Чтение 8–й страницы книги ~Клубок змей~

него, а за тебя. Ты ведь знаешь, у меня папа и мама ужасные гордецы, -
право, даже смешно немножко! Они оскорбились, что свадьба моя
расстроилась, и это принесло нам с тобой счастье. В нашем кругу, как тебе
известно, придают просто невероятное значение здоровью, когда дело
касается брака. И вот мама испугалась, вообразила, что всему городу
известно, почему Рудольф вдруг разошелся со мной, и теперь никто на мне не
женится. Я обязательно останусь старой девой. Все думала, думала об этом,
просто с ума сходила. Несколько месяцев она мне житья не давала. Как будто
мало еще мне было горя... И в конце концов она убедила и папу и меня, что
выдать меня замуж невозможно.

Я держал себя в руках, не произнес ни одного слова, которое заставило
бы тебя насторожиться. А ты все твердила, что такова уж была воля
провидения, благодаря всему этому и родилась наша любовь.

- Я полюбила тебя с первого взгляда. Перед тем, как отправиться в
Люшон, мы съездили в Лурд на богомолье. И как только я тебя увидела, то
сразу поняла, что молитвы наши услышаны...

Ты и не подозревала, как меня возмутили эти слова. У ваших противников
втайне складывается более возвышенное представление о религии, чем это
кажется вам и даже, чем это кажется им самим. Несомненно так, - иначе
почему же их оскорбляет ваше низменное применение религии. А в ваших
глазах самое простое и естественное дело - просить всяких" земных благ у
того самого бога, которого вы называете отцом небесным. Впрочем, что мне
до этого? Важно другое: из твоих слов явствовало, что твои родные и ты
сама жадно набросились на первого попавшегося жениха и подцепили меня на
удочку.

Только в эти минуты я по-настоящему понял, до какой степени наш брак
был неравным. Он стал возможен лишь потому, что на твою мамашу напало
какое-то безумие, которым она заразила и отца и тебя... Ты мне сообщила,
что барон Филипс преисполнился негодованием и даже грозился отречься от
тебя, если ты вздумаешь выйти за меня замуж. Да, да. Мы в Люшоне
подсмеивались над этим старым болваном, а он, оказывается, всячески
старался убедить весь клан Фондодежей в необходимости расторгнуть нашу
помолвку.

- Только напрасно он старался, дорогой мой. Решение мое было твердо.

И ты несколько раз повторила, что, разумеется, нисколько об этом не
жалеешь. Я не перебивал тебя, не мешал твоим излияниям. Я слушал, затаив
дыхание. Ты заверила меня, что с Рудольфом не знала бы счастья. Он был
слишком красив и в сущности не умел любить, - он милостиво позволял, чтоб
его любили. Первая попавшаяся женщина могла бы отнять его у тебя. Вот что
ты говорила. И ты не замечала, что даже голос у тебя менялся, когда ты
произносила его имя: обычно голос твой немного жестковат, а тут в нем
появлялись такие мягкие и трепетные, воркующие нотки, как будто из груди
твоей рвались на свободу нежные, любовные вздохи, долго не находившие себе
выхода.

Итак, твой Рудольф не дал бы тебе счастья, потому что был красив,
обаятелен и нравился женщинам. Иными словами, со мной ты могла жить в
полном спокойствии, себе на радость, благодаря моей невзрачной наружности
и угрюмому характеру, которым я отталкивал от себя все сердца. У Рудольфа
были, как ты говорила, несносные повадки, как у многих молодых повес,
которые учились в Кембридже и старательно подражали английским манерам.
Так неужели ты предпочла выйти замуж за мужлана, который не способен
выбрать материю для костюма, завязать галстук, не занимается спортом, не
блещет светскими манерами, не обладает тонким искусством избегать
серьезных разговоров, сердечных излияний, признаний, не умеет жить изящно
и весело? Нет, ты взяла себе в мужья несчастного малого только потому, что
он подвернулся тебе в том году, когда твоя мать, истеричка, вступившая в
критический возраст, вбила себе в голову, что дочь "выдать замуж
невозможно", и так тебя измучила, что ты не желала и не могла подождать
еще полгода, а у меня оказалось достаточно денег, чтоб оправдать наш брак
в глазах хорошего общества.

Я молча слушал, сдерживая короткое быстрое дыхание, я сжимал кулаки,
кусал себе губы. И до сих пор еще, когда я сам себе становлюсь противен,
когда мне невыносимы бывают собственное мое тело и душа, я все думаю о
том, каким я был в тот далекий 1885 год. Мне вспоминается юноша двадцати
трех лет, несчастный муж, который в исступлении прижимал к груди руки,
словно хотел задушить в себе свою молодую любовь.

Я весь дрожал. Ты заметила это и, прервав свои признания, спросила:

- Тебе холодно, Луи?

Я ответил, что озяб немножко, - пустяки, сейчас согреюсь.

- Слушай, ты, надеюсь, не ревнуешь? Это было бы просто глупо...

Я поклялся, что у меня нет и тени ревности, и я не солгал. Но разве ты
могла бы понять, что трагедия моя была совсем не в ревности?

Ты и не подозревала, не догадывалась, какую глубокую рану нанесла мне,
но все же мое молчание встревожило тебя. Ты в темноте протянула руку,
пощупала мой лоб, погладила меня по лицу. Ни единая слеза не оставила на
нем влажного следа, но, быть может, твоя рука не узнавала привычных черт,
- такими они стали жесткими, окаменелыми, так крепко я стиснул зубы. Ты
испугалась. Ты хотела зажечь свечу и, перегнувшись через меня, долго
отыскивала спички на ночном столике; я задыхался, чувствуя на своей груди
твое проклятое тело.

- Что с тобой? Скажи что-нибудь. Ты меня пугаешь.

Я притворился удивленным. Стал уверять, что ты совершенно напрасно
беспокоишься.

- Ах, глупыш ты мой дорогой! Как ты меня напугал! Ну, я тушу свечку.
Спать, спать!

Ты больше не сказала ни слова. Я смотрел, как занимается заря, первое
утро моей новой жизни. На черепичной крыше щебетали ласточки. По двору
проходил какой-то человек, волоча ноги в тяжелых сабо. Я так ясно слышу до
сих пор все, что слышал тогда, сорок пять лет назад: пение петухов,
колокольный звон, далекий грохот поезда на железнодорожном мосту; и все
еще я вдыхаю запах, вливавшийся тогда в окно: пахло дымком, - ветер нес
этот приятный мне запах с побережья, когда там выжигали сухой терновник и
траву. Вдруг я приподнялся.

- Иза, помнишь, ты плакала в тот вечер, когда мы сидели на скамье у
Верхнего Баньера? Ты из-за него плакала?

Ты ничего не ответила, я схватил тебя за руку выше локтя, ты вырвалась
и зарычала, как зверек. Потом повернулась на бок. Ты крепко спала в волнах
длинных волос. Озябнув от предрассветного холодка, ты натянула на себя
скомканные простыни и свернулась во сне клубочком, как спят молодые
животные. Зачем же было тревожить твой детский безмятежный сон? Ведь то,
что я хотел услышать от тебя, я уже знал. Не правда ли?

Я бесшумно встал, подошел к зеркальному шкафу и долго всматривался в
свое отражение, как будто передо мною стоял чужой человек или как будто я
вновь стал самим собою - человеком, которого никто не любит, из-за
которого никто не будет страдать. Жалко мне стало своей молодости; большой
мужицкой рукой я провел по своей щеке, на которой уже темнела жесткая
рыжеватая щетина небритой бороды.

Я молча оделся и вышел в сад. Мама была в розовой аллее. Она всегда
вставала вместе с прислугой и принималась проветривать комнаты. Она
сказала мне:

- Что, вышел прохладой подышать?

И указывая на дымку, окутавшую равнину, добавила:

- Знойно будет нынче. В восемь часов я везде закрою ставни...

Я поцеловал ее нежнее, чем обычно. Она сказала вполголоса:

- Дорогой ты мой...

Сердце у меня (ты, верно, удивишься, что я говорю о своем сердце)
разрывалось от муки. Слова горького признания просились на уста... Но с
чего начать? Да и поймет ли меня бедная мама. Молчать гораздо легче, и я
всегда поддаюсь соблазну ничего не говорить.

Я спустился к террасе. Над виноградником смутно вырисовывались хрупкие
силуэты плодовых деревьев. Холмы словно плечом приподнимали пелену тумана
и разрывали ее. Из серой дымки возникла колокольня, а потом и сама
церковь, - они поднялись как живые существа. Ты вот воображаешь, что я
ровно ничего не понимаю в таких вещах... Однако в ту минуту я понял, что
человеку, жизнь которого разбита, как у меня, надо искать причину и смысл
своего крушения и что решающие события нашей судьбы, особенно те, которые
касаются сердца нашего, ниспосланы нам с сокровенным значением, и мы
должны разгадать его... Да, в иные часы своей жизни я был способен постичь
такие тайны, и это могло бы сблизить меня с тобою. Впрочем, в то утро
волнение мое длилось лишь несколько минут. Помню, как я шел обратно, к
дому. Еще не было восьми часов, а солнце уже палило. Ты сидела у окна,
наклонив голову, придерживала одной рукой свои распущенные волосы, а
другой причесывала их щеткой. Ты не видела меня. Я остановился и, подняв
голову, мгновение смотрел на тебя с глубокой ненавистью. Прошло столько
лет, а мне кажется, что до сих пор еще во рту у меня горечь этой
ненависти.

Я побежал к себе в кабинет, отпер ящик, где у меня хранился скомканный
платок, которым я вытер твои слезы в тот вечер, когда мы были в Верхнем
Баньере, - тот платочек, который я, болван, спрятал у себя на груди.
Теперь я вытащил его, привязал к нему камень, словно к шее живого пса,
которого решил утопить, и бросил его в болотце, именуемое у нас
"водомоина".

5

И с того дня началась долгая эра великого молчания, которая длится уже