Чтение 8–й страницы книги ~Три минуты молчания~

- Скажи, а почему ты один сидишь в "Арктике"? К тебе ведь при нем не
всякий подсядет.

- Я с тобой сижу, Алексеич. А глупости будешь пороть - ссядемся.
Уяснил?

- Ладно, - я кивнул. - Ты посидишь еще? - Минут десять, не больше.

- Почему так спешишь?

- А как раз Марья Васильевна моя вещички собрала, сидит теперь скучает.
Надо же и с ней напоследок посидеть.

- Понимаешь, ко мне одна девка придет. Просила, чтоб я с тобой
познакомил.

"Дед" улыбнулся.

- Что-то давно они насчет этого не просят.

- Ну, не просила, я сам хочу. Подождешь?

Я пошел в вестибюль. Гардеробщик уже и двери заложил жердиной, а сам в
окошко смотрел на улицу.

- Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.

Я ему хотел дать трешку.

- Вот это лишнее. Я ту еще не отработал. Пожалте в залу.

Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а все старались - как будто
их кто-то слушал. Гомон стоял, как на базаре. "Дед" уже расплачивался с
официанткой, вручил ей "Арарат" и туда показал, на граковский столик. Она
покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.

- Опаздывает? спросил "дед". - Марафет наводит. У них это долго.

- Нет, я повалился на стул. - Вообще не придет.

- Почему знаешь?

- Потому что... сука.

- Ну, ты совсем хорош! Может, ей со мной знакомиться расхотелось. -
"Дед" поглядел на часы. - На воздух со мной не выйдешь?

- Посижу еще. - Жутко мне стыдно было перед "дедом": зачем я ее так
назвал? - Дождусь все-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.

- Да не ругайся с ней, обещаешь?

Я обещал. Мы допили - за тех, кто в море, - "дед" застегнул китель,
поднялся, аккуратно задвинул стул.

- Завтра на причал приходи, попрощаемся.

Я ему пожал руку, обеими своими, как будто навсегда мы прощались, и
смотрел, как он идет к выходу. "Дед" был тяжелый, а между столами тесно, но
он никого не задел. Потом я повернулся и сидел как очумелый, глядел в тот
угол, на Гракова, ему в затылок. Ладно, думаю, ты у меня попомнишь. Я не
человек буду, если ты у меня не попомнишь.

Я услышал: официантка убирает посуду.

- Принеси, - говорю, - еще полтораста.

- Ничего тебе больше не принесу.

- Думаешь, без денег сижу? Могу показать. - Я расстегнул молнию на
куртке и нащупал пачку. - Видишь? Я в море уродуюсь, поняла. И все вы у меня
в ногах должны валяться!

- Поваляюсь, а не принесу. Больше тебе не велено.

- Кто не велел?

- А с кем ты тут сидел. Забыл уже. Напиток могу принести, "Освежающий".

- Неси во-он тому борову. Видишь, лысина светится.

- Дурачок ты, - говорит. - Ты тише. Зачем тебе пятнадцать суток сидеть?

Взяла мою руку с деньгами, сунула мне же за пазуху, в карман. Тут
крепких баб держат, в "Арктике". И не зря -драться же с ними не станешь, а
выставить, если надо, выставят.

Потом вся зала как-то повернулась - с люстрами, с дымом, с музыкой, - и
я уже с бичами сидел, попивал из чьего-то стакана. Все бы хорошо, да эта
дура трехручьевская перманент свой щипала и бровки супила - с таким это ко
мне презрением, меня зло разобрало.

- Чего ты все щиплешься? - спрашиваю. - Гляди, облысеешь. И так они у
тебя, поди, на трех бигудях помещаются.

- Фу, - говорит, - до чего я пьяных не выношу!

- Милочка, оно же и лучше, что я пьяный. Буду я трезвый - ты же у меня
за Софи Лорен не сойдешь. А так - пожалуйста.

Что-то не допоняла она, но плечьми передернула.

- Какая я тебе "милочка"!

- Милочка у него - другая, - Клавка ей говорит. Как раз она против меня
сидела, обмахивалась платочком, улыбалась во все лицо. - Вот он по ней-то и
страдает, а нам достается ни за что, ни про что. Вообще-то она ему верная,
только сегодня чего-то подвела.

- Глупости, - говорю, - моя верная никогда не подведеет!

- Ты ж видела: он со старичками-то беседует, а нет-нет в вестибюль
сбегает, посмотрит: может, все-таки сжалилась, пришлa.

- Вот-те на, со "старичками"! Да какой же он старичок? Ты ж не знаешь,
что ему пережить пришлось... Он и сейчас твоего пучеглазого враз одним
пальцем уложит, а в свое время одиннадцать миль проплыл - и не сдох, поняла?
Знаешь, что такое - одиннадцать миль?

Клавка рукой махнула и засмеялась.

- Ну, пошли мили-шмили!

И я тоже стал смеяться. Не знаю почему. Ничего она таго не сказала
смешного.

- А прогадал ты, рыженький, - говорит мне Клавка. - Меня пригласил, а
сам в сторону. Удивляюсь, чем я тебе не угодила. Не хороша для тебя?

- Слишком, - говорю, - хороша.

- А хочется, чтоб у тебя такая была?

- Не-ет, - смеюсь, - от тебя лучше подальше. У меня таких экипаж был, с
меня хватит.

Вовчикова трехручьевская фыркнула, а Клавка ничего, не обиделась.

- Ну, и напугали же его! - говорит. - Да ты меня рассмотрел хоть? Чем я
такая страшная?

- Ты из мужиков черт-те что делаешь, не людей.

- Пока что твоя из тебя сделала. Взяла да не пришла! И правильно не
пришла, с вами только так!

Вовчикова трехручьевская сморщилась, как будто лимон разжевала.

- Не тронь ты, - говорит, - его самолюбие. Видишь, в каком он
состоянии.

И с такой это жалостью на меня уставилась, - ну, совсем я погибший во
цвете лет. А глаза - как у мыши, близко-близко посаженные, меня даже
замутило слегка. И тоска вдруг напала жуткая, волчья. Вот она, моя жизнь: с
такими корешами сидеть, с такими девками. Слова живого от них не услышишь.
"Самолюбие"! "Состояние"! Ах ты, инкассаторшa чертова. Нечуева, что ли, у
ней фамилия?

- Нечуева, - говорю ей ласково, - не чуешь ты души моей переливы.

- Остроумно! - шипит. И откуда злости в ней столько, и на кого - ума не
приложишь.

- Показал бы я тебе одну женщину - так ты же удавишься, оттого что
такие бывают. Клавка опять рассмеялась.

- А ты бы сбегал за ней, привел. Мне ж тоже интересно. Одним бы глазом
взглянуть, как ты с ней управляешься.

В вестибюле ко мне гардеробщик кинулся, я его оттолкнул шага на три,
подергал дверь, а она ведь жердиной заложена, стал ее тащить и чувствую -
кто-то у меня на плечах повис.

- Отстань, гад однорукий!

А это вовсе и не гардеробщик меня двумя руками держал. Это,
оказывается, Аскольд за мной выскочил.

- Чего тебе, филин пучеглазый?

- Как то есть чего! - и губища-то, губища распустил. -Ты же уходишь. А
нам счет принесут!

- Я сказал - приду.

- Это еще неизвестно, Сеня.

- Ах, кисанька! Напугался? На тебе на лапу, за мной не заржавеет,
ступай к своей Клавке, вермуту ей закажи!..

- А торту? Лидка торту хочет бизейного.

Я ему совал пятерками, ронял при этом, а он подбирал, присчитывал
бумажка к бумажке. Гардеробщик, хмурый, стоял сбоку, поглядывал - сколько он
у меня берет.

- Те-те-те, - говорит, - я свидетель.

Аскольд ему показал, что взято, остальное они мне сунули в карман.
Гардеробщик напялил на меня шапку, из-под стойки что-то достал и мне
запихнул за пазуху.

- Капюшон свой не потеряйте.

Мне плакать хотелось, что я его так обидел.

- Прости, отец. Давай поцелуемся.

- Идите, - говорит, - к чертям свинячьим. И не безобразничайте.

Вытащил наконец дурацкую эту жердину, и я, на него не глядя, прошел на
улицу.

5

Одиннадцать миль "дед" проплыл еще молодым, в осень сорок первого года.

В те времена он не рыбачил, а служил мотористом - "мотылем" - на
транспорте "Днепр"; как раз перед войной этого "Днепра" спустили и считался
он - гордость флота: из первых дизельных, дизеля-то у нас еще в новинку были
на судах. В войну его приспособили возить питание гарнизону, боеприпасы, а
вывозить - раненых. Конвой ему не полагался, да и не было чем конвоировать;
когда из порта шли - одна надежда на кресты милосердия, когда в порт -
расчехляли два пулемета на мостике. Ну, и винтари были, конечно, - образца
девяносто первого дробь тридцатого года.