Чтение 8–й страницы книги ~Мои скитания~

народники -- в красных рубахах, поддевках, смазных сапогах, также носили
очки синие или дымчатые, и тоже длинные, по плечам, волосы. И те и другие
были обязательно вооружены самодельными ду-бинами -- лучшими считались
можжевеловые, которые добывали в дремучих домшинских лесах.

Нигилистки коротко стриглись, носили такие же очки, красные
рубахи-косоворотки, короткие черные юбки и черные маленькие шляпки, вроде
кучерских.

М. Ф. Кудрявая, по инициативе и при участии ссыль-ных, в своем
подгородном имении завела большую мо-лочную ферму, где ссыльные жили и
работали. Выписа-ны были коровы-холмогорки, дело поставлено было ши-роко, и
в продаже впервые в городе появилось сливочное и сметанное масло в фунтовых
формах с надписью "Куд-рявая". Вскоре это масло стало поступать в большом
ко-личестве в Москву, в Ярославль и другие города. Для Во-логды цена за фунт
25 копеек казалась дорогой -- и мас-ло это подавать на стол считалось особым
шиком. Эта ферма была родоначальницей знаменитого и доныне во-логодского
масляного производства. Всякий ссыльный считал своим долгом первый визит
сделать Кудрявой и нередко поселялся на ее ферме. Впоследствии, в 1882
го-ду, приехав в Вологду, я застал во флигеле Кудрявой живших там Германа
Лопатина и Евтихия Карпова, дра-матурга, находившихся здесь в ссылке.

Исправником в Вологде был А. И. Саблин. Его дети были Михаил
(впоследствии сотрудник "Русских ведомо-стей"), юрист Александр и Николай,
застрелившийся в Тележной улице в Петербурге после "1-го марта" в мо-мент
ареста. В то время все трое были студентами, чис-лились неблагонадежными, и
отец, бывший под влиянием сыновей, мирволил политическим. Помощником
исправника был П. В. Беляев, женатый на Анне Михайловне Васильевой, два
брата которой, Николай и Александр, высланные в Вологду, ярые народники, с
дубинами и в красных рубахах, и были, сперва один, а потом другой, моими
репетиторами. Они жили у сестры, которая соби-рала у себя ссыльную молодежь
и даже остриглась и на-дела синие очки, но проносила только один день -- муж
попросил снять.

-- Сними, а то надо мной и так уже смеются!

При такой сочувствующей власти ссыльные не стес-нялись.

Была еще крупная власть -- это полицмейстер, полков-ник А. Д. Суворов,
бывший кавалерист, прогусаривший свое имение и попавший на эту должность по
протекции. Страстный псовый охотник, не признававший ничего кро-ме охоты,
лошадей, театра и товарищеских пирушек, не-пременно с жженкой и пуншем. Он
носился на шикарной паре с отлетом по городу, кнутиком подхлестывал
при-стяжную, сам не зная куда и зачем -- только не в поли-цейское
управление.

Как-то февральской вьюжной ночью, при переезде через реку Вологду, в
его сани вскочил волк (они стая-ми бегали по реке и по окраинам). Лихой
охотник, он принял ловкой хваткой волка за уши, навалился на него, приехал с
ним на двор театра, где сострунил его, пору-чил полицейским караулить и, как
ни в чем не бывало, звякнул шпорами в зрительном зале и занял свое обыч-ное
кресло в первом ряду. Попал он к четвертому акту "Гамлета". В последнем
антракте публика, узнав о волке, надела шубы, устремилась на двор смотреть
на это диво и уж в театр не возвращалась -- последний акт смотрел только
один Суворов в пустом театре.

Ну, какое дело Суворову до ссыльных? Если же та-ковые встречались у
собутыльников за столом -- среди гостей, -- то при встречах он раскланивался
с ними как со знакомыми. Больше половины вологжан-студентов бы-ли высланы за
политику из столицы и жили у своих род-ных -- и весь город был настроен
революционно.

x x x

Около того же времени исчез сын богатого вологод-ского помещика,
Левашов, большой друг Саши, часто бывавший у нас. Про него потом говорили,
что он ушел в народ, даже кто-то видел его на Волге в армяке и в лаптях,
ехавшего вниз на пароходе среди рабочих. Мне Левашов очень памятен -- от
него первого я услыхал но-вое о Стеньке Разине, о котором до той поры я
знал, что он был разбойник и его за это проклинают анафемой в церквах
великим постом. В гимназии о нем учили тоже не больше этого.

Я как-то зашел в комнату Саши -- он жил совершен-но отдельно на
антресолях. Там сидели Саша, Н. А. На-зимова, Левашов, оба неразлучные
братья Васильевы и наш гимназист седьмого класса, тоже народник, Кичин, пили
домашнюю поляничную наливку и шумно разгова-ривали. Пришел и я. Дали мне
рюмку наливки, и На-талья Александровна усадила меня рядом с собой на
ди-ван.

Меня вообще в разговорах не стеснялись. Саша и мой репетитор Николай
Васильев раз навсегда предупреди-ли меня, чтобы я молчал о том, что слышу, и
что все это мне для будущего надо знать. Конечно, я тоже гордо чув-ствовал
себя заговорщиком, хотя мало что понимал. Я как раз пришел к разговору о
Стеньке. Левашов говорил о нем с таким увлечением, что я сидел, раскрыв рот.
Помню:

-- Анафеме предали! Не анафеме, а памятник ему поставить надо! И
дождемся, будет памятник! И не один еще Стенька Разин, будет их много, в
каждой деревне свой Стенька Разин найдется, в каждой казачьей станице
сыщется, -- а на Волге сколько их! Только надо, чтобы их еще больше было,
надо потом слить их -- да и ахнуть! Вот только тогда-то все ненужное к черту
полетит!

Это был последний раз, когда я видел Сашу и Лева-шова.

Этот день крепко засел у меня в голове, и потом все чаще и чаще
просвещал меня Васильев, но я все-таки мало понимал. Меня тянуло больше к
охоте. Читал я то-же мало, и если увлекался, то более всего Майн-Ридом и
Купером. Газет тоже никогда не читал, у нас полу-чался "Сын Отечества", а я
и в руки его не брал. Уви-дел раз в столе у отца "Колокол", и, зная, что он
запре-щенный, начал читать, нашел скучным, непонятным и бе-режно положил
обратно. Слушал я умного много, но понимал все по-своему, и даже скучал,
слушая непонят-ные разговоры.

Кружок ссыльных, в августе месяце, когда наши жили в деревне, собирался
в нашем глухом саду при квар-тире. Я в августе жил в городе, так как
начинались за-нятия. Весело проводили в этом саду время, пили пиво, песни
пели, особенно про Стеньку Разина я любил; потом играли в городки на дворе,
боролись, возились. Здесь я чувствовал себя в своей компании, отличался
цирковы-ми акробатическими штуками, а в борьбе легко побеж-дал бородатых
народников, конечно, пользуясь приема-ми, о которых они не имели понятия.

Мне было пятнадцать лет, выглядел я по сложению много старше. И вот
как-то раз, ловким обычным прие-мом, я перебросил через голову боровшегося
со мной тол-стяка Обнорского, и он, вставая, указал на меня:

-- Вот он, живой Никитушка Ломов!

-- Ушкуйник! -- сказал Васильев.

А ушкуйником меня прозвали в гимназии по случаю того, что я в прошлом
году убил медведя.

Вышло это так. Осенью мне удалось убить из-под гон-чих на охоте у
Разнатовского матерого волка. Ясно, что после волка захотелось и медведя
убить. Я к нему, про-шу его:

-- Дядя Коля, возьми меня на медведя!

-- Да ты с ума сошел? А что наши-то скажут? Дядя по своему обыкновению
выругался, прошелся раза два по комнате и сказал:

-- Ладно. Про медведя молчи, а я скажу им, что мы в субботу на лосей
едем, а у меня в Домшине берлоги обложены.

x x x

Мы долго ехали на прекрасной тройке во время вью-ги, потом в какой-то
деревнюшке, не помню уж назва-ния, оставили тройку, и мужик на розвальнях
еще верст двенадцать по глухому бору тащил нас до лесной сто-рожки, где мы и
выспались, а утром, позавтракав, по-шли. Дядя мне дал свой штуцер, из
которого я стрелял не раз в цель.

Долго, помню, шли мы на лыжах по старому лыжно-му следу. Наконец
остановились у целой горы бурело-ма. Место кругом было заранее вытоптано,
так что мож-но ходить без лыж. Меня поставили близ толстой сосны, как раз
шагах в восьми от вывороченного и занесенно-го снегом корня дерева. Под
ним-то и была берлога. Дядя стал правее, левее помещик-охотник Ираклион
Корчагин, а сзади меня, должно быть, для моей безопасности, Китаев с
рогатиной в руках и ножом за поясом. Когда все было готово, лесник влез на
кучу бурелома и начал ты-кать длинным шестом под коренья вывороченной
вековой ели. Сначала щелкнули взводы курков... Потом дядя, улы-баясь, сказал
мне:

-- Смотри, целься в лопатку, не промахнись,-- это твой медведь, целься,
не горячись.

-- Не зевай, -- мигнул мне Корчагин.

Вдруг под снегом раздалось рычанье, а потом рев... Лесник, упершись
шестом в снег, прямо с дерева пере-прыгнул к нам на утоптанное место. В тот
же момент из-под снега выросла почти до половины громадная фигура медведя.
Я, не отдавая себе отчета, прицелился и спустил оба курка.

Гром выстрела и страшный рев... Я стоял, облокотясь о сосну, ни жив ни
мертв и сразу ничего не видел сквозь дым.

-- Браво, молодец! Наповал! -- послышался голос дяди, а из берлоги
рявкнул Китаев: -- Есть!

Когда он успел туда прыгнуть, я и не видал. А мед-ведя не было. Только
виднелась громадная яма в снегу, из которой шел легкий пар, и показалась
спина и голова Китаева. Разбросали снег, Китаев и лесник вытащили громадного
зверя, в нем было, как сразу определил Ки-таев, и оказалось верно, --
шестнадцать пудов. Обе пули попали в сердце. Меня поздравляли, целовали,
дивились на меня мужики, а я все еще не верил, что именно я, один я, убил
медведя!

Но зато ни один триумфатор не испытывал того, что ощущал я, когда ехал
городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем и Китаевым на козлах. Около