строго смотрел на него смеющимися глазами. И вдруг
расхохотался, не выдержав, окончательно стряхнув с себя сон.
Прошлое, отдаленное не таким уж долгим сроком, было теперь рядом с
ними. И за дымкой времени чем неясней вспоминалось оно, тем казалось милей.
- Помнишь Петьку Москаленко? - спросил Литвак.- Ведь я тебя к нему
ревновал.
- Где он сейчас?
- Не знаю. Знаю только, что поступил на физмат.
Да, Петька Москаленко. Худой, длинный, выше всех в классе, с маленькой
головой, узким лбом и синими-синими глазами. Был Петька сыном уборщицы
студенческого общежития. Обычно перед праздниками она приходила в школу,
робко стояла под дверью учительской, не решаясь войти.
И когда ей говорили, что у сына ее незаурядные способности, она
пугалась, кланялась и только просила учителей:
- Вы уж как-нибудь с ним построже. Отца-то у нас нет, а сама я что
могу?
Эти ее посещения школы для Петьки Москаленко были мучением, он
покрывался красными пятнами, и лучше в это время было на него не смотреть. А
у Гончарова отец был архитектор. На городской площади вокруг памятника
Пушкину стояли старинные чугунные фонари, отлитые по его проекту. И было в
городе здание авиатехникума, построенное Юркиным отцом. Это здание и эти
фонари весь класс бегал смотреть. Они были не то что предметом гордости, но
как бы принадлежали классу, их строил Юркин отец. Гончаров приходил в школу
отглаженный, и начищенных ботинках, отличный спортсмен, кидал в парту
портфель и сидел на уроках со скучающим видом. А Петька Москаленко рядом с
ним грыз карандаш и уставясь в одну точку остро блестящими глазами, решал
дифференциальные уравнения. Или по целым урокам напролет они разговаривали.
И тогда кто-нибудь, из учителей не выдерживал:
- Гончаров, повторите, что я только что рассказывал!
Этой минуты, как представления, ждал весь класс. Гончаров откидывал
парту, вставал, покачивая плечами, шел к доске и там, повернувшись лицом к
классу, слово в слово повторял то, что говорилось на уроке. А потом,
помолчав, глядя в лицо учителя ясными безжалостными глазами, начинал
дополнять его рассказ такими подробностями, от которых класс замирал в
восторге.
Они с Петькой никогда не учили уроков и всегда все знали. Это было
высшим шиком. Им пытались подражать, но эхо кончалось плачевно. Они были не
просто хорошими, они были блестящими учениками, и за это учителя прощали им
многое. И все-таки что мог Петька Москаленко, не мог никто. На его худых
плечах и маленькой голове с узким лбом свободно помещались и логарифмы, и
дифференциальные исчисления, которым никто его не учил, потому что в школе
это не проходят, а мать у него была неграмотной женщиной и больше всего на
свете почитала и боялась учителей. За три месяца на спор он выучил
английский язык и не только читал, но говорил.
Считается, что ревность бывает только в любви. В дружбе тоже кто-то
всегда первый, а кто-то страдает и мучится ревностью, быть может, не меньшей
даже, чем в любви. Ревностью мучился Борька Литвак. И тем она была
безнадежней, что на него вообще не обращали внимания. Гончаров дружил с
Петькой Москаленко, и к ним в дружбу никто кроме него допущен не был.
Кончилась их дружба внезапно. На уроке английского языка. Расшалились ли в
тот раз как-то особенно или терпению учительницы настал предел, но она вдруг
закричала не своим голосом:
- Москаленко!
Петька в этот момент не разговаривал. Обернувшись назад, он играл на
листе бумаги в морской бой. Он с достоинством встал.
- Вам должно быть стыдно! - сказала она ему по-английски. Он был ее
лучший ученик, и ей казалось, она могла рассчитывать на его помощь. И вот
тут Петька с неожиданной жестокостью, так, чтоб слышал весь класс, сказал ей
по-русски:
- Если вы не можете установить дисциплину, так Москаленко тут ни при
чем и нечего на него кричать.
Все видели, как у учительницы задрожали щеки, она как будто хотела
накричать на него, но вдруг бросила журнал и с заблестевшими в глазах
слезами выскочила из класса. Стало тихо. И в тишине Гончаров сказал:
- То, что ты сделал.- подлость.
Он сидел, а Москаленко все еще стоял за партой.
- И ты извинишься перед ней.
Но уже другие законы вступали в силу: на Петьку Москаленко смотрел весь
класс и ждал. Он был герой, как он поступит сейчас? И это чувство оказалось
сильней, у него не хватило мужества, которого требовал от него Гончаров по
праву их дружбы. Тогда Гончаров при всех ударил его по лицу. Они покатились
в проход между партами среди завизжавших девчонок, и тем страшней была эта
драка, что никто не мог их разнять. Сильней их в классе был только Шурик
Хабаров, дважды остававшийся на второй год. Но он ненавидел их обоих всей
силой ненависти, на которую способен бездарный человек. Его тетради,
исписанные четким, каллиграфическим почерком, приводили в восторг
учительницу черчения и в безнадежное уныние повергали всех остальных
учителей.
И он стоял, сложа руки, и смотрел, как они дерутся. Кинулся разнимать
их Борька Литвак. Так всех троих вместе и повели к директору. Борька шел как
герой. Он готов был, хотел пострадать. Но, несмотря на то, что у него была
разбита губа, директор почему-то сразу решил, что он не виноват. И с этой не
принятой во внимание разбитой губой, с великим позором пришлось Борьке
одному выйти из кабинета на глазах всего класса, который дружно дежурил под
дверью.
- Дураки мы были порядочные,- сказал Гончаров и прикурил от зажигалки.-
А в общем - нет. Так и нужно.
Он сидел в окопе, по-хозяйски свободно, спиной к немцам. Сильные плечи
опущены, ремни портупеи ослабли на них. Из-под низко надвинутого козырька
фуражки блестели на огонек папиросы улыбавшиеся воспоминанию глаза. И только
вздрагивающие ресницы, пушистые, длинные, черные - девчачьи ресницы,- были
от прежнего Юрки. Но сейчас они подчеркивали мужскую красоту лица.
А впрочем, того Юрку тоже никто и классе по настоящему не знал. Он был
сын уважаемою человека, архитектора, и то, что он приходил в школу
выглаженный, с детства знал английский язык,- все это было как бы само собою
разумеющимся: он вырос в благополучной семье. Но однажды Литвак пришел звать
Гончарова на каток, и дверь ему открыл робкий, нетрезвого вида человек.
- Вы к Юрочке? - говорил он, почему-то заискивая перед Борькой и смущая
его этим "вы".- А Юрочки дома нет...
При этом он испуганно оглядывался на вышедшую следом молодую здоровую
женщину с грубым лицом, ставшую позади него. Она подозрительно и хмуро
смотрела на Литвака и не уходила. И, стесняясь самого себя, стесняясь своего
припудренного носа, он бестолково суетился, шаркал по полу, стараясь
держаться на отдалении. Но и на отдалении от него пахло водкой.
Это был отец Гончарова. И когда Юрка узнал, что Литвак был у них и
видел отца, он покраснел до слез, и долго еще Борька чувствовал в нем
враждебность к себе. Только позже, когда доверие было восстановлено,
Гончаров показал ему карточку своей матери: молодая-молодая, загорелая, она
босиком стояла на песке, в майке, в сатиновой юбке, держа на плече еще
маленького сына. Вся она, освещенная солнцем, была такая счастливая, что у
Борьки Литвака, смотревшего на фотокарточку, даже сердце сжало: он знал уже,
что ее нет. Она была секретарем заводского комитета комсомола, но на заводе
у них произошел взрыв, и она погибла. С тех пор отец стал потихоньку пить, а
домработница - та самая здоровая женщина с грубым лицом - постепенно весь
дом и отца забрала в руки. И Юрка, жалея отца, опустившегося, безвольного,
запуганного человека, презирая его, не мог ему этого простить.
Из всего класса только Петька Москаленко, а теперь еще Борька Литвак
знали, что Гончаров, приходивший в школу в чистых рубашках и сверкавших
ботинках, стирал себе, гладил и штопал сам. С тех пор как эта женщина стала
в доме тем, кем она стала, Гончаров все для себя делал сам. Он ненавидел ее,
презирал отца, но была еще в доме маленькая двухлетняя девочка. Черноглазая,
вся в черных кудряшках, белая, румяная, крепкая, как орех. Маленький деспот,
которому он позволял делать с собой все, приходя от этого в совершенный
восторг. Когда он, гордясь, показывал ее первый раз Литваку, Борька
поразился, как все лицо его стало другим. У Литвака тоже была сестра,
старшая, правда, с которой он дрался. И был брат. Но, кажется, даже больше
них он любил Юрку. И вдруг Гончаров, не сказав ему ни слова, подал документы
в военное училище. Борька переживал это молча, как измену.
И вот в суматохе двигавшихся ночью войск они встретились на фронтовой
дороге, два школьных товарища, и теперь вместе сидели в окопе. На себе самом
Василенко Иван
Корнев Павел
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Каменистый Артем
Шилова Юлия