свои игры. "Вам барыня прислала в туалете сто рублей. Что хотите, то
купите, да и нет не говорите, черного и белого не называйте..." Он куда
охотнее играл бы с девочками...
игра, правил которой никто не знал. Ссорились, пререкались. Варя особенно
была непонятлива, к тому же - плакса. Звали ее во дворе "Варька-Харька",
наверно, за некрасивость. Он за нее не заступался, напротив, еще больше ее
ущемлял...
виду яма как яма, но стенки из плотно слежавшегося, почти окаменелого
песка. Уже не песок, еще не песчаник. Его легко было рубить, ковырять
ножом, обтесывать щепкой. Из этого полукамня-полупеска он выделывал
фигурки. Карикатурные портреты Мишки и Титки, Нюшки и Душки, сестры Вари с
ее косичками, с надутой, выпуклой верхней губой. Увидев эти фигурки,
учитель рисования Яков Андреевич, папин сослуживец, сказал: "Да у вас
талант!" Первый раз в жизни его назвали на "вы". Это "вы" от взрослого,
немолодого человека, да еще в сочетании со словом "талант", так и екнуло у
него в груди. "Вам нужно серьезно учиться, - сказал Яков Андреевич, -
хотите, я вас рекомендую в школу Штиглица?"
"Впрочем, вам еще рано, - сказал Яков Андреевич, - перед вами вся жизнь".
что она пойдет ступенями не вверх, а вниз, в дешевку? Что кончит он ее
отставным моряком, отставной козы барабанщиком, собственно говоря - никем?
Стариком, праздно гуляющим по бульварам родного города с мешочком
голубиного корма? Изрядно выпивающим, любящим свою жену Дашу, забывшим
свою жену Клавдию, не помнящим имени младшего своего сына? И в конце
концов - неподвижным мешком, бесчувственным телом, праздно лежащим на
тахте в ожидании смерти? Смерть, ранее для него нереальная, становилась
неизбежной. О ней на разные голоса твердил ненавистный кран. Голоса были
разные, а слово одно: "waste". Спасаясь от смерти, он нырял опять в
детство, но оно его выталкивало.
отрадно зарыться в них лицом, перебирая губами кольца. И тут же
высовывалось будущее: много позже, в голодное время (то ли в
девятнадцатом, то ли в двадцатом году), эти кольца обменяли на продукты.
На муку, на крупу, на воблу. И мамины руки стали уже другими. Огрубелые,
со въевшейся под ногти сажей. Нет, не надо об этом. Дайте, дайте еще
покачаться в детстве, на волне маминого поющего голоса. Пусть споет ему
колыбельную: "Спи, дитя мое, усни..." Если кто может спасти его, уберечь
от смерти, так это она. "Мама!" - взывал внутри себя Федор Филатович. Но
ее не было. Не только здесь - нигде. Умерла от голода в блокаду. Как
многие, многие другие. Где-то на Волковом кладбище похоронила ее Клавдия.
Не могила - просто "место захоронения", как теперь говорят. Умерла зимой,
в лютый мороз. Земля - каменно-твердая. Вернее всего, и не долбил никто
землю, чтобы закопать маму. Просто привезли ее на саночках, зашитую в
одеяло, как многих, многих других. Привезли и оставили. Так, без гроба.
Это отсутствие гроба он ощущал как свою вину. А что он тогда мог сделать?
Его и не было под Ленинградом. Перевели на другой участок фронта. Солдат
себе не хозяин.
немой, неподвижный, то это справедливо. Это - за маму.
о детстве. Оно, собственно, уже проходит, но еще теплится. Раздувать его,
пока не погасло.
8
Темная, торфяная вода, пиявки у берега, множество кувшинок. Не кувшинок -
водяных лилий. Белые, душистые, с ярко-желтыми, шафранными сердцевинами.
Стебли - как резиновые шнуры, держат, не пускают. Варя их боится, говорит:
змеи. Он-то не боится. Смело плавает у самого омута, собирает лилии. Дома
он их поставит в воду. То есть в плоскую миску, где они еще распустятся на
плаву. Мама их любит - это ей.
мамы и папы (оба родились в июле) дети тайком от героя дня украшали стол.
Венками, гирляндами, пучками ягод... Рано утром все это делалось. Родители
еще спали, солнце вставало, чирикали птицы. Оранжевые лучи пронзали
воздух. Крадучись, крадучись, на цыпочках украшали они стол. Он
командовал, как всегда, Варя помогала. Потом снова ложились. Но не спали,
толкали друг друга, боясь пропустить минуту, когда виновник торжества
выйдет, увидит стол и - ах!
- война!
никто не мог о "второй". Была просто "война". С немцами, с австрияками.
взрослых: а как будет с Петербургской стороной? Будет ли она тоже
"Петроградской"? Один из спорящих очень настаивал, чтобы нет. "Вы только
послушайте, как это звучит: Петербургская сторона Петрограда! Прелесть!"
Сиверской. Поезд переполнен, осажден, даже на крышах сидели. Какой-то
матрос жевал булку. Знакомый начальник станции устроил их в служебный
вагон, переполненный сверх меры. Федя мучительно хотел ехать на крыше...
царя храни!". Какой-то человек, забравшись на фонарный столб, кричал
надсадным голосом: "Долой самодержавие!" Его сдернули, кажется,
растоптали...
только серее, тусклее, темнее. Даже уютный двор с заветной песчаниковой
ямой в углу съежился, насторожился. С этих дней осторожно омрачилось
детство. Оно еще билось, трепетало, вздрагивало, но было обречено.
флагами, все словно бы притихло, вошло в свою колею. Война шла там, на
западе, в отдалении; в тылу она почти не чувствовалась. "Не то что вторая
мировая, - думал Федор Филатович, - которая сразу же охватила, озаботила
всю страну".
он потерял веру.
традиции: учили молитвам, водили в церковь, не очень часто, но и не редко.
Перед пасхой они говели, исповедовались, причащались. Это он любил,
особенно вкус красного вина пополам с водой, "теплоты", которой запивали
причастие. В церкви хорошо пахло, иконы и хоругви сияли. Про двухвостую
хоругвь он однажды спросил маму: "А что это: батюшка свои штанишки на
палочке развесил?" Соседи, стоявшие рядом, очень были шокированы, а мама
ничего, даже смеялась. Совсем ничего было бы в церкви, если б не
приходилось так долго стоять.
Он услышал, как батюшка молился "о ниспослании победы православному
русскому воинству". Думал об этом, что-то варил в себе. По дороге домой
спросил маму:
главным врагом в его представлении были не немцы, а австрияки.)
"Он сам разберется".
испугался: а вдруг все-таки есть и накажет? Ударит гром? Не ударил.
У них с Варей было по ящику и по ключу, чтобы было куда прятать свои
сокровища и чтобы никто не знал. Варе он ничего не сказал про австрияков и
бога. Но через некоторое время признался маме, что написал и почему. Мама
отнеслась к этому спокойно. Во всяком случае, не рассердилась.
идолам.
поклоняюсь жизни.