Чтение 8–й страницы книги ~Любовник смерти~

- Годы у меня не те, чтоб шалить. О старости подумать пора. И о душе.

Вот те на! Господин-то этот, оказывается, не просто так - сам Будочник перед ним навытяжку. Никогда Сенька не видывал, чтобы Иван Федотыч перед кем-нибудь этак тянулся, хоть бы даже перед самим приставом.

Покосился Будочник на Сеньку, косматые брови сдвинул.

- А этот что? - спрашивает. - Или напакостил вам чем? Только скажите - я его в труху разотру. Тот, который Эраст Петрович, сказал:

- Ничего, мы уже решили наш к-конфликт. Правда, Сеня? - Скорик закивал, но интересный барин смотрел не на него, а на дверь. - Что тут у вас случилось?

- Так что уголовно-криминальное зверство, каких даже на Хитровке не видывали, - мрачно доложил Будочник. - Каляку одного со всем семейством вырезали, да еще изуверским манером. А вам, Эраст Петрович, лучше бы уходить отседова. Про вас еще вон когда велено было: кто из полициантов увидит, сразу по начальству доносить. Неровен час пристав с господином следователем застанут... Уж пора им прибыть.

Ишь ты, соображал Сенька, а человек-то этот, похоже из деловых, да не обыкновенный, а какой-то разособенный, против которого московские - сявки драные. Ну, попутал лукавый у этакого фартового принца-генерала памятную вещь утырить! Вот оно, сиротское счастье. А Будочник еще сказал:

- Приставом у нас теперича Иннокентий Романыч Солнцев, которого вы под суд хотели. Очеино на обиду памятны.

Если он мог самого пристава под суд упечь, то, выходит, не фартовый? Сенька вовсе запутался.

Эраст Петрович предупреждения нисколько не напугался.

- Ничего, Будников. Бог не выдаст, свинья не съест. Да мы быстренько, одним г-глазком.

Будочник не стал больше перечить, посторонился:

- Если свистну - выходите скорей, не подводите.

Хотел Сенька снаружи остаться, но чертов японец Маса не дозволил, хоть бы даже под Будочниковым присмотром.

Сказал:

- Отень сюстрый. И бегаесь быстро.

Как внутрь вошли, Сенька на покойников смотреть не захотел (будет, налюбовался уже), стал глядеть на потолок.

В комнате теперь светлее было, чем раньше - на столе лампа горела, тоже керосиновая, как в колидоре.

Эраст Петрович ходил по комнате, нагибался, чем-то позвякивал. Кажется, и мертвяков ворочал, за рожи зачем-то трогал, но Скорик нарочно отворачивался, чтобы этого непотребства не наблюдать.

И японец тоже рыскал чего-то, сам по себе. Сеньку за собой таскал. Тоже и над трупаками нагибался, бормотал по-своему.

Минут пять это длилось.

От запаха убоины Сеньку малость мутило. И еще навозом тоже несло - должно, из располосованных брюх.

- Что думаешь? - спросил Эраст Петрович своего японца.

Тот ответил непонятно, не по-нашему.

- Ты полагаешь, маниак? - Барин-фартовый раздумчиво потер подбородок. - Основания?

Тут японец снова по-русски заговорил:

- Убийство дза дзеньги искрютяетца. Эта семья быра софусем нисяя. Это радз. Сумаседсяя дзестокость - дазе маренкького марьсика не подзярер. Это два. Есё градза. Вы сами говорири, господзин, сьто придзнак маниа-карьного убийства - ритуар. Затем градза выкарывачь? Ясно - сумаседсий ритуар. Это три. Маниак убир, тотьно. Как тогда Дзекоратор.

Скорик не знал, кто такие Маниак и Дзекоратор (по фамилии судить - жиды или немцы), да и вообще мало что понял, однако видно было, что японец своей речью шибко горд.

Только барина, похоже, не убедил.

Тот присел на корточки возле кровати, где лежал Си-нюхин, стал шарить у покойника в карманах. А еще приличный господин! Хотя кто его знает, кто он на самом деле. Сенька стал на иконку смотреть, что в углу висела. Подумал: видел ведь Спаситель, как Очко каляку уродовал, и не спас, не заступился. А потом вспомнил, как валет в иконы ножиком швырялся, тож прямо в глаза, и вздохнул: хорошо еще, святому образу не выколол. У, нелюдь.

- Это что у нас? - раздался голос Эраста Петровича. Не утерпел Сенька, высунулся из-за Масиного плеча. На ладони у барина лежала чешуйка, точь-в-точь такая же, как у Сеньки в кармане.

- Кто знает, что это такое? - обернулся Эраст Петрович. - Маса? Или, может, вы, Скориков?

Маса покачал головой. Сенька пожал плечами, да еще глаза нарочно выпучил: отродясь не видывал этакой диковины. Даже еще вслух сказал:

- Почем мне знать? Барин на него посмотрел.

- Ну-ну, - говорит. - Это копейка семнадцатого столетия, отчеканена при царе Алексее. Откуда она взялась у нищего, спившегося каляки?

Услышав про копейку, Скорик приуныл. Ничего себе "большущее сокровище"! Пригоршня копеек, и те царя Гороха.

Дверь из колидора приотворилась. Просунулся Будочник:

- Ваше высокородие, идут!

Эраст Петрович положил чешуйку на кровать, чтоб было видно.

- Всё-всё, уходим.

- Вон туда ступайте, чтоб с приставом не сойтись, - показал Будочник. - К Татарскому кабаку попадете.

Барин подождал, пока Маса и Сенька выйдут. Не сказать, чтобы очень уж торопился от пристава бежать. Хотя чего тут бегать: как донесутся шаги - в темноту отойти, и нет тебя.

- Не думаю, что маниак, - сказал Эраст Петрович своему слуге. - Я бы не стал исключать корысть как мотив п-преступления. Вот скажи, как по-твоему, глаза у жертв выколоты при жизни или после смерти?

Маса подумал, губами почмокал.

- У дзенсины и дзетотек посмертно, у мусины есё при дзизни.

- И я пришел к тому же в-выводу. Сенька вздрогнул: откуда знают, что Синюхин поначалу еще живой был? Колдуны они, что ли? Эраст Петрович повернулся к Будочнику:

- Скажите, Будников, были ли на Хитровке похожие преступления, чтобы жертвам выкалывали глаза?

- Были, в самом недавнем времени. Одного купчика, что на Хитровку сдуру после темна забрел, порешили. Ограбили, башку проломили, портмоне с золотыми часами взяли. Глаза зачем-то повырезали, крокодилы. А еще раньше, тому с две недели, господина репортера из газеты "Голос" умертвили. Хотел про трущобы в газету прописать. Он денег-часов с собой не брал - опытный человек и на Хитровке не впервой. Но кольцо у него было золотое, с бриллиантом, с пальца не сымалось. Пришили репортера, бестии мокрушные. Кольцо прямо с мясом срезали и глаза тоже выкололи. Вот какая публика.

- Видишь, Маса, - поднял палец красивый господин. - А ты говоришь, деньги исключаются. Это не маниак, это очень предусмотрительный преступник. Видно, слышал б-басню о том, что у покойника на сетчатке запечатлевается последнее, что человек видел перед смертью. Вот и осторожничает: всем своим жертвам, вплоть до детей, вырезает глаза.

Японец зашипел и заклекотал что-то по-своему - должно быть, заругался на душегуба. А Сенька подумал: больно много о себе воображаете, ваше высокородие или кто вы там. Не угадали, нет в Очке никакой осторожности, одна только бешеность от марафета.

- Картинка на глазу? - ахнул Будочник. - Чего только не удумают, аспиды уголовные.

- Басня - это непуравда, да? - спросил Маса. - Татоэбанаси1?

Эраст Петрович подтвердил:

- Разумеется, чушь. Была такая гипотеза, но не нашла подтверждения. Тут еще вот что интересно...

- Идут! - перебил, наклонив голову, Будочник. - Слыхали? Сидоренко, что у входа стоит, гаркнул "Здравия желаю, вашскобродь!" - это я велел ему глотку не жалеть. Через минуту, много две, здесь будут. Шли бы вы от греха. Далось вам, Эраст Петрович, это убийство. Или расследовать будете?

- Нет, не могу. - Барин развел руками. - Я в Москве совсем по другому делу. Передайте, что я говорил, Солнцеву и следователю. Скажите, своим умом дошли.

- Вот еще, - презрительно скривил рот Будочник. - Пускай Иннокентий Романыч сами мозгой шевелят. И так всё норовят на чужом горбе в рай прокатиться. Ништо, ваше высокородие, я дознаюсь, кто это на Хитровке озорует, найду и своей рукой жизни лишу, как Бог свят.

Эраст Петрович только головой покачал:

- Ох, Будников, Будников. Вы, я смотрю, всё такой же.

Слава Богу, ушли наконец из проклятого подвала. Вылезли на Божий свет у Татарского кабака, пошли к Ташке.

Она с мамкой в Хохловском переулке квартировала: комната в одно окошко со своим ходом - для мамзельного ремесла. Так многие лахудры проживали, но только у Ташки на подоконнике что ни день новые цветы, под стать хозяйкиному расположению. Скорик уже знал: если слева лютики выставлены, а справа незабудки - значит, всё у Ташки хорошо, песни поет и букеты раскладывает. А если, скажем, левкой и иван-чай, тогда с мамкой пособачилась или клиент сильно противный попался, и Ташке оттого грустно.

Сегодня как раз такой день был, да еще с занавески можжевеловая ветка свисала, на языке цветов значит "не рада гостям".

Рада, не рада, а куда денешься, если насильно привели.

Постучали, вошли.

Ташка на кровати сидела, мрачнее тучи. Семечки грызла, шелуху в ладошку плевала. Ни "здрасьте" тебе, ни "как поживаешь".

- Чего надо? - говорит. - Что за бакланов привел? Зачем? Мало мне тут этой лахудры.

И в угол кивнула, где мамка валялась. Опять, поди, нажралась где-то пьянее грязи и после кровью харкала, вот Ташка и бесится.

Скорик хотел объяснить, но тут у него с рук японский пиджак соскользнул, на пол упал. Ташка увидала Сень-кины скованные руки, как с кровати спрыгнет - и на Масу. Ногтями ему в толстые щеки вкогтилась и давай орать:

- Отпусти его, гад мордатый! Щелки повыцарапаю!

И еще всякими разными словами, на которые Ташка была знатная мастерица. Сенька и то заморщился, а чистый господин так даже глазами захлопал.

Пока японец одной рукой от мамзельки свою желтую красу оборонял, Эраст Петрович в сторонку отошел. На Ташкину ругань сказал уважительно:

- М-да, вдали от родины отвыкаешь от силы русской речи.

Пришлось за японца заступаться.

- Ладно тебе, Ташка. Угомонись. Чего к человеку пристала? Помнишь, я тебе бусы дарил, зеленые. Целы? Отдай им, ихние это. Не то худо мне будет. - И вдруг испугался. - Или продала?

- Что я, лярва замоскворецкая, дареное продавать? - оскорбилась Сенькина подрунька. - Мне, может, никто больше и не дарил ничего. Клиенты, те не в счет. Бусы твои у меня в хорошем месте прибраны.

Скорик знал это ее "хорошее место" - в подкроватном шкапчике, где Ташка свои сокровища хранила: книжку про цветы, хрустальный пузырь из-под духов, гребенку из черепахи.

Попросил ее:

- Отдай, а? Я тебе другое что подарю, чего хошь. Ташка японца отпустила, просветлела вся.

- Правда? Я, Сень, собачку хочу, пуделя белого. На рынке видала. Пуделя, они знаешь какие? Они, Сень, на задних лапах вальс пляшут, через веревочку прыгают и лапу подают.

- Да подарю, ей-богу подарю. Только бусы отдай!

- Ладно, не надо, не дари, - разрешила Ташка. - Это я так. Пудель такой тридцать целковых стоит, даже если щенок. Я приценивалась.

Вздохнула, но без особой печали.

Полезла под кровать, зад тощий задрала, а рубашонка короткая, Скорику от людей стыдно стало. Вот какая девка бесшабашная. Подошел, одернул.

Ташка там, под кроватью, погремела немножко (видно, не хотела при чужих все свои богатства доставать), потом вылезла обратно, кинула Масе бусы:

- На, удавись, жадюга.

Японец поймал низку, с поклоном передал господину. Тот перебрал камешки, зачем-то погладил один из них, бережно спрятал бусы в карман.

- Что ж, все хорошо, что хорошо к-кончается. Уж вы-то, мадемуазель, передо мной ни в чем не виноваты. - Полез в карман, достал лопатник, из лопатника три кредитки. - Вот вам тридцать рублей, купите себе пуделя. \ Ташка деловито спросила:

- Это каким же манером ты меня кобелить собрался, за три-то краснухи?

Если, говорит, так-то и так-то, то я согласная, а если так или вот этак, то я девушка честная и гадостев этих творить над собой не дозволяю.

Гладкий барин аж шарахнулся, руками заплескал:

- Что вы, - говорит. - Ничего такого от вас мне не нужно. Это п-подарок.

Не знал он Ташку! Она подбоченилась:

- Ну и вали тогда со своими бумажками. Я подарки либо от клиента беру, либо от товарища. Раз кобелиться не желаешь, значит, ты мне не клиент, а товарищ у меня уже есть - Скорик.

- Что ж, мадемуазель, - поклонился ей Эраст Петрович. - Такого товарища, как вы, лестно иметь всякому. Здесь Ташка вдруг крикнула:

- Тикай, Скорик!

Кинулась на Масу и зубами его за левую руку, в которой конец прута!

Японец от неожиданности пальцы разжал, ну Сенька к двери и рванул.

Барин ему вслед:

- Стойте! Я освобожу вам руку!

Ага, нашел дурака. Как-нибудь сами освободимся, без вашей помощи. За покражу-то от вас расчета еще не было. Станете мордовать, нет ли, про то нам неведомо, а все ж от непонятного человека, которого сам Будочник опасается, чем далее, тем целее - так Сенька рассудил.

Но Ташка-то, Ташка! Не девка - золото.

КАК СЕНЬКА СТАЛ БОГАТЫЙ

Сбежать-то Скорик сбежал, но теперь надо было и в самом деле как-то от железяки избавляться. Шел, руки к груди прижимал, прут концами вверх-вниз повернул, чтоб меньше в глаза бросался.

С Хитровки нужно было уносить ноги - даже не из-за опасного Эраста Петровича, а чтоб знакомых в дурацком виде не встретить. Засмеют.

Зайти в кузню, где подковы куют, наврать чего-нибудь - вроде как кто из озорства или на спор железяку прикрутил. В кузнях лбы здоровые. Может, и не такие уцепистые, как красивый барин, но уж как-нибудь растянут, на то у них свой струмент имеется. Само собой не за спасибо - копеек двадцать дать придется.

Тут-то и сообразил: а где их взять, двадцать копеек? Последний пятиалтынный вчера "кроту" отдал. Или надуть кузнеца? Посулить деньгу, а после дать деру? Снова бегать, вздохнул Сенька. Кузнецы, если догонят, так отметелят своими кулачищами - хуже любого японца.

В общем, шел, думал.

Поднявшись на Маросейку, увидал вывеску "САМШИТОВЪ. Ювелирные и златокузнечныя работы". Вот оно, что нужно-то! Может, даст ювелир сколько-нисколько за серебряную монету из сумы, опять же копейки эти старинные. Не даст - часы Килькины заложить можно.

Потянул стеклянную дверь, вошел.

За прилавком никого не было, но красивая птица попугай, что сидела в клетке на жердочке, проорала противным голосом:

- Добррро пожаловать!

На всякий случай Сенька снял картуз и тоже сказал:

- Доброго здоровьичка.

Хоть он был и птица, но, видно, с понятием.

- Ашотик-джан, опять дверь не заперта! - донесся из глубины лавки бабский голос - чудной, с переливами. - Заходи, кто хочет!

Зашуршали шаги, из-за шторки выглянул человек небольшого росточка, лицом смуглявый, с кривым носищем, на лбу вздет стеклянный кружок в медной оправе. Пугливо спросил:

- Вы один?

Увидал, что один. Тогда побежал, зачем-то дверь на засов запер и только после повернулся к Скорику:

- Чем могу?

Да, такой огрызок железного прута не растянет, расстроился Сенька. А еще про кузнечные работы написал. Может, у него подмастерье имеется?

- Желаю кой-чего продать, - сказал Сенька и полез в карман.

Ох, непросто это было, со стянутыми-то руками. Попугай как заладит дразниться:

- Прродать! Прродать! Прродать! Носатый ему:

- Помолчи, помолчи, Левончик. - А Сеньке, оглядев с ног до головы, сказал. - Извините, молодой человек, но я краденого не покупаю. На то есть свои специалисты.

- Без тебя знаю. Вот, чего дашь?

И монету на прилавок шлеп.

Ювелир на Сенькины запястья покосился, однако ничего не сказал. А на серебряный кругляш глянул без большого интереса.

- Хм, ефимок.

- Кто-кто? - не понял Скорик.

- Ефимок, иоахимсталер. Монета нередкая. Они идут по два веса. То есть по весу серебра, помноженному вдвое. Ваш ефимок в хорошей сохранности. - Взял денежку, положил на весы. - Можно сказать, даже в идеальной. Полноценный талер, шести с половиной золотников весу. Золотник серебра нынче - 24 копейки. Это получается... м-м... три двенадцать. Минус моя комиссия, двадцать процентов. Итого - два рубля пятьдесят копеек. Больше вряд ли кто-нибудь даст.

Два с полтиной - это уже было дело. Сенька снова завернулся весь, полез в карман за чешуйками, высыпал на стойку.

- А эти чего?

Лепестков этих было у него ровно двадцать, еще ночью пересчитал. Плохонькие, конечно, копеечки, но если к двум с полтиной прибавить, это уж два семьдесят выходило.

Чешуйкам ювелир больше уважения оказал, чем ефимку. Спустил со лба на глаз стеклышко, стал разглядывать одну за одной.

- Серебряные копейки? Ого, "ЯД". И сохранность завидная. Ну, эти могу взять по три рубля штучка.

- По скольку, по скольку? - ахнул Сенька.

- Поймите, молодой человек, - сказал ювелир, взглянув на Скорика через стекляшку страшным черным глазом. - Предбунташные копейки, конечно, не талеры и идут по другому курсу, но как раз недавно в Замоскворечье вырыли очередной клад того времени, в три тысячи серебряных копеек, в том числе две сотни яузских, так что цена на них сильно упала. Ну хотите, по три пятьдесят? Больше не могу.

- Это сколько же всего будет? - спросил Скорик, еще не веря своей удаче.

- Всего? - Самшитов пощелкал счетами, показал. - Вот: вместе с ефимком семьдесят два рубля пятьдесят копеек.

Сенька аж охрип:

- Ладно, давай. Попугай встрепенулся:

- Давай! Давай! Давай!

Хозяин монетки сгреб куда-то под прилавок, звякнул замком кассы. Зашуршали кредитки - заслушаешься. Это ж надо, какие деньжищи!

Из глубины лавки снова пропел бабский голос:

- Ашотик-джан, чай кушать будешь?

- Сейчас, душенька, - обернулся ювелир. - Только клиента отпущу.

Из-за занавески вышла хозяйка, с подносом. На подносе чай в серебряном подстаканнике, блюдечко со сластями - важно. Тетка была видная, толстая, много больше своего мухортика, с усами под носом, а ручищи с сахарную голову.

Вот она, загадка, и разъяснилась. С такой бабой никакого подмастерья не нужно.