старый человек, - мы не виноваты, что одни люди плохо живут, а другие
хорошо, и это всегда будет... И согласитесь сами, наконец, что из того, что
одним плохо, вовсе не значит, что и те должны страдать, которым живется
недурно и которым...
тревожно и злобно, как у сердитого зверька, неожиданно выгнанного из норки.
старый Зек был неправ, отстал и совершенно не понимал жизни. Сливин знал и
почему он именно неправ, но возражения как-то нерешительно путались у него
на языке, быстро и ярко возникая в мозгу при каждом слове Зека и бесследно
исчезая при попытке их высказать. И притом он всегда боялся сказать
что-нибудь нетактичное и кого-нибудь обидеть.
безобиднее и деликатнее, заговорил он, - дело в том, что если одним плохо
жить, то это потому, что в этом... именно потому, что другим чересчур хорошо
и, конечно, доля вины есть и на них... хотя...
и бесполезность слов ввиду благосостояния и полной обеспеченности самого
Зека. И ему было как-то неловко и чудно, что эта старая воробьиная жизнь так
крепко и цепко держится за свое.
были заплаканы и так обведены кругами, что она казалась худенькой. Но по
тому, как равнодушно пропустила она мимо ушей восклицание отца, и потому что
у нее одной во всем доме не было заметно торопливости и растерянности, было
видно, что в душе у нее нечто свое, другое.
свернутые гардины и подал Зиночке руку, не сразу решив, поднимать ли раньше
гардины или прежде здороваться, и оттого теряясь до слез.
глаз спросила она, снизу заглядывая ему в лицо.
меня ничего особенного... хотя-я...
деликатности и затаенной даже от самого себя грустной ревности.
с той спокойной уверенностью, с какой она, чувствуя свою власть над ним,
всегда обращалась со Сливиным, повернулась и пошла, не оглядываясь.
думаете?.. поспеем мы выехать?.. а?.. Говорят, на поезд уже не попадешь?..
плечами Сливин и боком пробрался за Зиночкой.
мокрые зеленые лавочки блестели, как новенькие. Небо уже совсем посветлело,
и воробьи чирикали, как днем.
спуская наивно восторженных глаз с ее стройной мягкой спины с двумя
недлинными пушистыми косами и тихо колышащимися на ходу круглыми, стройными
и широкими бедрами.
тонкими, еще голыми, как прутья, кустами ягод и высокий забор показывал
из-за своих позеленевших досок только красные трубы пригородных фабрик и
заводов. Тут она решительно повернулась к Сливину и, просто и открыто глядя
ему в глаза, сказала:
Зиночка подумала о том, что она первый раз в жизни открыто выдает свою
тайну, которой, как ей раньше казалось, никто в мире не может и не должен
знать, так как иначе она умрет от стыда. Сливин хотел покраснеть и смутиться
от неловкости положения. Но в следующее мгновение что-то полное, властное и
спокойное, какое-то непоколебимое сознание своего права наполнило все тело
Зиночки, и она еще более открыто и прямо взглянула Сливину в глаза. И это
почувствовал и понял тоже всей душой и Сливин. Его голос прозвучал грустью,
но был так же прост и открыт, как всегда, когда он ответил:
спросила она, - опасно там, где он будет?
их отряд будет, кажется, в фабричном районе. Там не так опасно... хотя... -
он беспомощно развел руками, как будто всей душой хотел бы сделать ей
приятное и уберечь Кончаева, но не мог и просил снисхождения. Он знал, что
Кончаев будет в порту, но солгал и почему-то не почувствовал никакой
неловкости, точно так и нужно было.
кос, перекинувшихся на грудь. И вдруг вся покраснела и застыдилась опять,
как напроказившая девочка. - Витя, вы передадите ему письмо?..
светлых, увлажнившихся от стыда и просьбы глазах размягчило его сердце
совсем, и какое-то грустное счастье охватило его душу.
посмотрев вверх на небо, чтобы скрыть теплые слезы, выступившие на ресницах.
светло-желтых туфель быстро и ровно печатали свои крошечные следы на сыром
песке дорожки. Сливин понуро шел сзади и с чувством все того же чистого и
грустного умиления смотрел на эти следы.
- Я знаю, что я некрасив, глуп и гораздо хуже "того"... но мне так хочется
жить, так я люблю тебя, так мне больно и горько знать, что ты, такая милая,
чистая, такая святая своей красотой и молодостью, скоро будешь принадлежать
другому, здоровому, веселому и смелому со всеми женщинами мужчине... Это так
невероятно, а между тем так и будет. И никогда, даже когда я умру, ты не
узнаешь, как я тебя любил..."
скользнула мысль, какой ужас есть в том, что огромное, хорошее и чистое
чувство человеческое, составляющее для этою человека все, исчезнет
совершенно бесцельно и бессмысленно, никому во всей вселенной не известное,
как будто его никогда и не было.
угодно, но надо высказать".
ну, что же из этого?
Сливин, и еще больше согнулась его длинная фигура, вытянулся нос и опустела
душа.
как-то опустело и похолодело. И окна без гардин, и мебель в чехлах, и
разнокалиберная посуда на столе, вместо всегдашней ровно и весело
подобранной, говорили о тревоге и страхе в мире всегдашнего мирного уюта.
Сливина таким взглядом, как будто он мог чем-то помочь ей и все устроить
иначе. Но, увидев его унылую фигуру и неуверенные медлительные движения,
старушка только вздохнула и спросила:
приходило в голову, что чай можно пить и теперь, как всегда. Он удивился.
беря стакан, а другой придвигая булки.
смущаясь и торопясь и оттого хлюпая, как теленок, допил стакан.
поперхнулся начатым возражением, смиренно принимаясь за новый стакан.
старый Зек.
быстро надевая пальто и не попадая в рукава. - Уже весь город двинулся...
Говорят, скоро не будут пускать на вокзал... Какой тут чай, помилуйте! - с
раздражением закричал он на Сливина.
подвигая Сливину сливки.
забыл, что не все бегут из города, и сразу никак не мог ясно воспринять
этого. У него мелькнула жалостливая и наставительная мысль что-то сказать
Сливину, выяснить ему все безумство и риск пребывания в городе, сказать, что
вот он, старик, и то боится за свою жизнь, а у Сливина она вся еще впереди,
но маленькая, воробьиная злость вдруг охватила его.
гибнут, им же хуже".
эти семенящие ноги, и у него мелькнуло в голове с каким-то наивным
сожалением: