настала решительная минута - сейчас мне произнесут приговор.
раскрыты, воздух и шум города свободно вливались в них; в зале было светло,
как на свадьбе; веселые солнечные лучи чертили тут и там яркие отражения
оконных стекол, то вытянутые на полу, то распластанные по столам, то
перегнутые по углам стен; от окон, от этих ослепительных прямоугольников,
как от огромной призмы, тянулись по воздуху столбы золотистой пыли.
близится к концу. На лице председателя, мягко освещенном отблеском оконного
стекла, было мирное, доброе выражение; а молодой член суда; теребя свои
брыжи, почти что весело болтал с хорошенькой дамой в розовой шляпке, по
знакомству сидевшей позади него.
бессонной ночи, некоторые зевали. Так не ведут себя люди, только что
вынесшие смертный приговор; на лицах этих добродушных обывателей я читал
только желание поспать.
пересмеиваются на набережной продавщицы цветов; а у наружного края
подоконника из щели в камне тянулся желтенький цветочек и заигрывал с
ветерком, весь пропитанный солнечным светом.
Упиваясь воздухом и солнцем, я мог думать только о свободе; этот сияющий
день зажег во мне надежду; и я стал ждать приговора так же доверчиво, как
ждет человек, чтобы ему даровали свободу и жизнь.
плотно и с аппетитом. Дойдя до своего места, он с улыбкой наклонился ко мне.
несомненно, отвергнут преднамеренность, и поэтому можно рассчитывать на
пожизненную каторгу.
внутренний голос. - Ведь смертный приговор непременно должны выносить в
полночь, при свете факелов, в темном мрачном зале, холодной дождливой зимней
ночью. А в ясное августовское утро, да при таких славных присяжных это
невозможно!" И я снова стал смотреть на желтенький цветочек, освещенный
солнцем.
Солдаты взяли на караул; словно электрический ток прошел по залу - все как
один поднялись. Невзрачный плюгавый человечек, сидевший за столом пониже
судейского стола, очевидно, секретарь, стал читать приговор, вынесенный
присяжными в мое отсутствие. Холодный пот выступил у меня по всему телу; я
прислонился к стене, чтобы не упасть.
наказания? - спросил председатель.
у меня к гортани.
и подменить вытекающую из него кару другой, той, о которой он мне говорил
только что, а я даже слушать не захотел.
противоречивые чувства, волновавшие меня! Я хотел вслух повторить то, что
раньше сказал защитнику: во сто крат лучше смерть! Но у меня перехватило
дыхание, я только дернул адвоката за рукав и судорожно выкрикнул:
удовлетворением. Потом судьи удалились, а когда вернулись, председатель
прочитал мне приговор.
все эти люди ринулись мне вслед с таким грохотом, будто рушилось здание. Я
шел как пьяный, как оглушенный. Во мне произошел полный переворот. До
смертного приговора я ощущал биение жизни, как все, дышал одним воздухом со
всеми; теперь же я почувствовал явственно, что между мной и остальным миром
выросла стена. Все казалось мне не таким, как прежде. Широкие, залитые
светом окна, чудесное солнце, безоблачное небо, трогательный желтый цветочек
- все поблекло, сделалось белым, как саван. И живые люди, мужчины, женщины,
дети, теснившиеся на моем пути, стали похожи на привидения.
Прежде чем сесть в нее, я окинул площадь беглым взглядом.
карете. Сквозь пелену, словно вставшую между мной и миром, я различил двух
девушек, впившихся в меня жадными глазами.
будет через шесть недель!
III
где больше ничего не было примечательного, - все люди приговорены к смерти с
отсрочкой на неопределенное время". Значит, ничто особенно не изменилось в
моем положении. С той минуты, как мне прочли приговор, сколько умерло людей,
располагавших прожить долгую жизнь! Сколько опередило меня молодых,
свободных, здоровых, собиравшихся в урочный день посмотреть, как мне отрубят
голову на Гревской площади! И сколько таких, которые еще гуляют, дышат
свежим воздухом, уходят и приходят когда им вздумается и все же, может быть,
опередят меня!
хлеб темницы, ковшик Жидкой похлебки из арестантского котла, грубость
обращения для меня, приученного к изысканной вежливости, ругань тюремщиков и
надсмотрщиков, ни единого человека, который пожелал бы перемолвиться со мной
словом, непрерывное внутреннее содрогание при мысли, что сделал я и что за
это сделают со мной, - вот почти единственные блага, которые может отнять у
меня палач.
IV
здание по гребню холма, и когда оно высится вдалеке, на горизонте, в нем еще
чувствуется что-то от горделивой пышности королевского замка. Но чем ближе,
тем явственнее дворец превращается в лачугу. Выщербленные кровли оскорбляют
глаз. На царственном фасаде лежит клеймо постыдного упадка; стены словно
изъедены проказой. В окнах не осталось ни зеркальных, ни простых стекол; они
забраны толстыми железными решетками, к переплетам которых то тут, то там
льнет испитое лицо каторжника или умалишенного.
V
чрезвычайные меры предосторожности;
"смирительную рубашку", нечто вроде мешка из парусины, стеснявшего движения
рук; тюремные надзиратели отвечали за мою жизнь. Я подал кассационную
жалобу. Значит, им предстояло промучиться со мной недель шесть-семь, чтобы
целым и невредимым сохранить меня до Гревской площади.
меня. Забота тюремщика отдает эшафотом. По счастью, через несколько дней
давние навыки взяли верх: со мной начали обращаться так же грубо, как с
остальными арестантами, перестав выделять меня и отбросив непривычную
вежливость, поминутно напоминавшую мне о палаче. Положение мое улучшилось не
только в этом. Моя молодость, покорность, заступничество тюремного
священника, а главное, несколько слов по-латыни, сказанных мною привратнику
и не понятых им, возымели свое действие: меня стали раз в неделю выпускать
на прогулку вместе с другими заключенными и избавили от смирительной рубахи,
сковывавшей меня. Кроме того, после долгих колебаний мне разрешили иметь
чернила, бумагу, перья и пользоваться ночником.
выводят на тюремный двор. Там я разговариваю с заключенными. Иначе нельзя. К
тому же эти горемыки - славные малые. Они рассказывают мне свои проделки, от
которых можно прийти в ужас, но я знаю, что они просто бахвалятся. Они учат
меня говорить на воровском жаргоне, "колотить в колотушку", по их выражению.
Это самый настоящий язык, наросший на общенародном языке, точно
отвратительный лишай или бородавка. Иногда он достигает своеобразной
выразительности, живописности, от которой берет жуть: "На подносе пролит
сок" (кровь на дороге), "жениться на вдове" (быть повешенным), как будто
веревка на виселице - вдова всех повешенных. Для головы вора имеется два
названия: "Сорбонна", когда она замышляет, обдумывает и подсказывает
преступление, и "чурка", когда палач отрубает ее; иногда в этом языке
обнаруживается игривый пошиб: "ивовая шаль" - корзина старьевщика. "врун" -
язык; но чаще всего, на каждом шагу, попадаются непонятные, загадочные,
безобразные, омерзительные слова, неведомо откуда взявшиеся: "кат" - палач,
"лузка" - смерть. Что ни слово - то будто паук или жаба. Когда слушаешь, как
говорят на этом языке, кажется, будто перед тобой вытряхивают грязное и
пыльное тряпье.
сторожа, привратники, те говорят, и смеются, и рассказывают обо мне при мне,