Чтение 8–й страницы книги ~Сильва~

первого ребенка, девочку, которую он назвал в честь умершей матери Дороти.
С возрастом доктор все больше стал походить на старозаветного персонажа
восемнадцатого века, как будто он прямиком сошел с какой-нибудь карикатуры
Роулендсона. Он постоянно носил - да и сейчас носит - широченный черный
сюртук, глухой жилет, доходящий до белоснежного пристежного воротничка, и
узенькие панталоны, туго обтягивающие колени и щиколотки. Доктор напоминал
епископа, перерядившегося в светское платье. У него был большой ястребиный
нос, вдобавок еще и толстоватый, высокий лоб, переходящий в лысый
блестящий, как зеркало, череп со скудной бахромкой седых волос, пушистых,
кудрявых и таких легких, что они трепетали на ветру, как паутинка.

Его дочь была моей ровесницей или чуть моложе. В двадцать лет она
весьма неудачно вышла замуж. К счастью, ей не пришлось долго страдать, ибо
ее муженька скоро укокошили в одном из мрачных притонов лондонского Челси.
То было таинственное убийство, совершенное при весьма подозрительных
обстоятельствах. Мужа Дороти нашли почти бездыханным в глубине зловонного
коридора, за помойными ящиками, куда затащил его убийца. Он умер по дороге
в больницу.

Брак этот огорчил меня: я был изрядно влюблен в Дороти. Но я выглядел в
ее глазах молокососом, где же мне было тягаться с обаятельным
авантюристом-краснобаем. После его смерти я стал надеяться, что молодая
женщина вернется и мне удастся завоевать ее сердце, излечив его от печали
и разочарования. Но Дороти не вернулась. Она нашла работу в Лондоне и
осталась там жить. Мало-помалу я забыл ее, иначе говоря, время и разлука
сделали свое дело: чувства мои переменились, и когда несколько лет спустя
я снова увидел ее, то понял, что любовь моя давно перешла в дружбу. Я
побывал в маленькой квартирке Дороти на окраине в районе Фулхем с
поручением от ее отца; и если мы в тот раз и обнялись горячо, то лишь как
друзья детства, которые слишком давно знакомы, чтобы испытывать друг к
другу что-нибудь, кроме нежности. По крайней мере я считал именно так.

И однако во время двух или трех встреч с доктором Салливеном мы
избегали разговоров о его дочери. Он также был весьма удручен ее браком, а
потом до глубины души оскорблен тем, что она предпочла остаться в Лондоне.
Тем не менее он время от времени навещал ее там. Не знаю, по каким
признакам он счел, что я по-прежнему увлечен ею. Я никак не мог придумать,
чем же разуверить его в этом. Так вот и получалось, что он старался не
говорить о ней, дабы щадить мои чувства, а я следовал его примеру, чтобы
не расстраивать старика.

И вот в то утро в четверг я корпел над составлением счетов к концу
года, как вдруг заслышал скрип гравия под колесами двуколки. Встав, чтобы
разглядеть гостя, я узнал выходившего из экипажа доктора Салливена.

Он помахал мне длинной рукой в черной перчатке и со смехом крикнул:

- Заехал так просто, поглядеть!

Помогая доктору привязать лошадь под вязами, я с тревогой гадал, на что
же это он собирается "поглядеть"? Неужели слухи о Сильве уже дошли до
него? Уж он-то ни на минуту не поверит басне о моей шотландской сестре. Я
был единственным ребенком в семье, и он отлично знал это.

- Я еду от папаши Троллопа, - объяснил доктор. - У него самый
обыкновенный насморк, а он поднял тарарам. А к вам завернул, будучи
уверен, что наверняка застану дома. В это время года вы, я знаю, редко
покидаете замок.

Мы вошли в гостиную. Он бросил свой плащ-накидку на кресло и подошел к
камину.

- Я решил воспользоваться тем, что проезжал мимо, и сообщить вам
великую новость: Дороти возвращается в воскресенье.

- Она возвращается в Дунсинен-коттедж? Вы хотите сказать, что она
распрощалась с Лондоном? Это окончательно?

- Надеюсь, что так. Я ведь старею, а она, в общем-то, хорошая дочь. Ее
беспокоило, что мне приходится жить в одиночестве.

Он энергично растирал руки над огнем. Его длинное полнокровное лицо
старого священника сияло от радости.

- Вдобавок эта работа в Лондоне была абсолютно бесперспективна. Дороти
так и не привыкла к городу.

- Я тоже никогда не мог понять, зачем она там живет.

Лицо доктора омрачилось. Он неопределенно повел рукой.

- Из гордости, я полагаю. Или, скажем, из самолюбия. Не хотела
возвращаться на манер блудного сына, так мне кажется.

Но слова его были столь же неопределенны, что и жест. Мне показалось,
что то была скорее отговорка, нежели ответ.

- Да, действительно, великая новость, - промолвил я менее убежденно,
чем мне хотелось бы.

Я не знал, что и думать о возвращении Дороти. Ведь я должен был просто
порадоваться ему. Но по какой-то необъяснимой причине к радости этой
примешивалась изрядная толика беспокойства.

Старый доктор приписал мое смущение куда более понятным причинам.
Взглянув на меня с широкой улыбкой, он сказал:

- Это ведь она сама просила меня сообщить вам.

- Поблагодарите ее от моего имени. Она, вероятно, хочет, чтобы я в
воскресенье встретил ее на вокзале?

- О нет, для этого вам пришлось бы встать очень рано, ведь ночной поезд
приходит в шесть часов с минутами. Нет-нет, вы просто приезжайте днем в
любое время к нам в Дунсинен. Пообедаем вместе.

Я говорил себе, что мне, как старому другу, следует настоять и поехать
на вокзал. Но воскресные утра я посвящал Сильве, и было бы жестоко, и для
нее, и для меня, отказаться от этой единственной возможности близкого
общения, оставшегося мне с тех пор, как миссис Бамли взяла бразды
правления в свои руки.

- Да, правда, - сказал я, - утром мне довольно трудно будет
освободиться. Извинитесь перед Дороти, поцелуйте от меня и передайте, что
я приеду к чаю.

Доктор взял плащ, но на пороге, как мне показалось, заколебался. Ему
явно хотелось подробнее поговорить со мною про дочь, о которой мы с ним
так редко вспоминали за эти десять лет. Но я не рискнул удерживать его,
боясь, что на лестнице каждую минуту может показаться Нэнни со своей
воспитанницей. Что я скажу ему, как объясню все это? Я еще не был готов к
этому и сам злился на себя за собственную непредусмотрительность.

- Не говорите с Дороти о ее замужестве, - вымолвил наконец старик
несколько смущенно.

Странная просьба: ему ведь было хорошо известно, что я много раз
виделся с его дочерью в Лондоне.

- Мне это и в голову никогда не приходило, - заверил я его, незаметно
тесня к выходу: я все больше и больше опасался того, что он замешкается в
доме.

- Ей ведь было всего восемнадцать... Конечно, такая юная, невинная
овечка для этого опытного волка в овечьей шкуре... Если бы вы знали, как я
корю себя за то, что не смог вовремя разоблачить его.

Мы наконец добрались до двуколки. Доктор отвязал лошадь. Перед тем как
сесть в экипаж, он задержал мою руку в своей.

- Если моя слепота испортила Дороти жизнь, я себе никогда этого не
прощу, - сказал он, глядя на меня повлажневшими глазами, с настойчивостью,
приведшей меня в замешательство.

- Она еще так молода! - пробормотал я.

- Не так уж и молода! - прошептал он и, выпустив мою руку,
взгромоздился в экипаж. - Да и не о том речь, - добавил он ворчливо,
уткнувшись носом в ворот плаща и не глядя на меня.

Хотя эти слова вроде бы не предназначались для посторонних ушей, я
понял, что он надеется услышать: "А о чем же?" Но, несмотря на
любопытство, я так и не задал этого вопроса. "Уезжай! Уезжай!" - молил я
про себя. Он устроился на сиденье, и я сказал ему: "Добрый путь!" Доктор
встряхнул поводья, щелкнул языком. Двуколка со скрипом двинулась вперед. И
тут я увидел, что сзади, на пороге дома, показалась Нэнни. Она с
любопытством глядела на удаляющуюся двуколку, удерживая Сильву у себя за
спиной. Господи, что будет, если старик обернется! Но он, не оборачиваясь,
махнул на прощанье рукой. И наконец повозка скрылась за поворотом дороги.
Я вернулся в гостиную, вытирая пот со лба.

8

Итак, в следующее воскресенье я, как и обещал, отправился в Дунсинен на
файф-о-клок. За десять лет в этом когда-то дорогом моему сердцу доме почти
ничего не изменилось, и мы не так уж сильно состарились, несмотря на
прожитые годы. Каждый из нас инстинктивно занял свое обычное место: доктор
в глубоком кресле, Дороти на диванчике, покрытом ее собственной вышивкой,
а я между ними. К чаю, который в Дунсинене заваривали всегда очень крепко,
подали все тот же сдобный пирог и те же scones [ячменные лепешки (англ.)].
Мне почудилось, что и разговор наш начался с того места, на котором он
прервался десять лет назад. Единственное, чего я не обнаружил, - это
своего былого чувства. Хотя и в этом я был не очень-то уверен, судя по
умилению, которое испытывал. Но мне было не до выяснения собственных
ощущений, заботило меня совсем другое: каким образом объявить о
существовании Сильвы?

Как и прежде, самым разговорчивым среди нас был доктор Салливен. Он
говорил медленно, сопровождая свои речи широкими взмахами рук, что делало
его похожим на священника, читающего проповедь с кафедры. Дороти сидела
молчаливая, с той таинственной улыбкой на губах, которая так волновала
меня в былые времена. Я отвечал на вопросы старика - в той мере, в какой
мне позволяло навязчивое желание высказать свои тайные мысли. Пока Дороти