смотреть, мне худо...
рукой, подражая удару шпаги.
сторону города.
к неподвижному телу на мостовой, оглянулся на Барнеби, в бледном лице
которого было что-то странное: его не озарял свет разумной мысли.
факел... вот так! А теперь стой смирно, я погляжу, куда он ранен.
факел так, как ему было приказано, следил за ним молча, с участием или
любопытством, но в то же время с каким-то сильным и тайным ужасом, от
которого каждая жилка в нем дрожала.
лицо и вся фигура, ярко освещенные факелом, видны были как среди бела дня.
Это был юноша лет двадцати трех, высокий, очень худой, но крепкого сложения.
Его густые и длинные рыжие волосы висели в беспорядке вдоль щек, падали на
плечи и в сочетании с бледностью и стеклянным блеском больших выпуклых глаз
придавали что-то дикое его лицу, ежеминутно менявшему выражение. Черты его
были красивы, и что-то страдальческое сквозило в этом изнуренном и сером
лице. Но живой человек, лишенный разума, - страшнее, чем мертвец, а
несчастный юноша был лишен этого самого высокого и прекрасного из
человеческих свойств.
нашитым, вероятно, им самим, ярким в тех местах, где сукно особенно
износилось и засалилось, и потертым там, где сукно сохранилось лучше. Шея
его была почти обнажена, зато на руках болтались дешевые кружевные манжеты.
Шляпа была украшена пучком павлиньих перьев, сломанных, истрепанных и уныло
свисавших на спину. На боку у него торчал железный эфес старой шпаги без
клинка и ножен. Какие-то разноцветные обрывки лент и жалкие стеклянные
побрякушки довершали шутовской наряд. Это пестрое тряпье было в полном
беспорядке и не меньше, чем его порывистые и нескладные манеры, обличало
умственное расстройство, еще сильнее подчеркивая бросавшееся в глаза
безумное выражение лица.
он не убит, но у него в боку рана, и он без сознания.
Я даже за блестящую гинею не согласился бы на его месте опять ехать, потому
что тогда чьи-то глаза затуманятся, а теперь они блестят, как...
Смотрите-ка, стоило мне заговорить про глаза, и на небо выходят звездочки! А
звезды - чьи это глаза? Если глаза ангелов, так почему же они смотрят вниз,
видят, как обижают хороших людей, - и только подмигивают да весело играют
всю ночь до утра?
Варден. - Откуда ему знать этого джентльмена? А ведь мать его живет тут
неподалеку, - может, она мне скажет, кто это. Барнеби, дружок, помоги-ка
уложить его в мою коляску, и едем вместе домой.
отскочив и дрожа как в лихорадке. - На нем кровь!
под нос, - и грешно его заставлять... Но одному мне не справиться...
Барнеби, дружок, если ты этого джентльмена знаешь и не хочешь, чтобы он умер
и чтобы умерли с горя все, кто его любит, помоги мне его поднять и уложить в
коляску.
слышал ее запаха... И не говорите этого слова вслух. Не говорите!
тихонько... Вот так, молодец!
полон энергии. Но, помогая слесарю, он дрожал всем телом и, видимо,
испытывал такой дикий ужас, что Вардену было мучительно жаль его.
быстро поехали дальше. Повеселевший Барнеби считал звезды, а слесарь в душе
поздравлял себя с этим новым приключением, - если и оно не заставит миссис
Варден хотя бы сегодня ночью помолчать насчет "Майского Древа", значит за
женщин никогда ручаться нельзя!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
той стороне, что ближе к Картезианскому монастырю*, есть прохладные тенистые
улицы, которые лишь кое-где еще сохранились в таких старых кварталах нашей
столицы. Здесь каждое жилище подобно немощному старичку, давно ушедшему на
покой и тихо доживающему свой век, - стоит себе и дремлет, пока не свалится,
уступив место молодому наследнику, легкомысленному расточителю, щеголяющему
лепными украшениями и суетной роскошью нынешних времен. В таком-то квартале
и на такой улице происходило то, о чем рассказывается в этой главе.
шесть лет назад, - большей части нынешнего Лондона еще не существовало. Даже
самым необузданным фантазерам и мечтателям и не снились еще в ту пору ни
длинные ряды улиц, ныне соединяющих Хайгет* с Уайтчеплом*, ни дворцы,
которые теснятся теперь на месте прежних болот, ни предместья, выросшие
позднее в открытом поле. Правда, и тогда эта часть Лондона была изрезана
улицами и густо населена, но она имела совсем другой вид. Многие дома были
окружены садами, вдоль улиц росли деревья, и воздух здесь был такой свежий,
какого мы тщетно стали бы искать в Лондоне наших дней. До лугов было рукой
подать, и среди них текла извилистая речка Нью-Ривер. В летнее время здесь
шумно и весело убирали сено. Тогда жители Лондона не были так далеки от лона
природы, добраться до него им было не так трудно, как теперь. Хотя в
Клеркенуэле процветали всякие ремесла и работали десятки ювелиров, здесь
тогда было чище и ближе к деревне, чем могут себе представить многие жители
современного Лондона, и неподалеку были места, очень подходящие для прогулок
влюбленных, но места эти превратились в грязные дворы задолго до того, как
родились влюбленные юноши и девушки нашего поколения.
стороне (ибо хорошие хозяйки заботливо берегут свою мебель от солнца, зная,
как оно портит ее, и поэтому предпочитают тень назойливому солнечному свету)
стоял дом, в который нам не раз придется заглядывать.
глазел нахально на прохожих большими окнами, а застенчиво щурился, и острая
верхушка его конусообразной крыши торчала над подслеповатым чердачным
окошком из четырех мелких стеклышек, как треуголка на голове одноглазого
старичка. Это был не кирпичный и не горделивый каменный дом, а деревянный,
оштукатуренный, построенный без скучной и утомительной симметрии: ни одно
его окошко не походило на другое и, казалось, каждое существовало само по
себе, не желая иметь ничего общего с остальными.
как полагается всякой мастерской. Но на этом и кончалось сходство ее с
другими. В нее не поднимались по нескольким ступенькам, и не входили прямо с
улицы: нет, в нее приходилось спускаться по трем крутым ступенькам, как в
погреб. Пол ее, как в настоящем погребе, был вымощен камнем и кирпичом, а
окна со стеклами и переплетами здесь заменял просто большой черный
деревянный ставень на высоте груди; днем этот ставень отодвигали, причем в
мастерскую впускали холода не меньше, а частенько даже больше, чем света. За
мастерской была обшитая деревянными панелями комнатка, выходившая на мощеный
двор и небольшой садик, разведенный на насыпи в несколько футов высотой.
Человек посторонний, незнакомый с этим домом, мог бы подумать, что комната
не имеет никакой другой связи с внешним миром, кроме двери, в которую он
вошел. В самом деле, нетрудно было заметить, что большинство посетителей,
пришедших сюда впервые, сильно призадумывались, словно решая в уме, как же
снизу попадают в верхний этаж - уж не по приставной ли лестнице? Никому и в
голову не могло прийти, что две имеющиеся в комнате узенькие двери, которые
самый догадливый механик в мире непременно принял бы за дверцы стенного
шкафа или чулана, открываются прямо на винтовую лестницу; да, ни четверти
дюйма не отделяло эти дверцы от двух темных рядов ступеней - один ряд шел
наверх, другой - вниз, и только эта лестница соединяла нижнее помещение с
верхним этажом.
чистенький, самый уютный домик в Клеркенуэле, в Лондоне, даже во всей
Англии, и содержался он в педантичном порядке. Нигде вы не увидели бы так
чисто вымытых окон, таких светлых полов, начищенных до блеска каминных
решеток; нигде так не блестела мебель старинного красного дерева. Во всех
домах этой улицы, вместе взятых, не скребли, не чистили, не полировали все с
таким усердием, как здесь. Эта идеальная чистота и блеск достигались не без
хлопот и расходов, и главным образом благодаря тому, что добрая хозяйка не
жалела глотки, в чем часто убеждались соседи в дни генеральной уборки, когда
она надзирала за всем и помогала приводить дом в надлежащий порядок.
Начиналась такая уборка каждый понедельник утром, а кончалась только в
субботу вечером.
нашел на дороге раненого, стоял у входной двери и с безутешным видом смотрел
на выкрашенный ярко-желтой краской "под золото" большой деревянный ключ,
который в качестве вывески висел над входом и качался взад и вперед, уныло
скрипя, словно жалуясь, что ему нечего отпирать. По временам слесарь
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Гуревич Георгий
Посняков Андрей
Беляев Александр
Конан-Дойль Артур