ГЛАВА VI
Дремал Кытин, подняв воротник шинели, затылком опершись о земляную стену; он
приоткрыл глаза и опять закрыл. Суяров на корточках жадно насасывался
махорочным дымом, сплевывал меж колен жидкую слюну. Узнав лейтенанта, из
вежливости поколыхал рукою табачное облако над головой у себя.
сумраке плоское лицо его со смеженными глазами было точно монгольским. А сам
он из-под Тамбова, из деревни. Вот куда предки его дошли убивать других его
предков. А в нем обе эти крови помирились и не воюют друг с другом.
нёбо. Глаза влажные, похоже, правда, спал.-- Они, в пехоте, потери на другой
день сообщают. Сначала водку получат, потом потери сообщат. Завтра, знаете,
сколько у них будет водки!..
и показалась водка некрепкой, словно воду пил. Чуть только потеплело в
груди. Стоял, носком сапога отбивал глину со стенки окопа. Вот они,
последние эти необратимые минуты. В темноте завтрак разнесли пехоте, и
каждый хоть и не говорил об этом, а думал, доскребая котелок; может, в
последний раз... С этой мыслью и ложку вытертую прятал за обмотку: может,
больше и не пригодится. Оттого, что мысль эта в тебе, все не таким кажется,
как всегда. И солнце дольше не встает, и тишина-- до дрожи. Неужели немцы не
чувствуют? Или затаились, ждут? И уже не остановить, не изменить ничего
нельзя. Это в первые месяцы на фронте он стыдился себя, думал, он один так.
Все так в эти минуты, каждый одолевает их с самим собой наедине: другой
жизни ведь не будет.
оно движется необратимо к последней своей черте, ко взрыву, и уже ни ты,
никто не может этого остановить, в такие минуты и ощутим неслышный ход
истории. Чувствуешь вдруг ясно, как вся эта махина, составившаяся из тысяч и
тысяч усилий разных людей, двинулась, движется не чьей-то уже волей, а сама,
получив свой ход, и потому неостановимо.
высекавший огонь, смутился, увидев снизу, какое до безразличия спокойное
лицо у лейтенанта: опершись спиной о бруствер, он рассеянно отбивал глину
носком сапога, словно чтоб только не заснуть.
которого ему предстояло поддерживать огнем. Не спали. В бязевой нательной
рубашке, утираясь грязноватым, захватанным полотенцем, командир роты пил чай
и рассказывал, как лежал он в госпитале, аж в Сызрани, какая хорошая женщина
была там начмед.
слизывал пот с верхней бритой губы, шея была вся мокрая, пот вновь и вновь
копился в отсыревших складках, а повыше ключицы, где глянцевой кожицей
стянуло след страшной раны, заметно бился пульс, такой незащищенный, и
временами что-то напухало.
всё это происходит не с ним: вот они сидят под землей, пьют чай, ждут часа.
И на той стороне, у немцев, тоже, может быть, не спят, ждут. А потом как
волной подхватит, и выскочат из окопов, побегут убивать друг друга...
Странно все это покажется людям когда-нибудь.
комбижиром, и случайно в разговоре выяснилось, что этот полк и есть тот
самый стрелковый полк, в котором служил отчим. Но только теперь номер его
другой, потому что в сорок втором году в окружении осталось знамя, и полк
был расформирован и переименован. У матери хранилось письмо однополчанина;
тот своими глазами видел, как убило отчима, когда прорывались из окружения,
и написал ей. А все-таки надежда оставалась: ведь столько самых невероятных
случаев было за войну. И, обманывая судьбу, боясь оборвать последнюю
надежду, Третьяков спросил осторожно:
лейтенант Безайц... Под Харьковом... Не знал случайно?
отчима, если скажет "убит".
начальник штаба батальона, адъютант старший. Безайц... Должен помнить. А я
под Харьковом не был, я только после госпиталя в этом полку.
Харьковом, так закончившееся потом, он послал отчиму из-под Старой Руссы
восторженное мальчишеское письмо, писал, что завидует ему, что и они, мол, у
себя тут тоже скоро... А уже замкнулось кольцо окружения под Харьковом.
"Ты ведь там будешь, на Юго-Западном фронте... В тех самых местах... Может
быть, хоть что-то удастся узнать про Игоря Леонидовича..."
теперь постеснялась назвать иначе.
Безайца призвали. Втроем, с матерью и Лялькой, пошли они на сборный пункт,
помещавшийся на проспекте, в Лялькиной школе. И он увидел, как все
переменилось. Отчим ждал их, сидел прямо на тротуаре, спиной опершись о
кирпичный столб школьных ворот. Инженер-конструктор, которого многие знали
здесь, он в своем городе, словно в чужом, где его не знают и не запомнит
никто, сидел прямо на асфальте, оперев руки об острые колени. Увидел их,
идущих к нему, встал, равнодушно отряхнул штаны сзади и обнял мать. Высокий,
худой, в хлопчатобумажной гимнастерке, в пилотке на голове, он прижал мать
лицом к пуговицам у себя на груди и поверх ее головы, которой касался бритым
подбородком, смотрел перед собой и гладил мать по волосам. И такой был у
него взгляд, словно там, куда он глядел, видел уже все, что ее ожидает.
этих тонких ногах, в огромных солдатских ботинках ушел он на войну. Все
годы, что жили вместе, как квартиранта, не замечал он отчима, а тут не за
мать даже, за него впервые защемило сердце.
вся плоская-плоская стала. И жилы на шее. А Лялька за два года переменилась
-- не узнать. Война, едят неизвестно что-- и расцвела. Когда уходил на
фронт, посмотреть было не на что: коленки и две косюльки на худой спине. А
тут она шла с ним по улице-- офицеры оборачивались вслед.
свернуть уже не успеет. . -- Дай докурить!
все дыхание несколько раз и выпрямился в окопе. Когда глянул назад, солнце
еще не всходило, но на лице почувствовал его свет. И свет этот дрогнул,
толкнуло воздух, грохнуло и засверкало. Стал ощутим воздух над головой: в
нем с шелестом проносились снаряды-- и ниже и выше, в несколько этажей.
подсолнухов впереди плеснулась земля, обвальный грохот сотряс все, и с этой
минуты грохотало и тряслось безостановочно, а над передовой стеною
подымались вверх пыль и дым. И, оглушая, звонче всех садила батарея
дивизионных пушек, стоявшая позади их окопа.
сообразить.
дыму. И в дым с ревом пронеслись наши штурмовики, засновали в нем черными
тенями: перед их крыльями сверкало. Казалось, там, впереди, они стремительно
снижаются к полю. Мелькнули над крышами фермы-- из крыш взлетело к ним
несколько взрывов.
сомкнулась тишина. Вот миг, вот она, сила земного притяжения, когда пехота
подымается в атаку, отрывает себя от земли.
длинные пулеметные очереди.
бежали по полю пехотинцы, скрываясь в пыли разрывов, в дыму.
траншею, пехота уже мелькала впереди в подсолнухах. Поразило, как всякий раз
в немецкой траншее: била, била наша артиллерия, а убитых немцев почти нет.
Что они, уволокли их с собой? Только рядом с опрокинутым пулеметом лежал
мертвый пулеметчик.
прикрыв головы руками, чем попало. Суяров навалил катушку на голову,
отползал в сторону. Переждав налет, Третьяков приподнялся. Немецкий
пулеметчик, тепло одетый, в каске, в очках, все так же лежал навзничь в
траншее, как кукла увязанная. Слепо блестели запыленные стекла очков, целые,
нетреснутые даже; белый нос покойника торчал из них.
взрывчаткой. Низко волокся дым. По одному выскочили из траншеи. Уцелевшие
подсолнухи на поле, ярко-желтые в дыму, все шляпками повернуты им навстречу:
там, позади, всходило солнце над полем боя.
вызревшими семечками, как патронами, она выгнулась вся. Смахнул ладонью
засохший цвет, отломил край.
неотвердевшую шелуху.
Махров Алексей
Роллинс Джеймс
Прозоров Александр
Белов Вольф
Суворов Виктор
Флинт Эрик