музыка терялась в шуме города, большой и людной улицы, проходившей возле
крепости. Гудели трамваи, чокали копыта лошадей, далеко вперед кричали
покачивающиеся автомобили; на масленицу из окрестностей города понаехали
особенные масленичные извозчики-крестьяне, и бубенцы на шее их малорослых
лошаденок наполняли воздух жужжанием. И говор стоял: немного пьяный, веселый
масленичный говор; и так шла к разноголосице молодая весенняя оттепель,
мутные лужи на панели, вдруг почерневшие деревья сквера. С моря широкими,
влажными порывами дул теплый ветер: казалось, глазами можно было видеть, как
в дружном полете уносятся в безбрежную свободную даль крохотные, свежие
частички воздуха и смеются, летя.
тогда огромная крепость, в плоских стенах которой не было ни одного огонька,
уходила в мрак и тишину, чертою молчания, неподвижности и тьмы отделяла себя
от вечно живого, движущегося города. И тогда слышен становился бой часов;
чуждая земле, медленно и печально рождалась и гасла в высоте странная
мелодия. Снова рождалась, обманывая ухо, звенела жалобно и тихо - обрывалась
- снова звенела. Как большие, прозрачные, стеклянные капли, с неведомой
высоты падали в металлическую, тихо звенящую чашу часы и минуты. Или
перелетные птицы летели.
только один этот звон. Сквозь крышу, сквозь толщу каменных стен проникал он,
колебля тишину,- уходил незаметно, чтобы снова, так же незаметно, прийти.
Иногда о нем забывали и не слышали его; иногда с отчаянием ждали его, живя
от звона и до звона, уже не доверяя тишине. Только для важных преступников
была предназначена тюрьма, особенные в ней были правила, суровые, твердые и
жесткие, как угол крепостной стены; и если в жестокости есть благородство,
то была благородна глухая, мертвая, торжественно немая тишина, ловящая
шорохи и легкое дыхание.
минут, отделенные от всего живого, пять человек, две женщины и трое мужчин,
ожидали наступления ночи, рассвета и казни, и каждый по-своему готовился к
ней.
себе, так и теперь только за других мучилась она и тосковала сильно. Смерть
она представляла себе постольку, поскольку предстоит она, как нечто
мучительное, для Сережи Головина, для Myси, для других,- ее же самой она как
бы не касалась совсем.
часами плакала, как умеют плакать старые женщины, знавшие много горя, или
молодые, но очень жалостливые, очень добрые люди. И предположение о том, что
у Сережи может не оказаться табаку, а Вернер, может быть, лишен своего
привычного крепкого чаю, и это еще вдобавок к тому, что они должны умереть,
мучило ее, пожалуй, не меньше, чем самая мысль о казни. Казнь - это что-то
неизбежное и даже постороннее, о чем и думать не стоит, а если у человека в
тюрьме, да еще перед казнью, нет табаку, это совсем невыносимо. Вспоминала,
перебирала милые подробности совместного житья и замирала от страха,
воображая встречу Сергея с родителями.
любит Вернера, и, хотя это была совершенная неправда, все же мечтала для них
обоих о чем-то хорошем и светлом. На свободе Муся носила серебряное колечко,
на котором был изображен череп, кость и терновый венец вокруг них; и часто,
с болью, смотрела Таня Ковальчук на это кольцо, как на символ обреченности,
и то шутя, то серьезно упрашивала Мусю снять его.
будет.
времени должна выйти замуж, и это обижало ее,- никакого мужа она не хотела.
И, вспоминая эти полушутливые разговоры свои с Мусей и то, что Муся теперь
действительно обречена, она задыхалась от слез, от материнской жалости. И
всякий раз, как били часы, поднимала заплаканное лицо и прислушивалась,- как
там, в тех камерах, принимают этот тягучий, настойчивый зов смерти.
делающем ее странно похожей на мужчину, на мальчика-подростка, одевшегося в
чужое платье, она шагала ровно и неутомимо. Рукава халата были ей длинны, и
она отвернула их, и тонкие, почти детские, исхудалые руки выходили из
широких отверстий, как стебли цветка из отверстия грубого, грязного кувшина.
Тонкую белую шею шерстила и натирала жесткая материя, и изредка движением
обеих рук Муся высвобождала горло и осторожно нащупывала пальцем то место,
где краснела и саднила раздраженная кожа.
оправдывалась она в том, что ее, молоденькую, незначительную, сделавшую так
мало и совсем не героиню, подвергнут той самой почетной и прекрасной смерти,
какою умирали до нее настоящие герои и мученики. С непоколебимой верой в
людскую доброту, в сочувствие, в любовь она представляла себе, как теперь
волнуются из-за нее люди, как мучатся, как жалеют,- и ей было совестно до
красноты. Точно, умирая на виселице, она совершала какую-то огромную
неловкость.
достал ей яду, но вдруг спохватилась: а если он и другие подумают, что это
она из рисовки или из трусости, и вместо того, чтобы умереть скромно и
незаметно, наделает шуму еще больше? И торопливо добавила:
что она не героиня, что умирать вовсе не страшно и чтобы о ней не жалели и
не заботились. Объяснить им, что она вовсе не виновата в том, что ее,
молоденькую, незначительную, подвергают такой смерти и поднимают из-за нее
столько шуму.
пыталась найти хоть что-нибудь, что возвысило бы ее жертву, придало бы ей
настоящую цену. Рассуждала:
казалась молодость и жизнь перед тем великим и лучезарным, что должно
озарить ее скромную голову. Нет оправдания.
любовь, безграничная готовность к подвигу, безграничное пренебрежение к
себе? Ведь она действительно не виновата, что ей не дали сделать всего, что
она могла и хотела,- убили ее на пороге храма, у подножия жертвенника.
и по тому, что он хотел сделать,- тогда... тогда она достойна мученического
венца.
чтобы обо мне плакали люди, волновались, обо мне, такой маленькой и
незначительной??
принята в лоно, она правомерно вступает в ряды тех светлых, что извека через
костер, пытки и казни идут к высокому небу. Ясный мир и покой и безбрежное,
тихо сияющее счастье. Точно отошла она уже от земли и приблизилась к
неведомому солнцу правды и жизни и бесплотно парит в его свете.
палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры и петли и стали
доказывать, что смерть существует, что человек умирает и убивается, что
бессмертия нет,- они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже
сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще смерти можно
говорить, когда уже сейчас она мертва и бессмертна, жива в смерти, как была
жива в жизни?
собственным разлагающимся телом и сказали:
она,- она! - Муся ответила бы с улыбкой:
говорите, как же я могу быть этим?
бессмертна?
обрывалась для нее смертью и плелась спокойно и ровно. Думала о товарищах -
и о тех далеких, что с тоскою и болью переживают их казнь, и о тех близких,
что вместе взойдут на эшафот. Удивлялась Василию, чего он так испугался,- он
всегда был очень храбр и даже мог шутить со смертью. Так, еще утром во
вторник, когда они надевали с Василием на пояса разрывные снаряды, которые
через несколько часов должны были взорвать их самих, у Тани Ковальчук руки
дрожали от волнения и ее пришлось отстранить, а Василий шутил, паясничал,
вертелся, был так неосторожен даже, что Вернер строго сказал:
страх, что скоро она перестала думать о нем и разыскивать причину,- вдруг