Чтение 8–й страницы книги ~Алмазный мой венец~

изломанном, длиннейшем и нелепейшем переулке во всей Москве, помещалась редакция
первого советского толстого журнала "Красная новь", основанного по совету самого
Ленина. Туда часто захаживали почти все писатели тогдашней Москвы.
Захаживал, вернее забегал, также и я.
И вот однажды по дороге в редакцию в Архангельском переулке я и познакомился с
наиболее опасным соперником Командора, широкоизвестным поэтом - буду его
называть с маленькой буквы королевичем,- который за несколько лет до этого сам
предсказал свою славу:

"Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я скоро
стану знаменитый русский поэт".

Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.

Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я уже познакомился, со
многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А с королевичем - нет. Он был в
своей легендарной заграничной поездке вместе с прославленной на весь мир
американской балериной-босоножкой, которая была в восхищении от русской
революции и выбегала на сцену московского Большого театра в красной тунике, с
развернутым красным знаменем, исполняя под звуки оркестра свой знаменитый танец
"Интернационал". У нее в Москве в особняке на Пречистенке была студия
молоденьких балерин-босоножек, и ее слава была безгранична. Она как бы
олицетворяла собой вторжение советских революционных идей в мир увядающего
западного искусства.

В области балета она, конечно, была новатором. Луначарский был от нее в
восторге. Станиславский тоже.
Бурный роман королевича с великой американкой на фоне пуританизма первых лет
революции воспринимался в московском обществе как скандал, что усугубилось
довольно значительной разницей лет между молодым королевичем и босоножкой
бальзаковского возраста. В совсем молодом мире московской богемы она
воспринималась чуть ли не как старуха. Между тем люди, ее знавшие, говорили, что
она была необыкновенно хороша и выглядела гораздо моложе своих лет, слегка по-
англосакски курносенькая, с пышными волосами, божественно сложенная.
Так или иначе, она влюбила в себя рязанского поэта, сама в него влюбилась без
памяти, и они улетели за границу из Москвы на дюралевом "юнкерсе" немецкой фирмы
"Люфтганза". Потом они совершили турне по Европе и Америке.
Один из больших остряков того времени пустил по этому поводу эпиграмму,
написанную в нарочито архаической форме александрийского шестистопника:

"Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, к развалинам Дункан".

Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко не развалина, а еще хоть
куда!
Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от времени учинял русский
поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с эксцентричной
американкой, что создало на Западе громадную рекламу бесшабашному крестьянскому
сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с загадочной славянской душой.
Можно себе представить, до каких размеров вырастали эти слухи в Москве, еще с
грибоедовских времен сохранившей славу первой сплетницы матушки России.

Но вот королевич окончательно разодрался со своей босоножкой и в один прекрасный
день снова появился в Москве - "как денди лондонский, одет".

Все во мне вздрогнуло: это он!

А рядом с ним шел очень маленький, ростом с мальчика, с маленьким носиком, с
крупными передними зубами, по-детски выступающими из улыбающихся губ, с добрыми,
умными, немного лукавыми, лучистыми глазами молодой человек. Он был в скромном
москвошвеевском костюме, впрочем при галстуке, простоватый на вид, да себе на
уме. Так называемый человек из народа, с которым я уже был хорошо знаком и
которого сердечно любил за мягкий характер и чудные стихи раннего революционного
периода, истинно пролетарские, без подделки; поэзия чистой воды: яркая,
весенняя, как бы вечно первомайская.

"Мой отец простой водопроводчик, ну а мне судьба сулила петь. Мой отец над сетью
труб хлопочет, я стихов вызваниваю сеть".

Вот как писал этот поэт - сын водопроводчика из Немецкой слободы:

"Живей, рубанок, шибче шаркай, шушукай, пой за верстаком, чеши тесину сталью
жаркой, стальным и жарким гребешком... И вот сегодня шум свиванья, и ты,
кудрявясь второпях, взвиваешь теплые воспоминанья о тех возлюбленных кудрях"...

Как видите, он уже не только был искушен в ассонансах, внутренних рифмах,
звуковых повторах, но и позволял себе разбивать четырехстопный ямб инородной
строчкой, что показывало его знакомство не только с обязательным Пушкиным, но
также с Тютчевым и даже Андреем Белым.
Окинувши нас обоих лучезарным взглядом, он не без некоторой торжественности
сказал:
- Познакомьтесь.
Мы назвали себя и пожали друг другу руки. Я не ошибся. Это был он. Но как он на
первый взгляд был не похож на того молодого крестьянского поэта, самородка,
образ которого давно уже сложился в моем воображении, когда я читал его стихи:
молодой нестеровский юноша, почти отрок, послушник, среди леса тонких молодых
березок легкой стопой идущий с котомкой за плечами в глухой, заповедный скит,
сочинитель "Радуницы". Или бесшабашный рубаха-парень с тальянкой на; ремне через
плечо. Или даже Ванька-ключник, злой разлучник, с обложки лубочной книжки.
Словом, что угодно, но только не то, что я увидел:

молодого мужчину, я бы даже сказал господина, одетого по последней парижской
моде, в габардиновый светлый костюм - пиджак в талию,- брюки с хорошо
выглаженной складкой, новые заграничные ботинки, весь с иголочки, только новая
фетровая шляпа с широкой муаровой лентой была без обычной вмятины и сидела на
голове аккуратно и выпукло, как горшок. А из-под этой парижской шляпы на меня
смотрело лицо русского херувима с пасхально-румяными щечками и по-девичьи
нежными голубыми глазами, в которых, впрочем, я заметил присутствие опасных
чертиков, нечто настороженное: он как бы пытался понять, кто я ему буду - враг
или друг? И как ему со мной держаться? Типичная русская, крестьянская черта.

Я это сразу почувствовал и, сердечно пожимая ему руку, сказал, что полюбил его
поэзию еще с 1916 года, когда прочитал его стихотворение "Лисица".
- Вам понравилось? - спросил он, оживившись.-Теперь мало кто помнит мою
"Лисицу". Вс" больше восхищаются другим - "Плюйся, ветер, охапками листьев, я
такой же, как ты,- хулиган". Ну и, конечно, "С бандитами жарю спирт...".
Он невесело усмехнулся.
- А я помню именно "Лисицу". Какие там удивительные слова, определения.

"Тонкой прошвой кровь отмежевала на снегу дремучее лицо".

У подстреленной лисицы дремучее лицо! Во-первых, замечательный эпитет
"дремучее", а во-вторых, не морда, а лицо. Это гениально! А как изображен
выстрел из охотничьего ружья!

"Ей все бластился в колючем дыме выстрел, колыхалася в глазах лесная топь. Из
кустов косматый ветер взбыстрил и рассыпал звонистую дробь".

- Что ни слово, то находка!

Я вспомнил январь 1916 года, прифронтовую железнодорожную станцию Молодечно.
Неслыханная красота потонувшего в снегах Полесья. В нетопленном станционном
помещении я купил в киоске несколько иллюстрированных журналов, с тем чтобы было
что почитать в землянке на позициях, куда я ехал добровольцем. Уже сидя в
бригадных санях, под усыпляющий звон валдайского колокольчика я развернул
промерзший номер журнала "Нива" и сразу же наткнулся на "Лисицу" - небольшое
стихотворение, подписанное новым для меня именем, показавшимся мне слишком
бедным, коротким и невыразительным.

Но стихи были прекрасны. Я увидел умирающую на снегу подстреленную лисицу:

"Как желна, над нею мгла металась, мокрый вечер липок был и ал. Голова тревожно
подымалась, и язык на ране застывал".

Я был поражен достоверностью этой живописи, удивительными мастерскими
инверсиями: "...мокрый вечер липок был и ал". И наконец - "желтый хвост упал в
метель пожаром, на губах - как прелая морковь"...

Прелая морковь доконала меня. Я никогда не представлял, что можно так волшебно
пользоваться словом. Я почувствовал благородную зависть - нет, мне так никогда
не написать! Незнакомый поэт запросто перешагнул через рубеж, положенный передо
мною Буниным и казавшийся окончательным.

Самое же главное было то, что я ехал на фронт, быть может на смерть. Вокруг меня
розовели, синели, голубели предвечерние снега, завалившие белорусский лес. Среди
векового бора, к которому я неумолимо приближался, сочилось кровью низкое
закатное солнце, и откуда-то доносились приглушенные пространством редкие
пушечные выстрелы...

...я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок, мизгирь, лель,
царевич... Но почему-то мне казалось, что ему больше всего, несмотря на
парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово "королевич"... Может быть,
даже королевич Елисей...
Но буду его называть просто королевич, с маленькой буквы.

Пока я объяснялся ему в любви, он с явным удовольствием, даже с нежностью
смотрел на меня. Он понимал, что я не льщу, а говорю чистую правду. Правду
всегда можно отличить от лести. Он понял, что так может говорить только художник
с художником.
- А я,- сказал он, отвечая любезностью на любезность,- только недавно прочитал в
"Накануне" замечательный рассказ "Железное кольцо", подписанный вашей фамилией.
Стало быть, будем знакомы.
Мы еще раз обменялись рукопожатием и с этой минуты стали говорить друг другу ты,
что очень понравилось сыну водопроводчика. Он сиял своими лучистыми глазами и
сказал, как бы навек скрепляя нашу дружбу:
- Вот так - очень хорошо. А то я боялся, что вы не сойдетесь: оба вы уж больно
своенравны. Но, слава богу, обошлось.

Теперь, застрявши перед красным светофором на перекрестке Кировская - Бульварное
кольцо, я так ясно представил себе тротуар короткого Архангельского переулка,
вижу рядом странную, какую-то нерусскую колокольню- круглую башню и церковь, как
говорят, посещавшуюся масонами соседней ложи, и зеленоватые стволы деревьев,
которые в моей осыпающейся памяти запечатлелись как платаны со стволами,
пятнистыми как легавые собаки, чего никак не могло быть на самом деле: где же в
Москве найдешь платаны? Вероятно, это были обыкновенные тополя, распускавшие по
воздуху хлопья своего пуха.

А в начале Чистых прудов, как бы запирая бульвар со стороны Мясницкой, стояло
скучное двухэтажное здание трактира с подачей пива, так что дальнейшее не
требует разъяснений.