Аладьев и звучно зевнул.
перебирая ножками, и чуть слышно, шепотком проговорила:
Сказала и обомлела, испуганно глядя на Аладьева.
совсем уже беззвучно сообщила:
заместо покорности согрубили...
будут?.. Ведь нищие совсем!
сморщенная старушечья головка.
квартиру не платили... - раздумчиво произнес Аладьев.
понять, сокрушается она или радуется.
стерпеть да в ножки поклониться, его бы и простили... Бог дал бы... А они -
гордые; говорят - мы благородные... Вот и согнали... Ему бы в ножки...
очевидно, о чем-то размышляя сказал Аладьев.
Вот бы и ничего... Обошлось бы все по-хорошему. Нельзя же...
Я, когда молода была, служила у графов Араксиных в горничных... Графов
Араксиных изволите знать?
Москве сколько...
Граф осерчали, - нрав у них крутой был, - три раза по щеке ударили и два
зуба выбили... Может, другой в суд подал бы, а я стерпела, и что же вы
думаете, Сергей Иваныч, браслетку, оказалось, братец князь Николай
Игнатьевич взяли... Прокутились они шибко и взяли. И когда все открылось,
так сам граф мне сто рублей дал...
печерица, личико расплылось в торжествующую улыбку.
Свидетелей-то кроме Ивана Федосеича - он у них тогда выездным был - никого
не было. А Иван Федосеичу против самого графа показывать нельзя ж было...
разве против таких аристократов можно было ему идти... Человек маленький...
А я, думаю, лучше я покорюсь... Вот и вышло по-моему...
стали слезиться испуганными слезками.
его на стол, он пугливо оглянулся на жену, посмотрел на отвернувшегося
Аладьева и дернул старушку за рукав.
властью, с какой, должно быть, когда-то охранял свою графиню в церкви от
толчков и на улице от нищих.
смирение, и старички друг за другом мышиными шажками убрались в коридор, где
сейчас же послышался за занавеской их прерывистый торопливый шепоток.
дверь.
ястребиным лицом, в круглых, каких-то страшных очках.
обрадовался и даже как бы огорчился.
предмет.
книгами, чтобы не свалился на пол. Аладьев тревожно смотрел.
Насилу ушел... Квартиры теперь черт ма!.. Вот принес к вам, спрячьте... и
вот...
стол.
сказал человечек. - Можете же вы хоть на прощанье оказать эту маленькую
услугу? Ведь вы завтра в безопасности?
высыпало, как из мешка, ястребиное лицо, ни на минуту не оставаясь
спокойным.
досадой возразил Аладьев. - Это я, конечно, возьму... до завтра... но вы
должны понять...
ваше дело, и спорить нам нечего.
покраснев и засверкав глазками.
отвернулся.
были друзьями и...
ни старайтесь бравировать... но для меня не пустяки, и мне хочется, чтобы вы
хоть раз меня поняли... Объяснимся.
пронзительные глазки его забегали под очками, - но если вам так хочется...
принести жертву.
заговорил:
прекрасно знаете, Виктор, будьте хоть на этот раз искрении!
лицом.
искренне переменились мои взгляды если не на идею, то на некоторые
тактические приемы... Я понял...
этого... Знаем... Вы поняли... Знаем... Поняли, что насилием нельзя
проводить свободу, что надо воспитывать народ и так далее... Знаем!
они долго сидели там на запоре и вдруг вырвались на свободу. Сам он метался
по комнате, вертел во все стороны своим ястребиным лицом, сверкал круглыми
очками и махал цепкими, с птичьими пальцами руками.
Их, горячих, проникновенных, как ему казалось, способных дойти до самых
глубин человеческого сердца, было много у него в голове. Казалось, что
невероятно, чтобы его не поняли, не понял, по крайней мере, этот человек,
столько лет близкий, живший вместе с ним, любивший и когда-то веривший в
него. А между тем с каждой минутой он чувствовал, что между ними ширится
какая-то непереходимая грань и все слова бессильны. Как странно: еще недавно
они были так близки, точно соприкасались открытыми сердцами, а теперь
казалось, что они совсем чужие, на разных языках говорящие и чуточку даже
враждебные друг другу люди. И все это оттого, что Аладьев понял, что
убийство есть убийство, во имя чего бы оно ни происходило, и пролитая кровь
не может слепить человечество. Только любовь, только безграничное терпение,
шаг за шагом веками приближающее людей друг к другу, чтобы сделать их
родными братьями по духу, может вывести из истории человечества стихийную
борьбу, насилие и власть. Аладьев верил в это всем сердцем своим. Он знал,
что в мучительной борьбе духа, в страданиях пройдут века; но что такое века
в сравнении с вечностью и ярким солнцем любви, которое взойдет когда-нибудь
и высушит всю пролитую кровь в памяти счастливого человечества.