без фазы не случится ничего, иначе бы все птицы, которые садятся на
электрические провода, сразу бы мертвыми попадали вниз. Но этого не
происходит. А почему нет? Потому что нет нулевого провода. Ты даже можешь --
теоретически -- висеть на высоковольтной линии в сто тысяч вольт и с тобой
совершенно ничего не случиться, если у тебя нет нулевого провода", -- так
говорил мой брат. Для меня все это было слишком сложно, электрический ток и
подобные дела. Кроме того, я не знал, что такое нулевой провод. Нет -- для
меня единственным способом было паление с дерева. В падениях у меня был
достаточный опыт. Падения меня не пугали. Это был единственный подходящий
для меня способ расстаться с жизнью.
пробился к красной ели. Она была уже такой старой, что внизу у нее уже
совершенно не было веток. Мне пришлось сначала вскарабкаться на небольшую
пихту, стоявшую по соседству, после чего я смог перебраться на ель,
перебирая руками. После этого все стало очень просто. По толстым, удобным
для лазанья веткам я карабкался вверх, почти так же удобно, как по лестнице,
и остановился лишь тогда, когда навстречу мне из-за веток вдруг хлынул свет
и ствол стал таким тонким, что я чувствовал его тихое покачивание. От
верхушки меня еще отделяло некоторое расстояние, но, когда я в первый раз за
все восхождение посмотрел вниз, я земли не увидел, таким плотным, похожим на
ковер было зелено-коричневое переплетение хвойных зарослей и веток, и еловых
шишек, расстилавшееся под моими ногами. Прыгать отсюда было невозможно. Это
было бы так же подобно прыжку из-под облаков, как и прыжок в близкую,
лениво-мягкую постель, с последующим падением в неизвестное. Я же не
собирался прыгать в неизвестное, я хотел видеть: где, куда и как я падаю.
Мое падение должно было быть свободным падением, в соответствии с законами
Галилео Галилея.
кружась вокруг ствола от ветки к ветке и скользя вниз, где открывалась дыра,
подходящая для свободного падения. Несколькими ветками ниже я ее нашел:
идеальный маршрут для полета, глубокий, словно шахта, вертикальный до самой
земли, где о жестком и неизбежно смертельном столкновении позаботились бы
узловатые, переплетенные корни дерева. Мне нужно было только слегка
оттолкнуться от ствола, чуть-чуть наклониться, стоя на ветке, пока нельзя
будет спрыгнуть, чтобы можно было без помех упасть вниз.
перевел дух. До этого момента я совершенно не соизволил подумать о том, что
я на самом деле собирался сделать, столь сильно занимало меня исполнение
задуманного. И вот теперь, перед решающим моментом, мысли снова вернулись ко
мне, наседали на меня, и я, после того как еще раз в хвост и в гриву проклял
весь этот злой мир со всеми его обитателями, направил их в другое русло, на
более согревающую душу картину моих собственных похорон. О, это будут пышные
похороны! Будут звонить церковные колокола, будет бушевать орган, кладбище
Обернзее едва сможет вместить всех скорбящих. Я представил себя лежащим на
цветах в стеклянном гробу, в катафалк будет впряжен черный конь, а вокруг
меня не будет слышно больше ничего, кроме сплошных рыданий и плача. Рыдают
мои родители, мой брат и сестра, рыдают дети из моего класса, рыдают фрау
доктор Хартлауб и фройляйн Функель, издалека поприходили родственники и
друзья, чтобы присоединиться к рыданиям, и все они, не переставая рыдать,
били себя в грудь и издавали громкие стенания, и кричали: "Ах! Это мы
виноваты в том, что этот прекрасный, неповторимый человек больше не с нами!
Ах! Если бы обходились с ним лучше, если бы не были к нему такими злыми и
несправедливыми, то он был еще жив, этот хороший, этот милый, этот
неповторимый и добрый человек!" А на краю моей могилы стояла Каролина
Кюкельманн и бросала мне букет цветов и последний взгляд, и кричала сквозь
слезы охрипшим от боли голосом: "Ах ты, дорогой! Неповторимый! Если бы я
только пошла в тот понедельник с тобой!"
новых вариантах -- от установления гроба для торжественного прощания до
поминок, на которых произносились в мой адрес хвалебные прощальные речи, и
наконец все это до такой степени тронуло меня самого, что я, если и не
разрыдался, то глаза мои увлажнились. Это были самые красивые похороны,
которые вообще когда-нибудь видели в наших краях, и через десятилетия о них
бы продолжали рассказывать со щемящим чувством утраты... До слез жалко лишь,
что сам я никак не смог бы принять в них участие, потому что тогда я был бы
мертв. В этом, к величайшему моему сожалению, сомневаться не приходилось. На
своих собственных похоронах я просто д о л ж е н был быть мертв. Обе стороны
сосуществовать одновременно не могли: месть в о т н о ш е н и и этого мира,
и продолжать жить в этом мире. Так значит месть!
двигался от ствола, слегка опираясь правой рукой на ствол и одновременно от
него же отталкиваясь, сжимая левой рукой ветку, на которой я сидел. Наступил
момент, когда я уже едва касался ствола кончиками пальцев... и потом уже не
доставал даже кончиками пальцев... и потом уже я сидел без всякой опоры в
стороне, лишь вцепившись обеими руками в ветку, свободный, как птица,
сидящая над бездной. Очень, очень осторожно я посмотрел вниз. Я оценил свою
высоту над землей, как трехкратную высоту верхушки нашего дома, а верхушка
нашего дома была на высоте десяти метров. Это составляло, следовательно,
тридцать метров. В соответствии с законами Галилео Галилея предстоящее мне
время падения составляло со всей точностью 2,4730986 секунды*, а
окончательная скорость 87,34 километр в час.** Я долго смотрел вниз. Глубина
привлекала. Она предательски тянула к себе. Она словно кивала мне: "иди
сюда, иди!" Она тянула меня, словно невидимыми нитями: "иди сюда, иди!" И
это было просто. Это было совершенно легко. Лишь чуть-чуть наклониться
вперед, лишь самую малость сдвинуться с точки равновесия -- остальное
произойдет само собой... "Иди сюда, иди!"
я произвел не тогда, сидя на ветке, а многим позднее, с помощью
микрокалькулятора. Законы падения были в свое время мне знакомы тоже лишь
понаслышке и не в их точном значении или в математических формулах. Мои
расчеты в то время ограничивались прикидкой высоты падения и опирающееся на
многосторонний эмпирический опыт предположение, что время падения было бы
относительно большим, а конечная скорость относительно очень высокой (прим.
авт.).
определенный момент, точку, временную точку! Я не могу сказать: Сейчас!
Сейчас я сделаю это!
прыгая в воду, и на счет "три" упасть вниз. Я набрал воздух и посчитал:
ли мне прыгать с закрытыми или с открытыми глазами. После недолгих
размышлений я решил считать с закрытыми глазами, при счете три со все еще
закрытыми глазами соскользнуть в Ничто и только тогда, когда начну падать,
открыть глаза. Я закрыл глаза и стал считать: Раз... два...
ритмичный стук, "тук -- тук -- тук -- тук", в два раза быстрее, чем темп
моего счета, на "раз" попадал один "тук", потом между "раз" и "два", потом
на "два", и между "два" и уже готовым последовать за ним "три" -- точно, как
метроном фройляйн Функель: тук -- тук -- тук -- тук. Казалось, словно стук
передразнивал мой счет. Я открыл глаза, и сразу же стук прекратился, и
вместо этого слышен был только шелест, поскрипывание веток, мощное, звериное
пыхтение -- и вдруг подо мной появился господин Зоммер, в тридцати метрах
подо мной, так точно подо мной, что, если бы я сейчас прыгнул, я не только
сам разбился бы в лепешку, но и расплющил бы его. Я крепко вцепился руками
за ветку и замер.
успокоилось, он неожиданно его задержал, поворачивая при этом голову рывками
во все стороны, словно прислушиваясь. Затем он пригнулся и заглянул влево
под кусты, направо в сторону деревьев. скользнул, словно индеец, вокруг
дерева, снова появился на этом же месте, по-прежнему прислушиваясь и глядя
по сторонам (только не вверх), сбросил с себя, когда убедился, что никто за
ним не шел и ни с одной стороны не было видно ни одного человека, тремя
быстрыми движениями соломенную шляпу, палку и рюкзак и улегся во всю свою
длину между корнями на лесную почву, словно в кровати. Но он не лежал
спокойно в этой кровати, не успев лечь, он издал длинный, ужасно
прозвучавший вздох -- нет, это был не вздох, во вздохе можно услышать
какое-то облегчение, это был скорее кряхтящий стон, глубокий, жалобный
грудной звук, в котором смешались отчаяние и страстное желание облегчения. И
во второй раз этот звук, от которого шевелились волосы, этот молящий стон,
похожий на стон смертельно больного, и снова никакого обчегчения, никакого
покоя, ни единой секунды отдыха, и вот он уже снова выпрямился, схватил свой
рюкзак, быстрым движением выхватил из него свой бутерброд и при каждом укусе
снова подозрительно осматривался по сторонам, словно в лесу затаились враги,
словно по его следам шел ужасный преследователь, от которого он оторвался на
очень короткое, становящееся все короче расстояние и который в любой момент
мог появиться здесь, на этом самом месте. В кратчайшее время бутерброд был
проглочен, туда же последовал глоток из походной фляги, после чего все
превратилось в сбивчивую спешку, паническое бегство: походная фляга была
брошена в рюкзак, рюкзак на ходу заброшен за плечи, шляпа и палка схвачены
одним рывком, когда он уже переходил на бегущий шаг, пыхтя, прочь отсюда
сквозь кусты, шелест, треск сучьев, и затем со стороны дороги похожий на
удары метронома стук палки по твердому асфальту: тук -- тук -- тук -- тук --
тук... -- который быстро удалялся.
как я снова туда попал. Я дрожал. Мне было холодно. У меня вдруг совершенно
пропало желание прыгать вниз. Мне теперь это казалось смешным. Я не мог
больше понять, как я мог дойти до такой идиотской идеи: убить себя из-за
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Пехов Алексей
Белов Вольф