Чтение 8–й страницы книги ~Седая легенда~

- Землянники, лопатники!

- Волчья сыть! Недоедки!

- Колодцы солили!

- Шкловские испанцы!

- Недосеки! Собаку съели!

- Хамовщина черноногая!

- Гуди, дуброва, едет князь по дровы! Мать на суку борзую сменяли!
Польская кровь, да собачьим мясом обросла!

Я приказал стрелять, но те так и прыснули во все стороны. Человека три
свалилось, да и тех они подхватили на лету, забрали с собой.

Теперь мы могли стрелять без опаски. И мы стреляли около часа по
отдельным группкам людей. Держались они нагло. Двое проехали под самой
стеной на кирасирских конях и в латах. Один - на коне, покрытом вместо
попоны ризой ксендза (из Рогачека, видно, взяли).

Я успокоился, даже перемигнулся с Дарьей, бродившей по двору.
Улыбнулась и она мне.

Те тоже, видимо, отдыхали.

А потом стало не до отдыха: от леса к крепостным стенам начали ползти
те самые окованные телеги. Их двигали надежно прикрытые мужики.

Снова появилась конница и замаячила по холмам. Да, с телегами они
придумали хитро, почти как чешские еретики когда-то. Правда, "Вагенбург"
Ракутовича был легче и, по-видимому, подвижнее. Когда он прополз половину
расстояния до крепостных стен, мы начали палить по нему из пушек. Пару раз
попали. Но в следующее мгновение оттуда тоже грохнули пушки, шесть штук,
ровно столько, сколько было на крепостных стенах в Рогачеке.

Брызнули каменные осколки у самого моего лица, опрокинулся навзничь и
застонал один из моих парней.

А они палили, двигаясь все ближе и ближе. Рухнуло два-три зубца в
стене.

Петро, который что-то горланил пушкарям, вдруг бешеным наметом помчался
к Жабьей башне. Осадил коня и, горяча его, закричал дурным матом:

- Сдавайтесь, штурмовать будем!

Кизгайла вырвал у пушкаря, который наводил пушку, фитиль, выругался,
сунул его в запальник. Зев пушки изрыгнул огонь.

Мы услышали глухой удар. Потом на том самом месте, где куражился Петро,
вздыбился косой, завитой, как штопор, столб дыма. Конь взвился на дыбы и
опрокинулся на спину, придавив собой седока.

Стены завыли, торжествуя.

Я не видел, как его подхватили, - огонь стал чудовищным. "Вагенбург"
все приближался, и поле за ним шевелилось: шел народ. Снова несли
лестницы.

...Настал наш черед. Я приказал Августу Тухеру, единственному среди нас
немцу, стать на мое место, следить за боем и подавать мне сигналы звуками
рожка, а сам спустился к воротам. Вылазка стала необходимой, потому что
моя оборона - это нападение. Надо было уничтожить "Вагенбург", лишить их
пушек.

Мы вышли из крепости и двинулись на них тремя плутонгами, стреляя
поочередно через головы передних.

Они бросились на нас как одержимые, но швейцарца трудно смутить. Мы
вели свой беглый огонь, и мы шли.

Не дело - хвастаться своими деяниями, и я скажу только, что мы
принудили к бегству передние ряды, проникли к "Вагенбургу" и заклепали три
пушки из шести.

А потом пришла расплата.

Из дыма, который, словно одеяло, укутывал, поле, неожиданно показались
конные и пешие толпы в белом. Их было много. И впереди шел человек,
потрясавший двуручным мечом. Шли они не спеша, а над их головами реял
дикий и суровый хорал:

Господь твердыня,

Твердыня моя,

Поднял длань мою,

Как Давид на Голиафа

Поднял.

Вот мой народ,

Как львица, встает,

Господь над нами,

С нами в гневе,

С нами в гневе

Наш народ.

И вдруг они ринулись вперед. Это было похоже на лавину.

- Святой Юрий! Русь! - крикнул Ракутович, и конь Лавра шарахнулся в
сторону от этого страшного голоса.

Они столкнулись с нами, и нас не выручили наши пики, их мгновенно
обрубили короткими кордами мужики.

Ракутович рубил двуручным мечом, и его отряд не отставал от него. А мы
пятились задом, захлебываясь своей и чужой кровью. Пятились слишком
поспешно, чтобы это можно было назвать отступлением.

Вскоре за нами, потрепанными и израненными, с треском захлопнулись
ворота. Я бежал дважды в жизни: впервые это было при Брейтенфельде [место
битвы 17 сентября 1631 года в германо-шведскую войну (1618-1648)] - я
служил тогда в императорской армии, и нами командовал Тилли, а против нас
пер оголтелый швед - и вторично - здесь, от мужиков.

И я не стыжусь этого, потому что убежден: если бы дать тех же самых
неистовых мужиков, но закованных в латы и вооруженных сталью, этому
варвару, от него побежал бы и сам бешеный Густав [Густав-Адольф - шведский
король (1594-1632)]. На наше счастье, у них были мягкие шапки, поверх
которых надеты веревочные шлемы. Это спасало их от удара сабли, но не от
копья и свинца, которыми мы их награждали.

А потом началось пекло осады: ползущие вверх лестницы, огненные потоки
смолы, падающие камни.

Мы бросали в наступавших также глиняные кувшины с человечьим калом. Это
придумал Кизгайла, и очень, на мой взгляд, удачно придумал, потому что я
не встречал людей более чистоплотных, чем русины. Они трижды в неделю
моются в своей бане, смывая с себя испарения.

А по субботам они превращают это мытье в священнодействие: секут друг
друга вениками, пьют ягодные соки и валяются в снегу. Поэтому они всегда
сильны и здоровы, и, как утверждают знатоки, все это весьма способствует
хорошему поведению мужчин в постели. Однажды я попробовал залезть на этот
их "полок", и скажу вам, что свинец и огонь, какими нас осыпали при
Бургшталле близ Вольмирштедта, где нас впервые хорошенько отлупцевал швед,
- детские забавы по сравнению с той баней. Я чувствовал себя как в аду.

Но не было выдумки и хуже этих кувшинов, ибо, скажу я вам, эти люди
весьма чувствительны к оскорблению. Их не так оскорбляли уния и
опозоренные церкви, как то, что во времена унии их православных покойников
не разрешали вывозить из города иначе, как через те ворота, через которые
вывозили нечистоты и прочую дрянь.

А теперь этот штурм! Меня утешало лишь то, что, как всегда во время
драки, я думал на языке своей родины. Это хорошо.

Но все равно страшнее я не помню ничего. Падали лестницы, лилась смола,
а они лезли и лезли, как дьяволы, и вскоре сеча закипела на стенах.
Кизгайла, я и мои люди рубились отчаянно, но мужики теснили нас, а впереди
них выл и кривлялся седой и маленький, как кобольд [дух лесов в германской
мифологии], человечек в рубище - их святой.

И еще я видел, как орудовал двуручным мечом демон в багрянице. Вместе с
лестницей его сбросили вниз, но она зацепилась за башенный выступ и
медленно сползла вниз, и никто, кажется, не погиб.

Мужики из окрестных деревень стеклись на холмы и глядели на побоище,
как на потасовку возле корчмы.

- Слетелось, воронье, - хрипел Кизгайла, глядя на них и с яростью
отбиваясь от нападающих.

Потом он куда-то исчез.

А нас оттеснили к стене глухой Соляной башни, и здесь мы, сорок
швейцарцев, стояли ощетинившись оружием и рычали на окружавших нас врагов.

Однако это было уже лишь делом чести, потому что спасать было нечего.
Замок был взят.

Копья окружали нас со всех сторон, даже сверху, с забрала стены. Стоило
нам вякнуть - и нас превратили бы в ежей. Нас осталось сорок. Остальных
убили или взяли в плен. Глазами, затуманенными усталостью, я увидел Лавра.
Он был в светлых латах, голубом плаще, голубых сафьяновых сапожках,
улыбающийся, томно-изможденный, словно появился здесь не после сечи, а
пришел с любовного свидания. Он малость напоминал архангела Гавриила, и
этот архангел бросил нам слова, полные ленивого снисхождения:

- Бросайте оружие, что ли.

- Нет, сынок, - ответил я, - не ты нам это оружие дал, не тебе и такой
приказ давать.

- Не валяй дурака, пожалей хлопцев.

И вдруг откуда-то с высоты, с балюстрады, послышался безжизненный
голос:

- Сложи оружие, Конрад, я разрешаю. Ты сделал все, что мог.

Это был голос Кизгайлы. И я увидел пана на балюстраде. А за ним стоял
Доминик с копьем. И Доминик бросил сверху к ногам Лавра ключ и крикнул:

- Держите! Я закрыл дверь в угловой покой.

- Какой покой? - взметнул брови Лавр.

- В тот, откуда подземный лаз.

Я опустил голову. Странное творилось здесь. Господин хотел удрать,
бросить нас наедине с разъяренной толпой, а склоненный им к католичеству
мужик, его опора, не позволил ему этого сделать. И тогда я наступил ногой
на свой клинок и сломал его, а куски бросил к ногам Лавра.