Чтение 8–й страницы книги ~Слово~

Брови учителя на мгновение взметнулись, выгнулись, но тут же расправились, и лицо вновь обрело покой.

- Перестаньте, - возмутился он. - Это провокация. Крон при любой власти не оставит России, при любой. Это истинный патриот, нам у него всю жизнь учиться нужно.

Никита не ожидал такой реакции. Почему-то казалось, что Жиляков знает, где сейчас Крон, и тогда знал, во время разговора в подсобке школы.

- Вот его письмо профессору Гуляеву, - Гудошников припечатал конверт к столу. - Читайте!

Жиляков достал пенсне с одним стеклом и стал читать. Гудошников не отрывал взгляда от его лица. Вскоре старчески бледная кожа на лбу и щеках медленно начала розоветь. Бывший учитель отложил письмо и, ссутулившись, замер. Никита убрал конверт и встал рядом с Мухановым.

- Почему он уехал? - вслух спросил Жиляков и откашлялся. - Ведь он так любил Россию... Не понимаю.

- Плохо любил, если уехал, - громко сказал Муханов и заскрипел кожанкой. - Вы-то остались.

Бывший учитель взглянул на начальника чека и перевел взор на маятник часов. Долго следил за ним, покусывая губу, затем отрицательно мотнул головой:

- Не понимаю... Вчера оборванные дети несли древние книги, а Крон, активный деятель археографической комиссии, уезжает... Я уже столько лет жду его сюда, в Олонец, он же - во Франции.

- Кому Христолюбов передал рукопись? - мягко спросил Гудошников. - В какой монастырь?

- А? - вздрогнул бывший учитель. - Рукопись? Нет, мне ее не передавали. Я просил, но... В связи с этой книгой в роду Христолюбивых существовало поверье, что она бережет от смерти, от рекрутчины, беду отводит, урожай дает... Одним словом, вроде талисмана, который нельзя передавить в чужие руки... Это мне сам Николай Николаевич рассказал, когда я попросил рукопись.

- Где же она? - не терпелось Гудошникову.

- Должно быть, в Северьяновой обители, - сказал Жиляков и вздохнул. - Незадолго до смерти Николая Николаевича к нему приходил брат, Федор, иеромонах северьяновский. Разыскал-таки брата... Я слышал, у них будто вражда какая-то вышла, в давние годы, поссорились и много лет не виделись. А встретились - помирились, и вот Николай Николаевич отдал ему рукопись. Будто Федор-то в монастырь его звал, пострижение принять, а Николай Николаевич отказался... Но рукопись передал. Видно, конец чуял, к смерти готовился...

После ухода Жилякова Гудошников и Муханов минут пять сидели молча, затем Муханов, спохватившись, начал собираться.

- Вот тебе и организатор детского дома, - обрадовался Гудошников. - Педагогический опыт... Ты нашел, что искал.

- Не радуйся, товарищ комиссар, - грустно отозвался Муханов. - Не годный пока он для такого дела. Сам как беспризорник, да еще мелкобуржуазное отношение к революции. - Он застегнул ремни, поправил кобуру, однако снова сел. - Не годный... Это ведь равносильно тому, что меня посылать искать рукопись, а тебя-догонять бандитов... Ну, в Северьянов монастырь поедешь?

- Поеду...

- Далеко, - протянул Муханов. - Это же на Печоре!.. Ну, чем еще тебе помочь, товарищ комиссар?

- Дай какой-нибудь документ, - попросил Гудошников, - чтобы по дороге не задерживали.

Муханов тут же выправил ему угрожающий мандат, которым предписывалось всем органам и организациям, частным лицам и служителям культа немедленно предъявлять "подателю сего" к осмотру книги и рукописи библиотек, собраний и коллекций, а также не задерживать и пропускать его всюду.

- Ты им только везде не размахивай, - предупредил Сергей. - Он в общем-то незаконный, не имею я права выдавать такие мандаты...

- Ладно, годится! - похвалил Гудошников. - Ну что же, прощай, Серега Муханов! Спасибо тебе... А в Олонец я еще вернусь, у меня здесь книги остаются.

- Постой, - Муханов открыл ящик стола, - возьми патронов к маузеру. Неспокойно кругом...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

"Ту убиен бысть благоверный князь великий Георгий Ингваревич, брат его князь Давид Ингваревич Муромской, брат его князь Глеб Ингваревич Коломенской, брат их Всеволод Проньской, и многая князи месныа и воеводы крепкыа, и воинство: удальцы и резвецы резанския, все равно умроша и едину чашу смертную пиша. Ни един от них возвратася вспять: вси вкупе мервии лежаша".

Но раненного в грудь князя Олега Ингваревича оставшиеся в живых дружинники увезли, умчали в город Пронск, где и укрыли за стенами. Да татарская орда на плечах шла: лишь закрылись ворота, впустив малые остатки рязанского воинства, - она тут как тут. Обложили город со всех сторон, подтянули пороки1 и пошли на штурм.

На следующий день Пронск пал.

Конница ворвалась сквозь пролом, и на улицах вмиг стало тесно от мечущихся в дыму татарских лошадей. Горели избы служилых людей, амбары и городские стены, свечою пылал терем князя Всеволода Пронского. На мгновение над горящим городом взлетал одинокий предсмертный вопль и тут же тонул в гортанном многоголосье орды и треске пламени. Медно блистали раскосые лица, кривые неумолимые сабли, круглые бляхи доспехов. Выпавший накануне снег почернел от копоти и плавился, стекая весенними ручьями и смешиваясь с кровью. Когда улицы Пронска до отказа были заполнены ордой и начался грабеж, Батый со свитой спешился у стен монастыря, за которыми спрятались защитники города, боярские дети, монахи и простолюдье.

Батый не собирался сей же час брать монастырь. Он был упоен победой над русским городом. Сверкающие в отблесках пожара купола монастырского храма вызывали в нем желание позабавиться, как забавляется мышью сытый кот. Он велел подвезти пороки, раскинуть лагерь и согнать к монастырским стенам всех захваченных в плен женщин. И часу не минуло, как заполоскались на ветру ордынские шатры, вспыхнули пировальные костры; черная туча татар вытянулась в кольцо и,.ровно змея, обвила монастырь. Воины Батыя уже ничего не опасались; резали скот, жарили мясо, не выставив даже деревяных щитов, защищавших от стрел. Впрочем, стрел и не было. Защитники монастыря почему-то молчали, и только изредка в щелях бойниц мелькали их фигуры.

Перед заходом солнца под стенами начался пир. Густой гомон орды плыл в прозрачном вечернем воздухе. Русские женщины, связанные веревками по пять человек, сидели тут же, у костров, и уже не плакали, окаменев белыми лицами. Монастырь по-прежнему молчал, и это начинало злить Батыя. Он выслал нескольких всадников, знающих по-русски, вышел вперед сам с чашей кумыса в руках и стал зазывать защитников на пир.

- Князь, ходи к нам гулять! - вторили толмачи, размахивая шапками перед бойницами. - Ходи кумыс пить! Мясо есть! А мы баба русский щупать будем! Баба русский - шибко сладкий!

Но будто вымерли защитники монастыря. Ничто не шелохнется на багровых от заката стенах. Махнул рукой Батый, и несколько воинов, зарядив китайскую пороку тяжелым камнем, ударили в монастырские ворота. Гулко ухнули створы, сорвался снежок со стен и опал на мерзлую землю. Батый выплеснул кумыс и крикнул, чтобы воины расшевелили русских баб, чтобы не сидели те молча, а причитали и плакали. Его начинала пугать тишина и безропотность русских, которая была непривычна.

Татарин в лисьей шапке схватил одну из девок за волосы и ударом сабли отсек косу у самой головы. Девка схватилась рукою за испоганенную голову, но даже не крикнула. Тогда воин повалил ее наземь и стал пинать, стараясь попасть в живот. Женщины, связанные с нею одной веревкой, молча старались защитить ее, тянули несчастную к себе. У других костров, следуя примеру соплеменника, воины рубили женщинам косы и бросали их в огонь. Резко пахло паленым волосом, дым сносило на монастырь, однако там было по-прежнему тихо. Лишь на угловой башне, в бойнице, возникло неясное лицо, высунулась рука с натянутым луком, но выстрела не последовало. После короткой возни все пропало.

Окончательно рассвирепевший татарин в лисьей шапке подбежал к одной из женщин и вырвал из рук завернутого в тряпку грудняка, заметался со свертком в руках, не зная, что сделать с ним, затем хотел бросить в костер, но двое других указали на пороку. Гурьбой они бросились к орудию, подтянули его еще ближе и, зарядив ребенком, метнули младенца через стену. За стеной, было слышно, возникла короткая суматоха, и снова все замерло. Зато в голос, разом заплакали женщины, потрясая кулаками и проклиная поганых. Однако Батый уже не радовался этому. Он прокричал что-то, указывая на плененных, и воины с гоготом стали срывать с женщин одежды...

Князь Олег Ингваревич, освобожденный от лат и кольчуги, полулежал, привалившись к стене монастырской трапезной. Изо рта его сочилась кровь, стекая по бороде на рубаху. Молчаливый, как тень, чернец иногда склонялся над ним и промокал рот князя грубой холстиной. Голубые глаза на бескровном, бледном лице потемнели, словно небо на закате солнца, стянутое болью тело казалось неподвижным, но и ослабший, беспомощный князь был красив, статен и могуч. Напротив Олега Красного, обхватив посох желтыми, пергаментными руками, сидел игумен монастыря Парфентий - белый, невесомый старец.

Князь знал, что монастырь может продержаться, в крайнем случае, до ночи. Способных защищать его стены было всего около сотни, если считать с монахами, остальные либо раненые, либо попросту безоружные старики, женщины и малолетние дети. Олег велел разобрать каменную часовню и поднять камни на стены, но и это уже спасти не могло: татары подожгут монастырь, как подожгли и разорили Пронск. А главное, помощи ждать неоткуда...

Олег с хрипом вздохнул, захлебнулся кровью, откашлялся. Чернец промокнул княжеские уста, но князь оттолкнул его руку, выпрямился:

- Неужто и сгинет так под погаными Русская земля?

- На все воля Божья, - смиренно проронил игумен. - Наказание господне за грехи наши тяжкие.

- В чем же грех наш, отче? Чем провинились мы пред Всевышним?

- Раздор между вами, княже, брат на брата идет и до смерти бьет, - Парфентий огладил посох. - Вам бы друг в друге опору искать, как один, всем против ворога стоять. Вас же гордыня одолела. Князь Владимирский не пришел на помощь, самочинно задумал с погаными сразиться. Вот в том и погибель земли Русской, в том и грех великий, княже.

Олег Красный насторожился, прислушался, и глаза посветлели на миг.

- Отче, где ныне песни поют?

- В церкви чернецы тропари поют, молебен служат.

- Мне почудилось - хоровод, - осел князь. - Почудилось, голоса девичьи...

- То скопцы.

Князь снова откинулся к стене, умолк, обведя тяжелым взглядом трапезную. В это время на пороге встал монах, поклонился игумену.

- Слушай меня, брат Кирилла, - степенно сказал игумен. - Аки молебен отслужат, все иконы и книги богослужебные из храма вели в землю закопать, дабы огню не достались и поганым на осмеяние.

Монах блеснул глазами, опустил голову.

- Грех великий, владыка, иконы да книги земле предати...

- Ведомо, что грех, - согласился Парфентий. - Да нынче на Руси кругом грех творится вельми великий, Кирилла. Искупление его в нашей смерти грядущей, ступай... Нет, погоди, - игумен встал и осмотрел пол трапезной. - Здесь схороним. Кликни послушников, пускай плахи-то выворотят и яму копают. Трапезная изба-то хоть и сгорит, так место еще долго приметное будет. По углям да по пеплу. А кто жив останется - отыщет.

Монах поклонился и вышел. Князь закрыл глаза, пристроил поудобнее голову, словно заснуть собрался, но не заснул. Там, где только что стоял монах, вырос воевода пронский: шлем татарскими саблями иссечен, латы стрелами исклеваны.

- Княже! Поганые пировать собираются, огни жгут, лошадей режут... Над нами потешаются! А на стенах уж и стрел не осталось!

Олег привстал.

- Вели отрокам и людишкам безоружным татарские стрелы поднимать, - распорядился он и вновь прислушался. На сей раз ему показалось, что где-то недалече поют крепкие мужские голоса, поют хорошо, раздольно, будто дружинники в чистом поле. Князь беспокойно глянул в высокое оконце трапезной: а не помощь ли идет? Не передумал ли и не послал ли свою рать князь Владимирский? Или рязанцы - ополченцы подходят?

- Эко поют! - воспрял он. - То же рати подходят! Помощь идет!

Парфентий опустил глаза.

- Чудится тебе, княже... Нам тут токмо ангелов Божиих ждать, рать небесную...

- Где же она, рать небесная? - вскинулся князь. - Где ангелы, отче?

- Молимся, княже, призываем господа Бога, - потупился игумен. - А воля его...

- Да почто же владыко-то небесный победу супостату шлет? - воскликнул Олег. - Почто терзает да бьет рабов своих? Рази не ведает он, аки гибнет земля Русская?!

- Обезумел ты, княже, - голос Парфентия посуровел. - Видно, ум твой помутился от раны, коли богохульствуешь. Есть ли крест на тебе?

- Крест?! - закричал князь и потянулся рукой к заворотью. - Есть крест! Вота! Ношу крест, отче, с младенчества ношу и молюсь Христу-спасителю! И мои сродники-князья, татарами побитые, тоже носили, - он вдруг подался к игумену, взялся за его посох с другой стороны. - Ты сказывал, отче, нет купномыслия между нами, что бьем друг друга до смерти. Верное твое слово, грешны. Но Бог-то что? Владыка Всевышний? Мы у него на земле, аки рабы его, аки вой дружины его. Почто же он сам междоусобицу учиняет? Почто он нас, слабых, бьет? А не грех ли это, отче?

Отшатнулся Парфентий, закрестился в испуге, воздев глаза к потолку.

- Господи! Прости его, безумного, от раны своей не ведает, что рещет...

- А-а, - отмахнулся Олег и зашелся в кашле, роняя кровь на пол трапезной. - Кольчугу мне! На стены пойду!

Однако вместо оруженосца в трапезную вошли послушники с лопатами и топорами, молча начали крушить половые плахи. Через минуту показался монах с книгами. Парфентий оставил князя, заботливо осмотрел книги.

- Все ли здесь?

- Все, владыко...

- А из писцовой избы?

Монах удалился и скоро принес еще охапку книг, свалил в кучу.

- Аще святые лики в храме снимают да сюды волокут.

- Добро, - сказал игумен.

А князь же словно забыл, что на стены собирался. При-, кипел взглядом к книгам, застыли голубые глаза.

- Нас и земле не предадут, - вдруг сказал он. - И будут тела наши зверье да птицы глодать...

Парфентий не ответил, только посмотрел гневно и отвернулся. Послушники вырвали несколько плах и принялись копать землю, выбрасывая ее на пол. В это время вновь появился воевода, глаза горят, рот черен, закричал с порога:

- Княже! Над нашими женами измываются поганью! Koсы рубят да в огне жгут! Позволь мне, княже, умереть. Вели отпереть ворота и выпустить меня с дружиною!

- Обожди, витязь, - князь прикрыл глаза, скрипнул зубами, - Потерпи, умрем, все умрем... Вот бы в землю так схорониться, аки ты книги хоронишь, отче. И живым подняться потом, и жить!

- Все праведники восстанут из земли и жить будут вечно, когда второе пришествие грянет, - наставительно сказал игумен, - и страшный суд свершится.

- Мое тело звери изгложут! Вороны очи выклюют! - горячо заговорил Олег Красный. - Аки ж я восстану? Аки жить буду?

- Душа нетленна, княже, - примирительно промолвил игумен. - Тело в землю уйдет, а душа праведная птицею воспарит.

Чернец промокнул кровь на губах князя, пугливо стрельнул глазами на игумена.

- Без плоти я жить не желаю, - хрипло сказал князь и встал, подперев головою потолок. Кровь пошла сильнее, стекая по слипшейся бороде на холстяную рубаху. Олег пошатнулся, ухватился руками за стену. Чернец усадил его на лавку, подал ковш с водой.

- Рана моя болит, - вдруг жалобно простонал князь. - Грудь печет... А почто более не поют, отче?

- Молебен кончился.

- Песни хочу слушать, отче. Есть ли гусляры в обители?

- Нынче в обители много разного люду, - сказал игумен. - Да не песни слушать надобно, княже, молиться и плакать.

- Поди, отыщи гусляра, - князь толкнул чернеца. - И ко мне покличь!

Чернец покорно ушел исполнять княжескую волю, Олег же привалился к стене, задумался. Бледное лицо его вдруг просияло.

- У отца моего старец при дворе жил, гусляр. Ликом-то на тебя был похож, отче. И ликом, и голосом... Во младенчестве я его песни слушал... Вельми добрые песни, Бояновы, которых и не услышишь нынче на Руси... Не знаешь ли ты старых песен, отче?

- Мне играть да петь сан не велит, - промолвил игумен и вздохнул тяжко. - Жизнь моя в вере христовой да в молитвах.

- Велик ли грех будет, коли ты пред смертью песню споешь мне? В Писании-то сказано: грех не то, что из уст, а то, что в уста.

- Не знаю я старых песен, княже, - признался игумен. - Молитвам с младенчества учен... А вот брата Кириллу кликну, он споет, коли твоя воля такая. Ныне перед Покровом епископ харатьи мне прислал, писанные старым письмом аще при Владимире Крестителе. Велел кириллицею переписать да поганые словеса исправить.

Игумен наклонился над кучей книг и поднял связку загрубевших серых харатий.

- Коли б татары не нагрянули, исполнили бы волю его, - продолжал Парфентий. - Теперь же в землю все пойдет... А писал здесь старец Дивей словеса хвалебные земле Русской и люду ее.

- Зови же песенника своего! - воспрял князь. Чернец вернулся без гусляра, однако гусли принес.

- Преставился он, от ран скончался, - объяснил чернец. - Некому ныне играть в обители...

Позвали монаха Кириллу, усадили его на лавку против князя, дали харатьи и гусли. Монах снял клобук1, огладил седые волосы, перекрестился.

- По правленному петь али как писано? - спросил он игумена.

- Поправленному, - сказал игумен.

- Пой, аки писано! - не согласился князь.

Монах Кирилла взглянул на Олега, затем на игумена и запел.

И только загорелась душа князя от слова доброго, только ощутил он силу в измученном болью теле, как ворвался в трапезную воевода с темным свертком в руках. Упал перед князем, протягивая ему свою ношу, заорал, перекрикивая песню:

- Княже! Нет больше мочи! Детей малых пороками мечут! Вели бить супостата и самим умереть! А не будет твоей воли - самочинно пойду на поганых!

Взял князь сверток, откинул тряпицу и закачался. А монах Кирилла гуслей не оставил, лишь громче запел, и тесно стало голосу его в темных стенах трапезной.

Гибнет земля Русская! От мала до велика - всех людей изводят поганые. Вмиг представилось князю, как ворвавшиеся в монастырь татары бьют и крошат младенцев, которые спрятаны в кельях. А с погибелью детей и земля прахом рассыплется, ибо некому станет жить на ней и защищать ее. Коли уже дерево спасти нельзя, так пусть же корешок или веточка какая останется. А схлынет нашествие, уйдут поганые с земли Русской, и вырастет из былиночки новое дерево...

И лишь замерли струны гуслей - выпрямился Олег, сглотнул сбою кровь.

- Много ли младенцев в обители?

- Много, - вздохнул игумен. - Отроков токо до сорока будет, а младенцы-то и не считаны.

Князь завернул мертвое дитя тряпицей, подошел к послушникам, что рыли землю, оттолкнул одного и положил сверток в яму.

- А сколько коней осталось в дружине; воевода?

- И тридцати не наберется, - ответствовал воевода. - Вели открыть ворота, княже! Пешими пойдем на поганых!

- Годи, храбрый витязь... Я коней велю сей же час заседлать и у ворот поставить. Да чтобы стремена укоротили и веревки приготовили.

Игумен воззрился на Олега, сжал посох. Не узнать князя, ровно другой человек в трапезной очутился, и грудь его рана не печет, и кровь горлом не идет.

- А ты, Парфентий, скажи инокам, пускай выберут тридцать отроков мужского и женского полу поровну. И чтоб здоровые все были и телом, и умом. И пусть сведут их к воротам, в дорогу соберут. Дорога у них будет дальняя.

Воевода поклонился и вышел, но игумен волю княжескую исполнять не спешил, опустил белесые глаза, сжал губы.

- А пропустят ли отроков-то? - спросил он. - Экая туча кругом нас стала, зверю не пройти, птице не пролететь...

- Соберем всю дружину со стен, иноков да люд весь, который в обители прячется, дорогу станем в туче пробивать. Пробьем и выпустим отроков! Эй, кольчугу мне!

На зов прибежал оруженосец, подал кольчугу и меч с опояской.

- Пробьем мы отрокам дорогу, - согласился игумен. - Выпустим их во чисто поле... А отроки-то малые, неразумные. Унесут их кони твои, спасут животы им, а кто они, откуда пошли-знать и ведать не будут... Когда хоромина горит, не токмо детей спасать надобно, а и образа выносить.

Опустился князь на лавку, задумался. Рука сама нашарила крест нательный. Прилип, присох он к окровавленной груди, будто клещ впился.

- Коней мало, отче... Ужель детьми поступиться, абы иконы и книги спасти?

- Отроки-то легонькие, - заговорил игумен, ловя взгляд княжеский. - Вели на каждого коня вьючок приторочить. Да наказ дай отрокам, чтобы берегли их.

- Добро, - согласился Олег. - А в яме этой младенца схорони и других людей побитых.

Игумен, пристукивая посохом, засеменил к выходу, давать распоряжения. Олег взял в руки оставленные монахом гусли, струны потрогал - не звенят струны... Положив гусли на кучу книг и сносимых в трапезную икон, князь принял у оруженосца меч, выдернул его из ножен и, как был в рубахе, вышел на монастырский двор.

У ворот уже толпились защитники, в окровавленных одеждах, в исклеванных стрелами и саблями доспехах. Стонали раненые, выли женщины - матери отроков, собираемых в путь, бряцало оружие. Олег подозвал воеводу, велел собрать всех людей, чтобы пробить дорогу во вражьей туче.

- Хороша думка твоя, княже, да не пробить нам бреши! - взмолился воевода. - Татар кругом черным-черно и еще прибывают. Посекли бы уж давно наше войско и обитель приступом взяли, да, видно, позабавиться желают. Нам и осталось только - головы свои сложить!

- Выпустим отроков - и умрем! - гневно сказал князь. - Годи еще, воевода!

- Нет больше мочи терпеть! - зароптали в толпе. - Жен наших бьют, детей пороками мечут! Не пробить нам дорога!

Олег поднялся на стену, встал во весь рост, опираясь на меч. Видит - плотно обложило татарское войско, густо костры горят, на сколько глазу хватает-черным-черно, рев и гомон плывет от тучи ордынской. А за нею еще полыхает город Пронск и великий дым несется над землей.

И впрямь не пробиться сквозь силу поганую, как на большой реке и середины ее не достигнуть.

Заметили татары князя, орут, машут руками и смеются. Вывели из толпы связанных за шею женщин, на глазах князя сорвали с них одежды. Отвернулся Олег, стиснул зубы, сжал меч. И тут заметил, как мелькнула на стене фигура воина с мечом в руке. Не выдержал кто-то из дружинников, бросился в одиночку на супостата. Татары даже луков не подняли, гогочут по-своему и поджидают русского. И только он приблизился к вражьей стае, как взметнулось разом несколько сабель, зазвякало железо об железо, и не стало воина...

А голову его отрезали, зарядили в пороку и метнули назад, через стену.

- Ходи без меча! - крикнул толмач. - Башка целый останется - кумыс пить. Один башка кумыс пить не желаит!

Задохнулся от ненависти князь, взмахнул мечом и хотел уж крикнуть, чтобы открыли ворота защитники и пошли бы на татар сразиться до смерти, но увидел внизу отроков, готовых в поход, - охолонулся, отрезвел - сплюнул кровавый сгусток и спустился со стены.

Присмирели защитники у ворот, ждут последней воли князя. Лошади наготове стоят, к седлам вьюки приторочены. Парфентий с монахами суетится, последние увязывает. Оглядел князь снаряжение отроков, велел дружинникам снять с себя кольчуги и латы да обрядить в них детей, а к спинам еще и щиты привязать.

- Кони не выдюжат, - мрачно сказал воевода. - Вьюки тяжелы больно, аще доспехи...

Олег молча вспорол мечом один из вьюков, и сыпанули наземь образа, писанные на досках, литые из бронзы и золота складни и распятия, тяжелые книги в медных кованых узорах.

- Литье тяжелое да узорочье золотое в землю зарыть, - приказал князь. - Во вьюках оставить токмо книги да иконки легкие. Да чтоб на каждого коня более пуда не было.

Иноки засуетились, исполняя приказ, дружинники кольчужки и латы с себя поснимали, стали детей в них обряжать, щиты привязывать. Смолк люд во дворе, даже плача не слышно, только за стенами кричат и стонут пленные женщины да татарва визжит, вызывая и дразня защитников монастыря. Когда колонна юных всадников выстроилась наконец у ворот, князь в пузырящейся на ветру рубахе обошел ее, останавливаясь возле каждого наездника, проверил, хорошо ли все привязано, кому-то подпругу подтянул, седло поправил. И каждому отроку в глаза заглянул.

- Помни, помни, - хрипло пришептывал он каждому. - Помни и сказывай детям своим, аки гибла земля Русская. Помни, помни...

Он твердил эти слова как молитву, как благословение, словно отправлял в дальний поход дружину богатырей.

- Помните, витязи мои, помните...

Отроки же молчали, испуганно глядя из-под великих шлемов, сползающих на глаза. А за их спинами, опустив головы, в исподнем, словно в саванах, стояли уже приговоренные к смерти русские воины.

- Помните! - хрипел князь, глотая кровь. - Все помните! И те, что от погибели спасутся, и те, что в рабство к поганым уйдут! Помните! Вы - русские люди!

Когда все было готово, Олег вновь поднялся на стену и велел подать супостатам сигнал о переговорах.

- А с нами что же? Что с нами будет? - зароптали внизу люди.

И увидел князь сотни белых лиц, обращенных к нему. Насупясь, готовые ко всему, стояли разоболоченные1 дружинники его, сжимали в руках оружие, и чернецы, похватав кто копье, кто булаву или дубину, глядели на князя, ожидая своей участи. А дальше - смерды, холопы, ремесленники, женщины, старики и малые дети. Мелькали в толпе рогатины, топоры и вилы.