Чтение 8–й страницы книги ~Моллой~

надушен, кажется, лавандой. Я плохо разбираюсь в парфюмерии. Я сказал: Если
бы твоя несчастная мать видела тебя сейчас. Я никогда не был врагом
банальности. По-видимому, она далеко, моя мать, далеко от меня, и все же я
чуть ближе к ней сейчас, чем в предыдущую ночь, если расчеты мои верны. Но
верны ли они? Если я нахожусь в своем родном городе, значит, я продвинулся.
Но в нем ли я нахожусь? И с другой стороны, если я попал в чужой город, в
котором моя мать неизбежно отсутствует, значит, я отступил. Я поспал,
наверное, ибо совсем неожиданно появилась луна, огромная луна в раме окна.
Два железных оконных прута разделили ее на три части, причем та часть, что
была посредине, оставалась неизменной, в то время как правый сегмент
постепенно получал все то, что терял левый. Ибо луна двигалась слева
направо, или это комната двигалась справа налево, или, может быть, они
двигались вместе, вместе двигались слева направо, но комната медленнее, чем
луна, или же вместе двигались справа налево, но луна медленнее, чем комната.
Но допустимо ли говорить о левом и правом в моем положении? Необычайно
сложные перемещения, казалось, происходили несомненно, и все же как просто
все это выглядело - безграничный желтый свет, мягко плывущий за решеткой, и
непроницаемая стена, медленно его пожирающая, его затмившая. Но он уже
спокойно выписывает свой путь по другим стенам, сияние струится сверху вниз,
и на мгновение вздрагивают листья, если это листья, и тут же исчезают во
тьме, и во тьме остаюсь я. Как трудно говорить о луне и не терять голову,
глупая луна. Должно быть, всегда обращенная к нам сторона - не лицо ее, а
задница. Да, когда-то я интересовался астрономией, не отрицаю. Потом
несколько моих лет убила геология. Потом мои шарики страдали от антропологии
и других научных дисциплин, вроде психиатрии, которые связаны с
антропологией, оторваны от нее и снова связаны, согласно последним
открытиям. Что мне нравилось в антропологии, так это ее неистощимый дар
отрицания, ее неугомонные апофатические определения человека, как будто он
не лучше Бога, в терминах, к человеку совершенно не относящихся. Мои
представления на этот счет всегда были ужасно беспорядочны, ибо мои познания
о людях поверхностны и смысл живого существа выше моего понимания. О да, я
отведал всего. Даже магии, в самом конце, и она почтила своим присутствием
мои руины, так что сегодня, когда я обхожу их, я нахожу ее остатки. Но руины
мои - это пространство, создававшееся без всякого плана и границ, и я ничего
в нем не понимаю, даже из чего оно, а уж тем более для чего. Предмет в
руинах. Не знаю, что это такое, чем он был, и не уверен даже, ждать ли мне
ответа от руин или от нерушимого хаоса вневременных предметов, если я
правильно выразился. Во всяком случае, хаос этот - пространство, лишенное
тайны, покинутое магией, потому что оно лишилось тайны. И хотя я посещаю мои
руины неохотно, но все же более охотно, чем любые другие места, я блуждаю в
них, изумленный и умиротворенный, чуть было не сказал, как во сне, но нет,
нет. Руины - не из числа тех мест, куда приходишь, в них оказываешься
иногда, не понимая как, и не покинуть их по своей воле, в руинах
оказываешься без удовольствия, но и без неприязни, как в тех местах, из
которых, сделав усилие, можешь бежать, те места обставлены таинствами, давно
знакомыми таинствами. Я прислушиваюсь и слышу голос застывшего в падении
мира, под неподвижным бледным небом, излучающим достаточно света, чтобы
видеть, чтобы увидеть, - оно застыло тоже. И я слышу, как голос шепчет, что
все гибнет, что все рушится, придавленное огромной тяжестью, но откуда
тяжесть в моих руинах, и гибнет земля - не выдержать ей бремени, и гибнет
придавленный свет, гибнет до самого конца, а конец все не наступает. Да и
как может наступить конец моим пустыням, которые не озарял истинный свет, в
которых предметы не стоят вертикально, где нет прочного фундамента, где все
безжизненно наклонено и вечно рушится, вечно крошится, под небом, не
помнящим утра, не надеющимся на ночь. И эти предметы, что это за предметы,
откуда они взялись, из чего сделаны? И голос говорит, что здесь ничто не
движется, никогда не двигалось, никогда не сдвинется, кроме меня, а я тоже
недвижим, когда оказываюсь в руинах, но вижу и видим. Да, мир кончается,
несмотря на видимость, это его конец вдохнул в него жизнь, он начался с
конца, неужели не ясно? Я тоже кончаюсь, когда я там, в руинах, глаза мои
закрываются, страдания прекращаются, и я отхожу, я загибаюсь - живой так не
может. И если слушать этот далекий шепот, давно умолкший, но все еще
слышимый, обо всем можно узнать больше. Но я не буду слушать пока этот
шепот, ибо я не люблю его, боюсь. Но только звучит он не как другие звуки,
которые проникают в тебя, когда этого хочешь, и ты их можешь заглушить, уйдя
от них или заткнув уши, нет, звук тот начинает шуршать в самой голове, а ты
не знаешь, как и почему. Ты слышишь его головой, не ушами, и не остановить
его, он замирает сам, когда того пожелает. И потому неважно, прислушиваюсь я
к нему или нет, - я буду слышать этот шепот до тех пор, и раскаты грома до
меня не донесутся, пока он сам не прекратится. Но ничто не вынуждает меня
говорить о нем тогда, когда этого не хочется. А в настоящую минуту говорить
о нем не хочется. Да, в настоящую минуту мне хочется говорить о луне, то,
что осталось недоговорено. И если я сделаю это не с таким блеском, как
сделал бы, будь я в своем уме, я все-таки доскажу до конца, как смогу, так
мне кажется. Итак, эта луна наполнила меня, по здравом размышлении,
неожиданным изумлением, лучше сказать, удивлением. Да, я размышлял о ней
по-своему, с безразличием, снова обнаружив ее, до некоторой степени, в
собственной голове, как вдруг меня обуял страх. Мысль, в которую я заглянул,
заслуживает того, чтобы о ней сообщить; я сделал открытие, я сделал их
несколько, но ограничусь одним - эта величавая и полная луна, которая только
что проплыла мимо моего окна, являлась ко мне прошлой ночью или позапрошлой,
да, вероятно, позапрошлой, она была когда-то молодой и тоненькой, лежала на
спине и напоминала стружку. И тогда я сказал: Теперь я понимаю, он ждал
новолуния, прежде чем отправиться по неизвестным дорогам, ведущим на юг. И
чуть позже: Вероятно, завтра мне следовало бы пойти к матери. Ибо все в мире
связано Святым, как говорится, Духом. И если я опустил эту подробность там,
где ее следовало бы упомянуть, то потому, что невозможно упомянуть все там,
где это следует, и приходится выбирать между тем, что не стоит упоминания, и
тем, что упоминать не следует вообще. Ибо, начав упоминать все, никогда не
договоришь, а важно именно это - рассказать, досказать. О, в этом вопросе я
разбираюсь - даже если упоминать самую малость того, что происходит, все
равно никогда не доскажешь, я знаю, это я знаю. Но все-таки хоть какая-то
перемена дерьма. И даже если одно дерьмо ничем не отличается от другого, это
неважно, приятно переходить от одной кучи, что ближе, к другой, что чуть
дальше, перепархивать, так сказать, как бабочка, как бабочка-однодневка. И
если ты поступаешь неверно в том смысле, что сообщаешь о событиях, о которых
лучше было бы не говорить, а другие события замалчиваешь, что вполне
справедливо, если ты хочешь услышать именно это, но, как бы это выразить,
без должного основания, да, справедливо, но без должного основания, как,
например, в случае с луной, зато нередко честно, исключительно честно.
Неужели из этого следует, что между той ночью на горе, когда я увидел А и Б
и принял решение навестить свою мать, и этой, другой ночью, пролетело больше
времени, чем я считал, а именно четырнадцать полных дней или около того?
Куда они, в таком случае, пролетели? И был ли хоть малейший шанс найти для
них место, их тяжесть не помеха, в столь точно собранной цепи событий,
которую я только что испытал? Не разумнее ли было бы предположить, что луна,
виденная мною две ночи тому назад, находилась на пороге своей полноты, хотя
мне показалось, что она еще юная, а та луна, что явилась мне в доме Лусс и
показалась далеко не полной, входила всего-навсего в первую четверть, или,
наконец, что передо мной две луны, одинаково далекие как от новолуния, так и
от полнолуния, и настолько похожие по очертанию, что невооруженному глазу их
не различить, и что расхождение в гипотезах вызвано поднимающимися над
землей испарениями и обманом зрения. Во всяком случае, такие размышления
помогли мне вновь обрести спокойствие и перед лицом проделок природы
вернуться в прежнее состояние бесстрастия, чем бы оно ни было. В сознании
моем шевельнулась мысль, по нему уже снова крался сон, что ночи мои -
безлунные и луны не знают, и, значит, мне не приходилось видеть другие луны,
проплывающие за окном, возвращающие меня к другим ночам, и, значит, только
что виденную луну я не видел никогда. Я забыл, кто я такой (простительно), и
говорил о себе, как говорил бы о другом, если бы меня заставили говорить о
другом. Иногда так случается, и будет иногда случаться - я забываю, кто я
такой, и важно вышагиваю перед самим собой, как какой-то посторонний
человек. Тогда я вижу небо таким, каким оно не есть, и землю, принявшую
поддельные цвета, и кажется, что наступает отдых, но только кажется,
счастливый, я исчезаю в том чуждом свете, некогда, должно быть, моем, хочу в
это верить; потом меня охватывает мучительное желание вернуться, не скажу
куда, не знаю, в отсутствие, возможно, надо вернуться, это все, что я знаю,
нехорошо здесь оставаться, нехорошо и уходить. На следующий день я
потребовал свою одежду. Слуга пошел за ней. Он вернулся и сообщил, что ее
сожгли. Я продолжил осмотр комнаты. На первый взгляд она являла собой
идеальный куб. Через высокие окна я видел ветки деревьев. Они плавно
покачивались, но не всегда, время от времени их сотрясали внезапные
судороги. Я обратил внимание, что люстра горит. Одежду, - сказал я, - и
костыли. Я забыл, что мои костыли уже здесь, стоят прислоненные к креслу.
Слуга снова ушел, оставив дверь открытой. Через открытую дверь я увидел
большое окно, больше, чем дверь, которую оно полностью перекрывало, света
окно не пропускало. Слуга вернулся и сообщил, что мою одежду отправили к
красильщикам, чтобы убрать с нее лоск. Он принес мои костыли, что должно
было бы показаться мне странным, но, напротив, показалось естественным. Я
взял один из костылей и принялся бить им мебель, не очень сильно, но все же
достаточно, чтобы перевернуть ее, ничего при этом, однако, не ломая. Мебели
оказалось меньше, чем ночью. По правде говоря, я толкал ее, а не бил,
энергично толкал, делал выпады, а это уже вовсе не толчки, но все же скорее
толчки, чем удары. Вскоре я вспомнил, кто я такой, отбросил костыль и замер
посреди комнаты, твердо решив ничего больше не просить и перестать казаться
сердитым. Ибо желание получить одежду, а я считал, что желание это у меня
было, еще далеко не повод казаться сердитым, когда в одежде отказывают. И,
снова один, я возобновил осмотр комнаты и был уже готов одарить ее новой
мебелью, когда пришел слуга и сообщил, что за одеждой моей послали и скоро я
ее получу. После чего он взялся поднимать столы и стулья, которые я