свинарник тем ненасытным тварям, они мгновенно пожирали принесенное,
грызли бадьи, прогрызали доски загородок, выставляли хищные рыла,
высовывали длинные тонкие розовые языки, заходились в неистовом визге.
Ада, которым отец пугал всех вокруг, Настася не боялась еще с тех пор, как
только стала понимать слова взрослых людей - видела тот ад ежедневно, жила
в нем вместе с несчастной своей матерью.
сгоняли тысячи голов скота, овец, свиней, коз, а покупать съезжался люд из
Галича, Львова, Сандомира, из самой Литвы и чуть ли не из Киева. Батюшку
Лисовского в шутку называл тот ярмарочный люд <отцом свинопаственным>. Но
разве мог он бояться каких-то там слов, если сам умел пугать людей словами
торжественными, загадочными, темными! Задирал бородку, раздувал ноздри,
грозился сухоньким пальчиком, похожим на кривую веточку: <Но своемненно
паче же реши, не зная сущаго положеннаго разума>. Мама Настаси не очень и
тяготилась своим каторжным трудом. Тоненькая и маленькая, вытаскивала из
печи черные казаны, месила колючие ячневики, обваривала по локти руки в
кипятке, и все это со смехом, в непостижимой радости, с припевками то
веселыми, то грустными, например: <Ой, кувала зозуленька, тепер не чувати:
ой, де я ся не родила, мушу привикати...> А отец Лисовский все грозился
неминуемостью кары для Рогатина и рогатинцев, хотя его маленькая
Александра и не была местной, а родилась за Прутом, в селе Княж-Двор, где
росли неведомые рогатинцам тысячелетние тисы, деревья вечные и оттого
словно бы какие-то угрюмые и нечеловеческие в своей мощи и красоте. А все
дети якобы рождались там от заезжих князей, которые, охотясь в окрестных
пущах, влюблялись в княжедворских девчат и оставляли по себе сладкие
воспоминания той кратковременной любви. Князей уже давно не было, а
воспоминания оставались, и Александра, чтобы досадить своему безродному
попику, называла себя княжной да еще дразнила его тем, что якобы и Настася
не его дочь, поскольку за девять месяцев до ее рождения по зимней пороше
наскочил на рогатинские леса с кавалькадой охотников сам король польский
Зигмунт, и попалась тогда ему на глаза она, Александра княжедворская, и
понравилась она королю, и... <Королевна! - радостно восклицал пан-отец
Лисовский, прижимая к себе маленькую дочку. - Моя доченька - королевна,
прошу я вас! Она колыхалась у меня в серебряной колыбельке, а ездить будет
в серебряном возке!> Серебряная колыбелька, по которой выбиты цветы и
травы, существовала лишь в пьяном воображении Гаврила Лисовского,
старенькая же деревянная люлька, в которой когда-то перебирала ножками
Настася, валялась среди хлама в темной кладовушке, но ведь намного веселее
и легче жить с легендой, особенно в таком городе, как Рогатин, который и
сам возник из легенды. Говаривали, якобы когда-то Галицкий князь Ярослав
Осмомысл охотился тут в древних пущах с дружиной воинов своих и
полюбовницей Насткой Чагровой, женщиной красивой и дико своенравной.
Настка, погнавшись за каким-то зверем, заблудилась в лесу и, совсем уже
потеряв надежду на спасение, вдруг заметила гигантского оленя-рогача,
невиданной огненной масти. Олень тряхнул рогами, топнул ногой, словно
приглашая за собой женщину, медленно побежал в чащу, лишь высокие рога
обозначали его путь, и Настка погнала за ним своего коня. Так и вывел
олень ее к стойбищу Ярославову, упала она, заплаканная и измученная, в
объятия князя, а олень исчез, как дух святой. На том месте Ярослав велел
заложить церковь Святого духа, а впоследствии вокруг церкви возник город,
названный Рогатином в честь того рогатого спасителя оленя. Может, и дочку
свою Лисовский назвал Настасей в память о той далекой Настке, княжеской
полюбовнице, хоть та Настка была счастливой только в легенде, а на самом
деле смерть приняла мученическую - на костре, в который бросили ее
жестокие галицкие бояре.
маленькую женушку и обрек ее на вечную каторгу с прожорливыми свиньями.
Гордился дочкой, мечтал обучить ее высшим наукам, хотя сам едва умел
прочитать наизусть две молитвы и не мог отличить псалтырь от требника, и
готов был даже отказаться от отцовства в пользу едва ли не самого короля
польского - только бы все знали, кто растет в доме батюшки Лисовского и в
этом благословенном и проклятом Рогатине! Да и сам Рогатин, как и его
беспутный сын Гаврило Лисовский, тоже стоял над столетиями своего
происхождения и существования какой-то словно бы раздвоенный: с одной
стороны - роскошная княжеская легенда о чудесном спасении заблудшей души,
а с другой - почти содомская легенда о Чертовой горе, которая высится на
восток от Рогатина, точно мрачный курган, насыпанный нечеловеческой силой
на равнине. Потому что рогатинцы хоть и построили свой город вокруг церкви
Святого духа, но, видимо помня о греховной связи князя Осмомысла с
распутной Насткой, сами пустились в распутство столь тяжелое по тем давним
временам, что бог разгневался, призвал к себе черта и велел ему засыпать
грешный город землей, чтобы и следа никакого не осталось. Черт набрал
полную бесовскую свою торбу черной-пречерной земли и понес к Рогатину. Но
то ли заблудился, то ли лень его одолела, но землю он ту не донес до
Рогатина - как раз в это время прокукарекал петух, нечистый испугался,
бросил землю, где был, и исчез. На том месте выросла Чертова гора. И
теперь каждую весну детвора бегала туда рвать горицвет весенний, руту-мяту
и синяк красный, и как упрямо ни перепахивал тропинки Кузьма Смыкайло,
поле которого было под Чертовой горой, их протаптывали вновь и вновь в тех
же местах, где были они испокон века, и отчаявшийся Кузьма, проклиная всю
бесовскую силу, каждую осень выставлял свою землю на продажу, но никто не
хотел покупать, - как ее купишь, если она под самой Чертовой горой!
ему судьба. <Черт не донес ту гору - бог донесет! - восклицал он на
Рогатинском рынке. - Кара! Кара!>
лице и на руках тоже была как бы красной, будто он только что выскочил из
пекла. Настася унаследовала от своего отца огненные волосы, а от матери
ослепительно белую кожу, нежную и шелковистую не только на ощупь, но и на
вид. Красота матери не передалась Настасе, но девочка этим не печалилась -
уже знала, какая морока с той красотой у ее маленькой мамуси. Как ни
изматывалась Александра с батюшкиными свиньями, а выходила в ярмарочные
дни или в праздники на Рогатинский рынок, надев белый, разукрашенный
вышивкой сардак*, обув красные сафьяновые сапожки, выложив на высокую -
так и рвала сорочку - грудь несколько ниток кораллов, и мужские взгляды
просто липли к ней, а кто понахальнее да посамоувереннее, тот откровенно
заигрывал. Особенно надоедали писарь рогатинский Шосткевич, богатый
сапожник, изготовлявший сафьяновые сапожки, Захариалович да еще голодранец
шляхтич из Подвысокого Бжуховский, здоровенный, мосластый, с торчком
поставленными усами, с толстенными руками, свисавшими из обтрепанных
рукавов кунтуша**, в рыжих от старости сапогах, слишком тесных для его
огромных шишковатых ног. Лисовский бросился как-то защищать жену от
настырного шляхтича, но тот пренебрежительно отстранил ничтожного попика
своею ручищей, процедив сквозь зубы: <Ты, поп, не вертись у меня под
ногами, не то растопчу!>
закричал отец Гаврило своей маленькой дочке. - Доподлинно такой, Настася!
Знай и помни, дитя мое!
где они и какие. Бжуховский был слишком простецкий черт. Не умел ни скрыть
своей драчливости, ни хотя бы приглушить ее. Потом прибыл от Сандомирского
воеводы, старосты земель русских, шляхтич Бобовский с жолнерами и стал
собирать в окрестных селах подати и недоимки. Наскочили и на Бжуховского,
у которого в Подвысоком был дом, а землю он давно пропил и жил то охотой,
то грабежом, коему открыто предавался с еще двумя-тремя такими же
забубенными головушками, как и он сам. Бобовский стал требовать от
Бжуховского, чтобы он уплатил подать, а тот податей не платил никогда и
никому. И это бы еще не беда, да шляхтич в запальчивости назвал
Бжуховского Бруховским, то есть приравнял к обычному хлопу-русину. Этого
уж простить Бжуховский не смог бы ни пану, ни богу. На ночлег Бобовский
остановился в господском доме на Подвысоком, а среди ночи туда ввалились
какие-то трое. Слуга Бобовского сказал им, что здесь ночует сам пан
шляхтич. Один из прибывших взял саблю и канчук Бобовского, вскочил в
комнату, где тот спал, и стал бить сонного. <Вставай, сукин сын!> Вбежали
еще двое, выволокли пана шляхтича в переднюю за волосы, били палками, его
же собственным мушкетом, отливали водой, снова били. Бжуховский, который
тоже прибыл на расправу, кричал из сеней: <Бейте хорошенько, только не
грабьте! Пусть знает, какой ему хлоп Бжуховский!> Кто-то выстрелил
Бобовскому в голову. Обмазали мертвому лицо его же собственным дерьмом,
ничего из вещей не взяли. А слуге сказали: <Скажи - убили его за то, что с
паном Бжуховским обошелся как с хлопом, а не как с шляхтичем. Чтобы все
знали и помнили!>
испуганно говорила Настася отцу, - за мамусю вот так бы и убил!
на праведных, а всех грешников ждет геенна огненная! Бжуховского же
первого!
потому что не проходило и трех-четырех лет, как на город нападали черные
силы, жгли, грабили, убивали, забирали в плен всех, кто не успевал
укрыться в лесах возле Гнилой Липы и за Чертовой горой. Батюшка Лисовский,
несмотря на постоянное пребывание под хмельком, всякий раз избегал со
своими домашними погромов, скрывался в дальнем лесу у Гнилой Липы, куда
убегали через Львовские ворота, потому что черные силы всегда врывались в
город через ворота Бабинецкие или Галицкие. Мама Александра, как бы
Трубников Александр
Мацумото Сэйте
Роллинс Джеймс
Панов Вадим
Никитин Юрий
Сертаков Виталий