Чтение 8–й страницы книги ~Самоубийство~

-- Узнаю вас, Аркадий. Когда вы вернетесь в Москву, мы вами займемся. У
нас и ученые хорошо одеваются. "Быть можно дельным человеком и думать о
красе ногтей"... Но что же вы будете теперь делать, друзья мои? Не сидеть же
вам весь вечер с бедной 39 больной... Нет, нет, я этого не потерплю. Разве
пойдете в Казино? Не пугайтесь, играть совершенно не обязательно. Но и там
нужен смокинг.

-- Со мной пустят и без смокинга. Меня уже знают, достаточно оставил
тут денег! -- сказал Ласточкин. -- Так ты решительно не пойдешь с нами,
Танечка?

-- Нет, поздно, я лягу, немного болит голова. Аркадий извинит меня,
завтра обо всем как следует поговорим.

___

-- Ну, что, как тебе нравится этот притон? -- спросил Дмитрий
Анатольевич, когда они, походив по раззолоченным залам, уселись за столик в
кофейне. Рейхель предпочел бы вернуться в гостиницу и тотчас лечь спать: был
утомлен дорогой и привык ложиться рано. Но ему казалось, что его двоюродному
брату очень хочется поговорить. "Вероятно, об умном. В Москве Митя имеет
репутацию "прекрасного передового оратора". Ох, недорого стоят все их легко
приобретаемые общественные ярлычки".

-- Да я здесь раз был два года тому назад. Разумеется, ни одного
сантима тут не оставил. Не понимаю этого удовольствия. Эти груды золота на
столах, эти искаженные лица игроков, которые старательно делают вид, будто
им, при их богатстве, совершенно все равно. Неужели и ты, Митя, здесь много
проиграл?

-- Нет, не очень много. А если говорить правду, то в Москве теперь идет
гораздо более крупная игра, чем в Монте Карло. Один из Морозовых, Михаил
Абрамович, в одну ночь проиграл миллион рублей табачному фабриканту
Бостанжогло.

-- Миллион рублей!

-- Так точно. Ты не можешь себе представить, что такое нынешняя Россия.
Мы все читали о разных Клондайках и Трансваалях, где люди быстро наживали
огромные состояния. Так вот, наша милая старая Москва теперь почище всяких
Клондайков. Наши богачи и живут так, как американские миллиардеры: по
телеграфу, не глядя, покупают имения, виллы, чуть ли не 40 заказывают
экстренные поезда или отдельные вагоны. Это глупо, но наряду с этим они
делают и очень хорошие, полезные дела.

Он заказал напитки и стал с увлечением рассказывать о Москве, о росте
русской промышленности, о создающихся громадных богатствах, о больших
частных пожертвованиях. Говорил он так хорошо, что и Аркадий Васильевич
заслушался, хотя мало интересовался ростом русской промышленности. "Очень
способный человек Митя, даже талантливый, но тоже кое в чем странный.
Грюндер? Нет, какой он грюндер? Скорее поэт", -- подумал Рейхель, у которого
поэт был едва ли лучше "грюндера". Он впрочем любил своего двоюродного
брата; любил бы еще больше, если б не был вынужден жить на его деньги. -- "И
манера речи у него необычная, уж очень всех и все уважает", -- думал
Рейхель, почему-то вспомнив одного своего собрата, который никогда не
говорил "ГЈте" или "Леонардо да Винчи", а всегда "великий ГЈте", "гениальный
Леонардо да Винчи", и даже современников называл и за глаза по
имени-отчеству: не "Мечников", а непременно "Илья Ильич Мечников".

-- В известном анекдоте об Англии, -- сказал Дмитрий Анатольевич, --
британского помещика иностранцы спрашивают, почему в Англии такие
превосходные луга, площадки для игр, для цветов. -- "Это очень просто", --
отвечает помещик. -- "Надо только ухаживать за ними семьсот лет". Кажется,
все восторгаются этим ответом. А я удивляюсь: хорошо было бы человечество,
если б ему нужно было семьсот лет для устройства хороших лужаек и площадок!
У нас теперь все создается со сказочной быстротой и тем не менее с любовью,
со знанием дела, с размахом. Через четверть века Россия будет самой
процветающей страной мира! -- говорил Ласточкин. -- Что было бы с ней уже
теперь, если б была конституция, хотя бы куцая! Но она скоро будет.
Самодержавие идет к концу. Конечно, теперь промышленники первенствующее
сословие России, а никак не дворянство, не понемногу исчезающий помещичий
класс, на который самодержавие опиралось. Ты улыбаешься? 41

-- Признаюсь, я не умею думать в категориях сословий. По моему,
"первенствующее сословие" это интеллигенция, какова бы она ни была по
паспорту.

-- В этом, конечно, большая доля правды, но интеллигенция была бы
бессильна без мощи торгово-промышленного капитала. Он ее поддерживает и
выдвигает. Да он с ней и сливается. Вот ты мечтаешь о биологическом
институте в Москве. Я чрезвычайно этому сочувствую и сделаю все для
осуществления этого дела. Но кто даст деньги? Не правительство, оно не очень
этим занято. Деньги дадут именно московские богачи и без всякой для себя
выгоды. Просто из любви к культуре и по сознанию общественного долга. Пора
перестать судить о них по пьесам Островского или Сумбатова. Поверь мне, я
ведь их знаю лучше, чем писатели: я с ними годами работаю. Между ними есть
истинно культурные люди. Я ничего не идеализирую. Есть тут, как везде, и
снобизм, и тщеславие, и соперничество купеческих династий, все это так. У
бояр было местничество, в маленькой степени оно есть и у нынешних тузов, они
твердо помнят, кто когда вышел в большие люди, просто Рюриковичи и
Гедиминовичи! Но главное их соревнование теперь, к счастью, в культурных
делах. Первые из всех, кажется, Морозовы. Ты о Савве Тимофеевиче слышал?

-- Не только слышал, но даже хотел о нем с тобой поговорить.

-- Ты думаешь, что именно к нему надо обратиться за деньгами для
института? Это так. Я именно его имею в виду, по крайней мере для почина.
Видишь ли, на него может подействовать большое общеизвестное имя. Уж он
такой человек. На славу падок. Был необыкновенно увлечен Максимом Горьким...
Ты как к нему относишься?

-- К Горькому? Никак. Да я почти ничего из его шедевров не читал и
читать не буду. Не удивляйся. Я не прочел и четверти произведений ГЈте, не
всЈ прочел у Вирхова, у Клод-Бернара, так стану ли я тратить время на
сокровища Горького?

-- О нем и о Савве Морозове теперь больше всего и говорят у нас в
Москве. 42

-- Это делает Москве большую честь. Что-ж, Люда находит, что Горький
много выше Льва Толстого. Как же, ведь Горький -- наш! Дальше она несет свою
обычную ерунду о пролетариате и о классовой борьбе... Впрочем, я и к
Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал
недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но
с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о
науке! Уши вянут!

-- Тебе видно чувство благоговения вообще не свойственно! Толстой --
величайшая национальная гордость, а ты его ругаешь! Неужели тебе не
совестно?

-- Нет, не совестно... А как продается твоя брошюра "Промышленный
потенциал Донецкого бассейна"?

-- Да это и не брошюра, просто доклад, который я не так давно прочел и
даже не собирался печатать. Приятель-экономист без меня предложил
издательству, где он сам печатается. Недавно он мне с огорченьем сказал, что
продается неважно, -- ответил Дмитрий Анатольевич. "Едва ли один писатель
очень огорчается от того, что неважно продаются книги другого писателя", --
подумал Рейхель. Ласточкин немного помолчал. -- Митя, можно с тобой
поговорить о твоих интимных делах?

-- Пожалуйста.

-- Скажу тебе правду, ни Таня, ни я не понимаем, почему вы с Людой до
сих пор не узаконили отношений. Ведь могут быть осложнения, особенно когда
будут дети.

-- Люда не хочет детей. И не хочет законного брака. Говорит, что она
против вечных отношений и отнюдь не уверена, что наши с ней отношения вечны.

-- Не может быть!

-- Так она говорит, и я с ней готов согласиться.

-- Как странно! Но ведь ты ее любишь?

-- Конечно, люблю, -- сказал Рейхель холодно. 43

-- Еще раз прости, что я об этом заговорил... Так возвращаюсь к
Морозову. На него, по моему, подействовало бы имя Мечникова. Ведь ты с ним
хорош?

-- С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке.

-- Ого! Не одного направления? Так направления есть и в биологии? И у
тебя уже есть в ней направление? Это отлично. Но как ты думаешь, если б в
Москве создался институт, Мечников согласился ли бы вернуться в Россию и
стать его главой?

-- Не думаю. Он слишком связан с Парижем, с Пастеровским институтом.
Впрочем, я не знаю, -- сказал Аркадий Васильевич, нахмурившись. Старший
кузен смотрел на него с благодушным недоумением. "Неужели Аркаша надеется,
что он сам в свои годы может стать директором?"

-- Ты мог бы быть его помощником или заведующим одним из отделений, --
поспешно сказал он.

-- Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт.

-- Что же другое?

-- Видишь ли, заграницей известно, что Савва Морозов дает большие
деньги и на политические дела...

-- Действительно дает. Сколько с него перебрал на это Горький, и
сказать тебе не могу. Притом на политические дела разного направления.
Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он
дает деньги и либералам, и социалистам всех оттенков. Между нами говоря, я
думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем
же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься?

-- Я совершенно не интересуюсь, но Люда, как тебе известно,
интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро
состоится какой-то съезд, и Люда надеется, что во главе партии станет ее