Чтение 8–й страницы книги ~Золотой храм~

вообще скоро нас ушлют отбывать трудовую повинность и, может статься, Храм
в наше отсутствие разбомбят. Пока я, страшно заикаясь, бормотал свои
невразумительные объяснения, Цурукава разглядывал меня удивленно и
нетерпеливо.

Когда я наконец замолчал, по моему лицу градом лил пот, словно я
признался в чем-то постыдном. Цурукава был единственный, кому я сам открыл
свою страстную привязанность к Храму. Но в лице моего товарища не читалось
ничего, кроме обычной досады, испытываемой человеком, когда он пытается
разобраться в бессвязном лепете заики.

Меня всегда окружали такие лица. Я мог открывать человеку величайшую
тайну, делиться с ним восторгом, который рождает в моей душе Прекрасное,
выворачивать всю свою душу наизнанку, а на меня глядело все то же самое
лицо. Обычно один человек не смотрит с таким выражением на другого. В этом
лице с предельной достоверностью копируется та смехотворная натуга, с
которой выходят из меня слова; по сути дела, это мое собственное отражение
в зеркале. Каким бы красавцем ни был мой собеседник, в такую минуту его
лицо делается столь же безобразным, как мое. И стоит мне увидеть перед
собой эту знакомую маску, как сразу все то важное, что я стремлюсь
выразить, превращается в никому не нужный мусор:

Пространство, отделявшее меня от Цурукава, было залито солнцем. Мой
приятель ждал, пока я закончу говорить, его юная кожа блестела от жира,
каждая ресничка пылала золотым огнем, ноздри раздувались, вдыхая знойный
воздух.

Я замолчал. И тут же в душе всколыхнулась ярость. За все время нашего
знакомства Цурукава ни разу не посмеялся над моим заиканием.

- Почему?.. - потребовал я у него ответа. Ведь я уже говорил, что
насмешки и презрение нравятся мне куда больше, чем сочувствие.

Лицо Цурукава озарилось невыразимо нежной улыбкой. И он сказал:

- Знаешь, я не из тех, кто обращает на такие вещи внимание.

Я был сражен. Мне, выросшему в окружении грубых деревенских мальчишек,
была неведома подобная душевная чуткость. Доброта Цурукава открыла мне,
что, даже лишенный заикания, я все равно останусь самим собой. Я ощутил
себя обнаженным, беззащитным, и неизъяснимое наслаждение переполнило мою
душу. Длинные ресницы, обрамлявшие глаза моего приятеля, отфильтровывали
заикание и принимали меня таким, каков я был. А ведь до сих пор мной
владело странное убеждение, будто человек, игнорирующий мое заикание, тем
самым отвергает все мое существо.

Я испытал чувство гармонии и счастья. Разве удивительно, что я надолго
запомнил Золотой Храм таким, каким видел его в тот день?

Мы прошли мимо дремлющего на своем посту старика-контролера и торопливо
зашагали вдоль ограды, по безлюдной дорожке, к Храму.

:Я помню, все помню до мельчайших деталей. На берегу Зеркального пруда
плечом к плечу стояли два подростка в белых рубахах. А прямо перед ними
высился Кинкакудзи, и не было между мальчиками и Храмом никакой преграды.

Последнее лето, последние каникулы, самый последний день...

Наша юность стояла на роковом пороге. И Золотой Храм, как и мы, был на
том же пороге, поэтому он смотрел нам в глаза и говорил с нами. Ожидание
грядущих бомбежек сблизило его с людьми.

Приглушенное сияние позднего лета заливало золотом крышу Вершины
Прекрасного, свет падал вниз отвесными лучами, наполняя покои Храма ночным
мраком. Прежде нетленность вечного сооружения подавляла и отбрасывала
меня, теперь же мы сравнялись, ибо нас ждала одна участь - сгореть в
пламени зажигательных бомб.

И, кто знает, возможно. Храму суждено было погибнуть еще раньше, чем
мне. Выходило, что Кинкакудзи жил со мной одной жизнью.

Нас окружали поросшие красными соснами горы, чьи склоны звенели от
стрекота цикад. Казалось, будто бесчисленные толпы монахов гнусавят
"Молитву о преодолении напастей": "Гя-гя. Гякигяки. Ун-нун. Сифура-сифура.
Харасифура-харасифура..."

Скоро это чудо красоты обратится в пепел, подумал я. И тогда образ
Храма, живший в моем сердце, наложился на реальный Храм, подобно тому как
копия картины, сделанная на прозрачном шелке, накладывается на оригинал.
Совпали все черты, все детали: и крыша, и плывущий над озером Рыбачий
павильон, и перильца Грота Прибоя, и полукруглые оконца Вершины
Прекрасного. Золотой Храм перестал быть неподвижной архитектурной
конструкцией, он превратился в своего рода символ, символ эфемерности
реального мира. И тем самым настоящий Храм стал не менее прекрасен, чем
Храм, живший в моей душе.

Завтра с неба может пасть огонь и обратить эти стройные колонны, эти
грациозные изгибы крыши в прах, и я никогда больше их не увижу. Но пока
Храм, незыблемый и спокойный, стоял передо мной во всей своей красе, пылая
в солнечных лучах, словно в языках пламени.

Над горами плыли величественные облака - точно такие же видел я
краешком глаза над морем, когда отпевали отца. Наполненные угрюмым
сиянием, они взирали свысока на затейливое сооружение. В лучах
безжалостного этого света Золотой Храм выглядел строже; тая внутри мрак и
холод, он словно отвергал своим загадочным силуэтом блеск и сверкание
окружающего мира. А парящий над крышей феникс крепче вцепился острыми
когтями в пьедестал, твердо решив устоять перед натиском солнца.

Цурукава прискучило ждать, пока я вдоволь насмотрюсь на Кинкакудзи, он
подобрал с земли камешек и, ловко, словно бейсбольный питчер,
размахнувшись, кинул камешек в воду - точно в центр отраженного в пруду
Храма.

По заросшей тиной глади побежали бесчисленные крути, и прекрасное,
причудливое здание рассыпалось на мелкие кусочки.

С того дня до окончания воины прошел год; за это время я еще больше
сблизился с Золотым Храмом, не находя себе места от страха за него и все
одержимее влюбляясь в его красоту. То было время, когда мне удалось
опустить Храм с недосягаемой высоты до моего уровня, и, веря в это, я мог
любить его безо всякой горечи и страха.

Тогда Кинкакудзи еще не околдовал меня своими злыми чарами, не напоил
своим ядом.

Мне придавало сил сознание, что мы с ним подвергаемся одной общей
опасности. Я нашел посредника, способного связать меня с Храмом. Теперь
между мной и Прекрасным, доселе отвергавшим и игнорировавшим мое
существование, протянулся мост.

Я буквально пьянел от одной мысли, что единый пламень может уничтожить
нас обоих. Общность ниспосланного на нас проклятия, общность трагической,
огненной судьбы давали мне возможность жить с Храмом в одном измерении.
Пусть мое тело уродливо и хрупко, но оно из того же воспламенимого
углерода, что и твердая плоть Золотого Храма. Иногда мне даже казалось,
что я смог бы бежать отсюда, унося Храм в себе, спрятав его в собственном
теле, - так бегущий от преследователей вор глотает украденный им
драгоценный камень.

Весь тот год я не учил сутр, не читал книг - изо дня в день, с раннего
утра до позднего вечера мы должны были закалять дух и тело, занимаясь
военной подготовкой, работая на заводе, помогая эвакуировать город.
Мечтательность натуры, присущая мне с детства, усилилась еще больше - ведь
благодаря войне обычная человеческая жизнь отодвинулась от меня так
далеко. Для нас, подростков, война была чем-то фантастическим, пугающим,
абсолютно лишенным реальности и смысла, словно жизнь в некоем закрытом от
всего мира изоляторе.

Когда в ноябре сорок четвертого американские "Б-29" начали бомбить
Токио, мы в Киото тоже со дня на день ожидали налета. Это стало моей
тайной мечтой - увидеть, как полыхает весь город, охваченный пожаром.
Киото слишком долго хранил в неприкосновенности древние свои сокровища,
все эти бесчисленные храмы и святилища забыли об огне и пепле, некогда
являвшихся частью их бытия. Вспоминая, как мятеж Онин сровнял город с
землей, я думал: зря Киото столько веков избегал пожаров войны, тем самым
он утратил долю своей неповторимой красоты.

Быть может, Кинкакудзи сгорит дотла уже завтра. Исчезнет навсегда этот
гордый силуэт, заполняющий собой весь мир... И тогда замершая над Храмом
птица, подобно истинному фениксу, возродится в пламени и взметнется в
небеса. Сам же Храм, навек избавившись от тенет формы, легко снимется с
якоря и будет, окутанный призрачным сиянием, невесомо скользить по глади
прудов и черным просторам морей...

Как ждал я этого часа - но Киото так ни разу и не бомбили. В марте
сорок пятого мы узнали, что выгорел весь центр Токио, но беда была где-то
там, далеко, а над Киото голубело прозрачное весеннее небо.

Борясь с отчаянием, я все ждал и ждал, пытался убедить себя, что в этом
ясном небе таятся огонь и разрушение; их просто не видно, как не видно
предметов, находящихся за зеркальным стеклом. Я уже говорил прежде, что
мне мало свойственны тривиальные человеческие чувства. На меня почти
никакого впечатления не произвели ни смерть отца, ни та нищета, в которую
впала моя мать. Я был всецело поглощен мечтами о гигантском небесном
прессе, который с одинаковой мощью раздавит живое и неживое, уродливое и
прекрасное, обрушит на город невообразимые ужасы, несчастья и трагедии.
Временами нестерпимое сияние весеннего неба представлялось мне сверканием
лезвия огромного топора, занесенного над землей. И я не мог дождаться,
пока этот топор опустится - с такой стремительной быстротой, что ни о чем
и подумать не успеешь.

Мне и сейчас это кажется странным. Ведь по природе своей я не был
склонен к горьким помыслам. Меня волновал, не давая покоя, только один
вопрос: что есть Прекрасное? Я не думаю, что в том мрачном направлении,
которое приняли мои мысли, повинна война.

Видимо, это неизбежно: человек, думающий только о Прекрасном, не может
не погрузиться в бездну горчайших раздумий. Так уж, очевидно, устроен
человек.