вы не должны роптать на это.
буду! Я умру, если попробую потерпеть еще.
любопытством, с которым человек, пораженный тяжелой болезнью, следил бы за
вскрытием и препарированием мертвеца, умершего от той же болезни.
неизрасходованных жизненных сил; но мало-помалу ее страстные вопли уступили
место прерывистым жалобным стонам, словно от боли. Она упала в кресло, потом
соскользнула на колени и, наконец, повалилась на пол у кровати, стащив с нее
покрывало, то ли, чтобы спрятать в его складках пылающее от стыда лицо и
мокрые волосы, то ли из потребности хоть что-нибудь прижать к стесненной
раскаянием груди.
знаю, что могу сдержать себя, если соберу все силы; иногда я стараюсь, и мне
это удается, а иногда не хочу стараться. Что я тут наговорила? Ведь я
отлично знала, что говорю неправду. Они уверены, что обо мне позаботились и
у меня есть все, что мне нужно. Ничего кроме добра я от них в жизни не
видела. Я люблю их всем сердцем; они сделали для меня больше, чем заслужила
такая неблагодарная тварь, как я. Уходите, оставьте меня, я вас боюсь. Я
боюсь себя, когда чувствую, что готова впасть в бешенство и точно так же
боюсь вас. Уходите, дайте мне поплакать и помолиться, и мне станет легче.
спустилась над Марселем; утренний караван разбрелся, и каждый в одиночку
продолжал назначенный ему путь. Вот так и все мы, путники, не знающие покоя,
свершаем свое земное странствие, изо дня в день, из ночи в ночь, при солнце
и при звездах, взбираемся на горы и устало бредем по долинам, встречаемся и
расходимся и сталкиваемся вновь в неисповедимом скрещении судеб.
ГЛАВА III - Дома
оглушительной какофонии церковных колоколов сталкивались мажор и минор,
дребезжание и гул, заливчатый трезвон и мерные удары, и, подхваченное
каменным эхо домов, все это нестерпимо резало уши. Меланхолическое зрелище
улиц в траурных балахонах из сажи надрывало душу людям, обреченным на
жестокую необходимость созерцать это зрелище из окна. В каждом проезде, в
каждом тупике, на каждом перекрестке дрожал, стонал, бился в воздухе
скорбный звон, словно город был во власти чумы и по улицам тянулись повозки
с трупами. Все то, на чем изнуренный работой человек мог бы хоть
сколько-нибудь отвести душу, было тщательно и надежно заперто на замок. Ни
картин, ни диковинных животных, ни редких цветов или растений, ни природных
или искусственных чудес древнего мира - на все это просвещенный разум
наложил табу, нерушимой твердости которого могли бы позавидовать безобразные
божки диких племен в Британском музее *. Не на что кинуть взгляд, кроме
улиц, улиц, улиц. Негде подышать воздухом, кроме улиц, улиц, улиц. Нечем
разогнать тоску и неоткуда набраться бодрости. Только и остается усталому
труженику, что сравнивать унылое однообразие седьмого дня недели с унылым
однообразием шести остальных, размышлять о своей горькой жизни и утешаться
этим - или огорчаться, что более вероятно.
нравственности, мистер Артур Кленнэм, только что прибывший из Марселя через
Дувр, откуда его доставил дуврский дилижанс, так называемая "Синеокая
красотка", сидел у окна в кофейне на Ладгет-Хилл. Вокруг него было десять
тысяч респектабельных домов, так хмуро глядевших на улицы, их обтекавшие,
словно в каждом из них проживали те десять юношей из "Тысячи и одной ночи",
которые по ночам вымазывали себе лица грязью и в горестных воплях оплакивали
свои невзгоды. Вокруг него было пятьдесят тысяч жалких лачуг, где люди жили
в такой тесноте и грязи, что чистая вода, в субботу вечером налитая в
кувшин, в воскресенье утром уже не годилась к употреблению; хотя его
милость, депутат от их округа, удивлялся, отчего это им не спится среди
запахов лежалой говядины и баранины. На целые мили к северу, к югу, к
западу, к востоку тянулись дома, похожие на колодцы или шахты, дома,
обитатели которых всегда задыхались от недостатка воздуха. Через весь город,
вместо красивой, прохладной реки, катила свои мутные воды сточная канава.
Какие же мирские желания могли в день седьмой волновать миллион с лишним
человеческих существ, шесть дней гнувших спину среди всех этих аркадских
радостей, от сладостного постоянства которых им некуда было спастись с
колыбели до гроба? Недремлющее око полиции - вот, разумеется, и все, что им
требовалось.
прислушиваясь к звону ближайшего колокола, машинально подбирая ему в такт
слова и припевы, и думал: сколько найдется за год слабых здоровьем людей,
чью кончину ускорит это испытание? По мере того как приближался час начала
церковной службы, колокол все чаще менял свой голос и от этого все
неотвязней лез в уши. Когда осталось четверть часа, он забил с
оживленно-мертвящей настойчивостью, торопя население в божий храм, в божий
храм, в божий храм. Когда осталось десять минут, он увидел, что прихожане
собираются туго, и, приуныв, стал глухо взывать: ждем вас, ждем вас, ждем
вас. Когда осталось только пять минут, он потерял всякую надежду, и все
триста секунд сотрясал окрестные дома мрачными ударами, по одному в секунду,
похожими на стон отчаяния.
прошлого, и мрачная вереница воспоминаний продолжала тянуться перед его
мысленным взором даже и после того, как наступила тишина.
воспитателями, тоже. Как я ненавидел всегда этот день!
чудовищным трактатом, который еще в заглавии огорошивал несчастного ребенка
вопросом, почему он идет к погибели (каковую любознательность существо в
штанишках и курточке не в силах было удовлетворить), а в самом тексте, в
качестве особого развлечения для младенческого ума, содержал через каждые
две строки икающую ссылку в скобках, вроде: 2 посл, к Фесс., гл. III, ст. 6
и 7. Вот унылое воскресенье из его отрочества: трижды в день, под конвоем
учителей, точно дезертир, он марширует в церковь, скованный с другим таким
же мальчиком невидимыми наручниками нравственного долга; и думает о том, как
охотно обменял бы две порции неудобоваримой церковной проповеди на лишний
кусочек тощей баранины, предназначенной для насыщения его плоти за обедом.
Вот бесконечное воскресенье из его юности: мать его, женщина суровая лицом и
непреклонная душой, целый день сидит, загородясь большой библией,
облеченной, как и ее представления о ней, в твердый, негнущийся, точно
деревянный переплет, без всяких украшений, если не считать
одной-единственной завитушки в углу, похожей на звено цепи, да зловеще
багрового обреза; словно эта - именно эта! - книга должна была служить
оплотом против всяких изъявлений ласки, душевного тепла и попыток дружеской
беседы. Вот тягостное воскресенье из более поздних лет: угрюмый и мрачный,
он не знает, как скоротать затянувшийся день, и в сердце у него горькое
чувство обиды, а душеспасительная сущность Нового завета так же далека от
него, как если бы он вырос среди идолопоклонников. Много, много воскресений
медленно проплывали перед мысленным взором Кленнэма, и все это были дни
неуемной тоски и неизгладимого унижения.
крошки со столика. - Желаете посмотреть номер?
сознавая, что говорю. Я не собираюсь ночевать здесь. Я пойду домой.
Пойдут домой.
фасады домов по другую сторону улицы и думал: если бестелесные ныне души
прежних обитателей смотрят сюда с высоты, как им должно быть грустно, что
вся их земная жизнь прошла в этих мрачных узилищах. Порой где-нибудь за
мутным оконным стеклом появлялось человеческое лицо и тут же вновь исчезало
во мраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешило уйти от нее.
Вдруг косые полосы дождя исчертили пространство, отделявшее Кленнэма от этих
домов, застигнутые врасплох пешеходы спешили укрыться в соседних подворотнях
и сокрушенно поглядывали оттуда на небо, видя, что дождь льет все сильнее и
сильнее. Появились мокрые зонтики, заляпанные подолы, потеки грязи.
Непонятно было, откуда вдруг вылезла вся эта грязь, где она пряталась
раньше. Казалось, она собралась мгновенно, как собирается уличная толпа, и в
какие-нибудь пять минут забрызгала всех сынов и дочерей Адамовых. Фонарщик
уже совершал свой обход, и язычки пламени, вспыхивавшие от его
прикосновения, словно удивлялись, как это им позволили расцветить яркими
пятнами столь неприглядную картину.
В деревне воздух после дождя наполнился бы благоуханной свежестью и на
каждую упавшую каплю земля откликнулась бы новым и прекрасным проявлением
жизни. В городе дождь только усиливал дурные, тошнотворные запахи да
переполнял водостоки мутной, тепловатой, жирной от грязи водой.
стал спускаться к реке через целый лабиринт крутых, извилистых улочек (в те
годы еще более извилистых и тесных), между набережной и Чипсайдом *. Он
проходил то мимо покрытых плесенью стен, За которыми в старину собиралось
Грабб Джеф
Пехов Алексей
Никитин Юрий
Бажанов Олег
Афанасьев Роман
Роллинс Джеймс