Лысуха с Гнедком тянут, тянут воду. Вот подняли головы, дышат,
осматриваются. На темной морде Гнедка сейчас же белым светом загораются
тонкие волоски. И у Лысухи тоже стекленеет от мороза волос, торчит
вразнотырку.
бы с сожалением отвернулись от нее, стали медленно поворачиваться.
позади. Кольча-младший, отломав ветку от елки, хлещет по заду Лысуху и
Гнедка. Лошади берут в рысь. Нас с Алешкой закидывает, и мы с трудом
удерживаемся на конях, мы скачем, испуганно ухватившись за гривы и оброти,
потом уже гарцуем смело, будто балуясь. Ребятишки катаются на салазках,
останавливаются, смотрят нам вслед завидно, иные парнишки бегут следом,
кричат. А мы скачем, а мы скачем! Еще до дому далеко, еще только в переулок
въехали, но я кричу что есть мочи:
надбровником ворот. К великому нашему удовольствию, лошади на рыси вбегают
во двор, и мы получаем сполна плату за все наши радости. Гнедко
останавливается, за ним Лысуха, и сначала я, затем Алешка летим
подшибленными воронами через головы лошадей в снег и барахтаемся там,
ослепленные, задохнувшиеся.
ворота и хохочет. Бабушка, выглядывая в чуть оттаявшее кухонное окно, тоже
беззвучно трясет головой и ртом. И мы начинаем похохатывать, будто и нам
весело, да оно и на самом деле весело, по своей уж воле и охоте мы
устраиваем свалку посреди двора и являемся домой так устряпанные, что
бабушка всплескивает руками: "Да не черти ли на вас молотили?!"
нашего смирного коня с грозным именем Ястреб.
усмиряется.
в небо, пинает по заверткам, бросает в одни сани вилы деревянные и железные,
грабли, Привязывает бастрыги, а в передок других саней вставляет звонкий
топор, который я недавно лизнул, будто сахар, и оставил на нем лафтак языка.
сморкается на сторону, и дед делает то же, мы уж следом все повторяем.
хочется, но мы послушно лезем на печь.
взять по сено, значит, возьмет. Тихо в доме. Слышно, как ворочается на
скрипучей деревянной кровати бабушка, которую ночами донимают "худые
немочи". В горнице покуривает да покашливает Кольча-младший, не привыкший
рано ложиться, потому что по вечеркам бегает на пару с Мишкой Коршуковым и
домой является с петухами.
Шуршат тараканы на печи, щекочут ноги. Я запихал их обе в голенище чьего-то
валенка, задираю его, бухаю в стену.
все же догадывается, что я беспокоюсь о завтрашней поездке по сено. Он
обнимает меня и давит мою шею крепко-крепко -- благодарит меня за все
тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал
бы, а так обнимает, жмет, и все тоже понятно. Но вот Алешка глубоко
вздохнул, руки его разнялись, ослабели. Уснул Алешка. Намаялся, набегался и
уснул. Я еще ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы
катанки, чтобы выше было, удобнее, и бабушка снова приглушенным шепотом
грозится:
продал ее дяде Ване человек из верховского, Курганского, селения с худым
глазом, продавая, выдрал из Лысухи клок шерсти, бросил ее за печь, она там
сохнет, а кобыла мается, корм ей не корм -- и пока ту шерсть не найдешь --
не вестись на дворе скотине, и ведь велела, велела она вывести коня через
задний двор -- от сглаза -- да посмотреть потихоньку, куда шерсть хозяин:
схоронил -- так зубоскалили только, просмеивали мать. И что получилось?
на поводу хромую лошадь и сам хромает, а впереди дорога меж торосов виляет,
елки, пихты, вересинки коридорчиком стоят, кони трусят, пофыркивают -- это
мы уже едем по сено, и сани скрипят мерзлыми завертками, полозья
повизгивают, а Кольча-младший напевает себе под нос что-то. И все бежит,
бежит зимник по Енисею, потом по лесу с горы на гору, с горы на гору.
увалов и скал стоит. Покосы на Фокинской речке, на Малой и Большой
Слизневке. А наш покос на Манской речке. Манская речка впадает в реку Maну,
Мана в Енисей. Мы летом были с Алешкой на покосе, ловили хариусов в речке,
гребли сено, купались. Зимой мы на покосе никогда не были. Далеко и морозно.
Какой он, покос, зимою? Кто там живет? Зайцы живуг, лисы живут. И медведи
живуг. Они караулят наше сено и не пускают к нему диких коз. Если козы
съедят зарод, что тогда останется корове? Но медведь их не пускает к зароду.
Да и увезем мы сено. Сложим на сани в большой-большой воз, до неба, и
увезем. Я буду сидеть на самом высоком возу, и Алешка тоже. А дедушка и
Кольча-младший будут идти сзади, курить, на лошадей покрикивать.
торнулся, аж искры из глаз брызнули. Но надо мной должно быть небо, как же
так?
горячая русская печка, и никакого воза, никакого сена. Бабушка в кути
уронила пустую подойницу, я с перепугу треснулся башкой об потолок. Бабушка
клянет кошку -- всегда у нее кошка во всем виновата.
одеялом. Я на полати -- деда нету. Глянул на вешалку -- дох нету. И понял
все. И запел. Бабушка занималась своими делами, гремела кринками, не
слышала.
сердито Алешку кулаком. Он с минугу пялился на меня.
уехали.
"Бу-бу-бу-у!"
удумали! По сено ехать! Сопли-то к полозьям приморозите, кто отдирать будет?
нас внимания, а тут и слезы на исходе. Алешкино "бу-у-у" звучит уже едва
слышно. Пузырь, правда, выдулся из ноздрей у него сильный, да бабушка не
видела пузыря.
не больно нисколько, но обидно. Я залез обратно на печку, завернулся в
старый полушубок и сказал себе, что не слезу с нее, пока не помру.
Пропадите все вы со своей едой!
меня делов по завязку, a оне тут распелись! А ну, слазьте с печки! -- И она
бесцеремонно стянула с печки Алешку, затем меня и еще тычка мне дала,
несильного, правда.
мужиков дома нет и потому в середней не накрывают.
достукаетесь, вы у меня достукаетесь! -- пообещала она. -- Эк ведь они,
кровопивцы, урос завели! Шагом марш к рукомойнику.
мундирах, парным молоком запивали, и нас еще нет-нет да встряхивало
угасающими всхлипами. Бабушка, пригорюнившись, глядела на нас.
Эриксон Стивен
Белов Вольф
Контровский Владимир
Скальци Джон
Лукьяненко Сергей
Посняков Андрей