Чтение 8–й страницы книги ~Сокровища на земле~

будто признавая за Грантом право проходить сквозь запертые двери.

Отдельного столика в зале не нашлось. Пристроились к двум молоденьким
девицам, сидящим перед скромной закуской. В ресторан этот ходили не
поесть, а послушать джаз.

Грант заказывал холодные закуски, дружески взглядывая на золотоволосую
официантку, а та матерински улыбалась, поощряла его, чтобы он продолжал
добавлять из списка бледно напечатанной карточки, пока не исчерпал его
пункты до конца.

Лариса знала, что бесполезно вмешиваться, взывать к экономии и пытаться
остановить это ресторанное расточительство. Но это было не
расточительство, а все те же им выполняемые правила. К ней это не имело
отношения. Это был только он, явление под названием - Грант за столом в
ресторане. От нее не требовалось даже улыбки.

Потом он ушел здороваться с руководителем джаза и с певицей, гордой
своей сексапильностью, а вернувшись, хотел заняться Ларисой, оказать и ей
внимание наконец (он сказал: "Сейчас буду за тобой ухаживать, мамочка") и
не смог. Увидел окруженные бирюзовыми и зелеными тенями глаза двух девочек
напротив за столом, за его столом, их голодные бледные личики, их
прозрачные кофточки, а под ними их прелести и кружевные комбинации, их
пустынные тарелки с колесиками копченой колбасы, их бутылку минеральной
воды, и кинулся на помощь. В следующее мгновение он уже наливал им водки,
и, подозвав официантку, золотую подругу, заказывал не два, а четыре
горячих. Каких? Любых. Но чтобы мясо было мясом... испытывая древнейшую
потребность накормить голодного, обогреть замерзшего.

Потом он пил с Ларисой, обнимал Ларису, танцевал с Ларисой, хвалил ее
прическу, точнее, ее отсутствие, ее чувство ритма, ее профессию, ее
характер, ее сногсшибательный вкус. Очень хорошо, мамочка, держи спину
прямее и... хвост трубой... И продолжал улыбаться девочкам. Он их жалел.
Они были без кавалеров, без денег и без перспектив, некрасивенькие,
неудаленькие, официантка была крайне нелюбезна с ними, каждый мог их тут
обидеть. А он был мужчина, имел деньги, сильно декольтированная певица в
сверкающей, ниспадающей чешуе помахала ему рукой и специально для него
спела песню, официантки его уважали, и никто не мог его обидеть, - он знал
дзюдо.

- Пейте, лапочки, а главное, ешьте, - подбадривал он их.

У Ларисы возникало желание уйти, но Грант бы все равно не понял, на что
она рассердилась. Он нежно пожимал ее руку, гладил колени, и было это так,
как будто он ласкает одну нескончаемую женщину, которая каждый вечер
становится другой, но он уж этого не замечает.

Лариса осталась и тоже беседовала с девочками, и еще танцевала с
Грантом, а потом поехала на квартиру к его другу, зная, что там никого нет
дома. Почему-то сегодня понадобилось ехать туда, а не к ней, где тоже
никого не было. "К тебе в следующий раз, мамочка", - пообещал Грант. Он
выполнял свою программу.

И там все было хорошо, и ничто уже не отвлекало Гранта от нее, если не
считать телефона. Ибо Грант, когда видел телефонный аппарат, сразу начинал
звонить.

Казалось, этот веселый, добрый, удачливый, физически сильный человек,
который управляет всеми ситуациями и делает только то, что хочет, сам
управляем телефонным аппаратом и стоит перед ним навытяжку, как великан
солдат, имеющий на груди медаль "За храбрость", перед маленьким худеньким
пенсионного возраста генералом.

Обнимая одной рукой Ларису, Грант другою крутил телефонный диск и
что-то говорил в трубку, и трубка что-то ему говорила. Потом говорила
только трубка, приказывала, а Грант слушал.

Ларисе стало жаль его, она подсмотрела его тайну. Он был незащищен
перед техникой.

Но жалеть надо было не его. Они попрощаются, он умчится, она останется
одна, и плохо будет ей. Не поможет умение предвидеть и трезво смотреть на
вещи, умение ни на что не надеяться, и не быть от этого в истерике.

И все-таки она продолжала ждать, что когда-нибудь он вспомнит назавтра
о том, что было вчера. В его таинственной программе не было пункта
воспоминаний. И самой Ларисы там не было, лишь серенький, ловкий как
мышка, телефон с вьющимся живым шнуром.

Грант исчезнет. Новенькие автомобильчики, сверкающие магнитофончики,
электробритвы, транзисторные радиоприемники, фотоаппараты уведут мальчика,
и его надо забыть, как она забывала старые фильмы, даже виденные по
нескольку раз. А она была Великий Кинозритель.

Да и не нужен он ей вовсе, просто она устала от одиночества, как устают
от болезни. Считали ее обыкновенной, а она обернулась хронической. Только
Грант еще большее одиночество. Грант - это отчаяние, которого она не смеет
себе позволять.

- Я тебя провожу, мамочка, - радостно пообещал Грант. Это следовало
считать милостью, он мог и не проводить, а помахать ручкой и отъехать в
другую, сторону.

- Провожу, провожу, - подтвердил он, видно сам сомневаясь.

Ладно, у нее есть друзья, физики и химики, правильные люди, из тех, у
кого отдых следует сразу за работой и ничего нет в промежутке. В отдыхе
они резвы, выносливы. Они ей подходят, и она им подходит. Никаких Грантов.
Приближается весна, хватать надо лыжи, кислород, ультрафиолет, жизнь в
движении, в лесу, в горах и на море. Господи, как хочется на море!

Уже из окна своей квартиры она увидела, что Грант зачем-то вылез из
машины, обошел вокруг и похлопал по дверце, как по шее потрепал. Он
казался таким мучительно одиноким, никого у него нет, есть только друг -
автомобиль.

Жалостью к другому не спасешься от жалости к себе, а ее никто не
пожалеет, уж это она хорошо знает. Хотя кроме физиков и химиков у нее еще
есть друзья. Художники - двенадцатый этаж большого современного дома. Она
там свой человек. А кроме того, ей досталась жаба.

По утрам он чувствовал себя плохо.

Он лежал, укрытый поверх одеяла старым клетчатым пледом, в вязаной
фуфайке. Не хотелось шевелиться, не хотелось вставать.

Все снаружи было онемелое и не давало двигаться, зато внутри
печенки-селезенки и сердце, конечно, оживлялись, становились не в меру
активны, стучали, болели, трепыхались, как механизм старинных часов,
способный издавать шипение и звуки, но не способный ходить и показывать
время. По утрам он смотрелся в свое тусклое, совсем не волшебное зеркало,
и там отражалось что-то странное, Змей Горыныч какой-то. Как это быстро
произошло, думал он, из нежного мальчика, общего любимца, из юноши с
сияющими глазами получилось такое сухое, темное, коричневое. Ничего не
осталось, только ресницы, длинные, красивые ресницы, которые были даны
тому мальчику, зачем-то по-прежнему пушисто вылетали из сморщенных век.

Завтракать есть смысл, когда на столе две чашки, две, а не одна,
независимо от того, молод ты или стар.

Некому было сварить кофе, купить свежую булку, а черствый хлеб он не
ест.

Он смотрел на дверь и молил, чтобы кто-нибудь пришел, кому он нужен,
кому можно улыбнуться, кто задаст ему вопросы, на которые он знает ответы.
От старости существует единственное спасением - быть кому-нибудь нужным,
иначе... это уж совсем нечестно.

И дверь отворилась. И вошла, к радости и удивлению Петра Николаевича,
Катя, в пальто из зеленого сукна, похожем на шинель, в офицерской
каракулевой папахе на светлых, прямых, как тонкая пряжа, волосах, в
сапожках, тоже офицерских, на руках белые варежки.

- Вот хорошо! - воскликнул Петр Николаевич, садясь на диване и
укутываясь в плед, как благородный испанский рыцарь.

- У меня сегодня редакторский день... - застенчиво сообщила Катя.

А день был не редакторский, а обыкновенный чудесный зимний сверкающий,
для воскресенья, для лыж, для катка, снежков, для пирога с капустой, для
театра, которого давно ждешь, для вечера вдвоем, которого ждешь всегда...
Она поссорилась с Арсением. Из-за чего? Из-за глупых, несправедливых слов,
на которые не нужно обращать внимания.

Он ушел, сказав - расти большой. Она плакала, потом стала уговаривать
себя: нельзя, надо стоять, надо выстаивать, надо, должна, или - признать
себя побежденной. Уходить.

Перед зеркалом она раскрасила свое лицо, не принимающее краски.

- Ну и черт с тобой, - сказала она этому лицу, - а я все равно буду
краситься. Все буду, что решила.

Потом позвонила в редакцию, отпросилась и пришла сюда, в этот домик с
колоннами, вне времени и пространства, падающий, но не упавший, в этот
домик с книгами, которые она когда-нибудь прочитает, к этому старому
человеку, который обрадовался ей...

- Я вам, сударыня, от души рад, для меня честь, - галантно ответил Петр
Николаевич из глубины дивана, из молитвы о госте.

- Вы не завтракали, - установила Катя.

И побежала в булочную.

- Теперь другое дело, - сказал Петр Николаевич, когда Катя протянула
ему чашку кофе. - За столом должно быть как минимум двое.

Катя кивнула. Она как в бога верила в завтрак и в ужин, в натертый пол
и вымытые окна, в рабочую неделю и нерабочее воскресенье. А ее художник
удирал спозаранку, бегал голодный до ночи, понедельника от вторника не
отличал.

Петр Николаевич отметил перемену в Катиной внешности: волосы, прямые,
как мотки шерсти, свитер - не поймешь мужской или женский, кольцо зеленое,
пластмассовое. Она явно желала выглядеть современной, женой художника,
похожей на других жен художников. Они были необыкновенными в ее
представлении, она обыкновенной, и теперь она пошла расправляться со своей
обыкновенностью.