касается повышения температуры, то здесь он не ошибался, хотя это и не
служило к чести его школьной премудрости. Врачебная наука почему-то хочет,
чтобы жар всегда был только следствием отправления крови возбудителями
болезни, и утверждает, что повышение температуры связано лишь о
физическими явлениями. Но это смешно! Читатель давно уже понял, в чем я
его к тому же заверяю честным словом, что физически я не был болен, когда
санитарный советник Дюзинг меня выслушивал; но возбуждение минуты,
отважное предприятие, мной задуманное, своего рода опьянение, которое я
испытывал, выгравшись в роль больного, роль, требовавшую участия всего
моего организма и предельного совершенства исполнения, чтобы не стать
комической, более того, известное вдохновение, которое требовало
одновременно и напряжения и ослабления всех сил, для того чтобы нечто
мнимое стало действительным для меня и других, - все это вместе взятое
привело в состояние такого подъема деятельность моего организма, что
санитарный советник черным по белому прочитал это на термометре. Учащение
пульса, конечно, объяснялось теми же причинами; когда же голова советника
легла ко мне на грудь и я почуял животный запах его сухих бурых волос, то
под этим живым впечатлением мне удалось даже придать своему сердцу
неровный - то замирающий, то убыстренный - ритм. Наконец, если доктор
Дюзинг независимо от диагноза всякий раз объявлял затронутым желудок, то
должен заметить, что этот орган всегда у меня отличался столь болезненной
чувствительностью, что при любом душевном потрясении начинал биться и
пульсировать, так что в иных жизненных случаях я, можно сказать, страдал
не сердцебиением, как другие люди, а биением желудка. Санитарный советник
только диву давался, наблюдая этот феномен.
он еще некоторое время сидел у постели больного, оживленно болтая с моей
матерью, я же, прерывисто дыша полуоткрытым ртом, вперял в потолок
усталый, потухший взор. Иногда к ним присоединялся и отец. Вид у него
бывал смущенный, он старался не встречаться со мной глазами и пользовался
случаем поговорить с санитарным советником о своей подагре. Оставшись
наконец один, я проводил день, а иногда и два-три дня в мирном
отдохновении и в сладких мечтах о жизни, о будущем, правда, получая лишь
скудную диетическую пищу, но тем вкуснее она мне казалась. Если же
протертый суп и сухарики не удовлетворяли моего юношеского аппетита, я
осторожно вылезал из кровати, тихонько поднимал крышку своего маленького
бюро и принимался поглощать шоколад, запасы которого у меня почти никогда
не переводились.
7
можно сказать, фантастическим образом. В нижней части городка, на углу
сравнительно оживленной торговой улицы, помещалась премило убранная
гастрономическая лавка, если не ошибаюсь, филиал висбаденской фирмы,
обслуживавшей богатую клиентуру. По дороге в школу и обратно я каждый день
проходил мимо аппетитной витрины этой лавки, а случалось, и захаживал в
нее с мелкой монетой в руке, чтобы купить в соответствии со своим
капиталом немного дешевых пряников или ячменных леденцов. Однажды в
обеденное время я застал лавку пустой, там не было не только покупателей,
но и никого из приказчиков. Звонок (обыкновенный колокольчик, его при
открывании и закрывании двери толкал зубец металлической штанги) зазвонил,
но звук его либо не донесся до заднего помещения, отделенного от лавки
застекленной дверью со сборчатой зеленой занавеской, либо там тоже никого
не было в данную минуту. Во всяком случае, никто оттуда не появился.
Удивленный, испуганный и даже взволнованный окружающим меня безмолвием и
пустотой, я огляделся по сторонам. Никогда еще мне не удавалось так
свободно осматривать этот соблазнительнейший уголок.
разнообразной снедью. Плотные ряды окороков и колбас всевозможных форм и
цветов - белых, желтых, красных и черных, круглых и твердых, как пушечные
ядра, а также длинных, узловатых и крученых вроде веревки - затемняли
окна. Жестяные консервные коробки, какао и цибики чая, разноцветные банки
с вареньем, медом и засахаренными фруктами, стройные и пузатые бутылки с
ликерами и пуншевыми эссенциями заполняли стенные шкафы от пола до
потолка. Под стеклом на прилавке красовались тарелки и миски с дразнящими
аппетит копченостями: макрелью, миногами, треской и угрями. Там же стояли
блюда с итальянским салатом. На глыбе льда распростер свои клешни омар;
шпроты, тесно прижатые друг к дружке, мерцали жирным золотом в открытых
ящичках; редкостные фрукты, клубника и гроздья винограда, точно чудом
заброшенные сюда из страны обетованной, громоздились среди башенок,
построенных из жестянок с сардинами и соблазнительных белых баночек с
икрой и паштетом из гусиной печенки. С верхних полок свешивались шейки
жирной домашней птицы. Разносортные закуски, предназначенные для холодных
ужинов, как-то: ростбиф, гусиные грудки, ветчина, языки и копченая
лососина - горками высились чуть подальше; рядом с ними лежали длинные и
узкие ножи. Большие стеклянные колпаки прикрывали все виды сыров, какие
только есть на свете: кирпично-красные, молочно-белые, мраморные с
прожилками и такие, что лакомой золотистой волной вытекали из своей
серебряной оболочки. Между ними зеленели артишоки, пучки спаржи, трюфеля и
точно высыпанные из рога изобилия радужным блеском отливали печеночные
колбаски в пестрых обертках из станиолевой бумаги. На отдельных столиках
были расставлены открытые жестянки с лучшими сортами бисквитов, подносы со
сложенными крест-накрест медовыми коврижками, излучавшими коричневое
сияние, а среди них высились стройные стеклянные вазы, полные конфет и
глазированных фруктов.
котором запахи шоколада и копченостей мешались с упоительно гнилостным
благовонием трюфелей. Сказочные страны и подземные сокровищницы, где
счастливчики смело набивают себе карманы и даже сапоги драгоценными
камнями, вставали в моем воображении. Сказка это или сон? Удручающая
законность и добропорядочность будней вдруг рассеялась, растворилась,
исчезли условности и помехи, в обыденной жизни стеной встающие на пути
вожделения. Радость от того, что этот изобильный уголок земли сейчас
подчинен моей самодержавной власти, охватила меня с такой силой, что я
почувствовал зуд во всем теле. С трудом подавил я в себе желанье
вскрикнуть от неистового счастья, от наслаждения всей полнотой небывалой
свободы.
сдавленный, неестественно-спокойный звук моего голоса, потерявшийся в
тишине.
слюни изо рта. Быстро и бесшумно ступил я к одному из боковых столов,
ломившихся от сластей, великолепным жестом запустил руку в ближайшую вазу
с конфетами, высыпал всю пригоршню в карман пальто, прошел к двери и через
секунду уже скрылся за углом.
смолчу, постараюсь пропустить это мимо ушей, ведь все равно я не могу
помешать воспользоваться этим жалким словом тому, кому приятно его
произносить. Но одно - слово, дешевое, истертое, лишь очень приблизительно
рисующее жизнь, и совсем другое - живой, непосредственный, вечно юный
поступок, блистающий неповторимой, несравненной новизной. Только привычка
и леность заставляют нас полагать, что это одно и то же, тогда как на
самом деле слово, поскольку оно должно характеризовать поступок,
напоминает хлопушку для мух, то есть всегда бьет мимо. Вдобавок, когда
речь идет о поступке, существенно не "что" и не "как" (хотя последнее
все-таки важней), а "кто".
поступком некоего имярек, и хотя мне пришлось многое претерпеть и всякая
шушера, в том числе блюстители правосудия, именовали мой поступок так же,
как и десятки тысяч других, но я, в глубине души неколебимо считая себя
любимцем богов, предпочтенной плотью и кровью, внутренне неизменно
восставал против такого приравнивания. Да простит мне мой будущий читатель
это отступление в область чисто умозрительного, которое, вероятно, не к
лицу человеку малообразованному и по роду своих занятий непривычному к
размышлениям, тем не менее я почитаю за долг по мере возможности примирить
читателя со своеобразием моей жизни, а если это не удастся, то вовремя
удержать его от чтения этих листков.
стол и рассмотреть принесенную добычу. Я едва верил, что все это мое. Ведь
во сне что только не дается нам в руки, а проснешься - и ничего у тебя
нет. И только тот может хоть отчасти разделить со мной мою радость, кто
живо себе вообразит, что богатства, дарованные ему в прельстительном сне,
при свете утра, весомые, ощутимые, лежат у него на одеяле, словно он
позабыл унести их с собою.
обернуты в цветные станиолевые бумажки, но меня опьянял не их прекрасный
вид и вкус, а то, что они представлялись мне драгоценностями из
сновидения, которые я спас для действительной жизни; и радость эта была
столь глубока, что я, естественно, стал думать, как бы мне при случае
вновь испытать ее. Читатель может отнестись к этому факту как ему угодно,
- сам я не считал нужным долго над ним размышлять. Дело в том, что в
обеденное время гастрономическая лавка иногда оставалась без присмотра -
не часто, конечно, не регулярно, но через большие или меньшие промежутки
времени это все же бывало, - что я и замечал, проходя с ранцем за плечами
мимо застекленной двери. В таких случаях я входил, затворял за собой дверь
тихо, осторожно, так что колокольчик не издавал ни звука, хотя язычок и
терся об его стенки, на всякий случай говорил "добрый день" и живо брал
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Акунин Борис