Чтение 8–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

Он колеблется, машет рукой.

- Ладно. Садитесь. Все равно горючего не хватит. А кто с тобой?

- Свидерский и двое бойцов - связные.

- Залезайте в кузов. Вон в тот "форд". Впрочем, мы с тобой в кабине
поместимся. Черт его знает, с этим мостом, выдержит ли...

Но мост выдерживает. Кряхтит, но выдерживает. Машина идет тяжело, хрипя и
кашляя. Мотор капризничает.

- Ширяева не встречал? - спрашиваю я.

- Нет. А где он?

- Со мной был, а сейчас не знаю где.

- Слыхал, что майора и комиссара убило?

- Слыхал. А Максимова?

- Не знаю, я с тылами был.

Копырко круто тормозит. Впереди затор.

- Вот так все время... Три шага проедем - час стоим... И дождь еще этот.

Спрашиваю, кто еще из полка есть.

- Да никого. Ни черта не разберешь. Тут и наша армия, и соседние. Штадив
куда-то на север пошел, а там немцы. Ни карт, ни компаса...

- А немцы?

- А черт их знает, где они сейчас... Два часа назад в Кантемировке
были... Бензин на исходе. А тут еще простудился. Слышишь, какой голос.- Он
проводит рукой по глазам.- Две ночи не спали... Шофер и оружейный мастер
куда-то провалились во время бомбежки... Два бачка бензина сперли. Одним
словом, сам понимаешь...

Впереди стоящая машина трогается. Едем дальше. В кабине тепло, греет
радиатор, я раскисаю и начинаю клевать носом, не то бодрствую, не то сплю.
На ухабах просыпаюсь. Опять засыпаю. Снится какая-то нелепость.

К утру кончается бензин. Еле дотягиваем до села.

Забираемся в какую-то хату и валимся на пол - на храпящие тела, семечную
шелуху.

За день немножко подсыхает. Тучи рваными клочьями бегут куда-то на
восток. Изредка выглядывает солнце, торопливо и неохотно. Дорога запружена -
"форды", "газики", "зисы", крытые громадные "студебеккеры". Их, правда,
немного. И повозки, повозки, повозки. Проползает дивизионная артиллерия. На
длинных стволах гроздьями болтаются гуси. Неистово визжит где-то поросенок.
Какие-то тележки, самодельные повозки, пустые передки. Много верховых. Двое
обозников на коровах. Прикрутили обмотки к рогам и едут.

И все это с криком, гиком, щелканьем бичей движется куда-то вперед,
вперед, на юго-восток, туда, за горизонт, мимо рощи, мимо мельницы, мимо
тригонометрической треноги в поле. Громадная пестрая гусеница ползет,
извивается, останавливается, вздрагивает, опять ползет...

Мы сидим на длинной корявой колоде у дороги и курим последний табак. У
Валеги в мешке есть еще пачка махорки, но это все, а нас четверо. Копырко
куда-то исчез со своей машиной,- раздобыл, вероятно, где-нибудь горючее и
уехал, не дожидаясь нас. Бог с ним... Хорошо, что хоть ночью подвез.

Повозки сворачивают к колодцу. Там давка и крики. В колодце уже почти нет
воды. Лошади отворачиваются от мутной, горохового цвета жижи. И все-таки все
лезут и кричат, размахивая ведрами.

- Ну...-говорит Игорь и смотрит куда-то в сторону.

- Что - "ну"?

- Дальше что?

- Идти, по-видимому.

- Куда?

Я сам не знаю, куда идти, но все-таки отвечаю:

- Своих искать.

- Кого своих - Ширяева, Максимова?

- Ширяева, Максимова, полк, дивизию, армию...

Игорь ничего не отвечает, насвистывает. Он здорово осунулся за эти дни -
нос лупится, кокетливые когда-то - в линеечку - усики обвисли, как у
татарина. Что общего сейчас с тем изящным молодым человеком на карточке,
которую он мне как-то показывал? Шелковая рубашечка, полосатый галстук с
громадным узлом, брючки-чарли... Дипломант художественного института. Сидит
на краю стола в небрежной позе, с палитрой в руках и с папиросой в зубах. А
сзади большое полотно с какими-то динамичными, устремленными куда-то
фигурами...

А на другой карточке славненькая, с чуть-чуть раскосыми глазами девушка в
белом свитере. На обороте трогательная надпись не окрепшим еще почерком.

Всего этого нет... И полка нет, и взвода, и Ширяева, и Максимова. А есть
только натертая пятка, насквозь пропотевшая гимнастерка в белых разводах,
"ТТ" на боку и немцы в самой глубине России, прущие лавиной на Дон, и
вереницы машин, и тяжело, как жернов, ворочающиеся мысли.

У колодца огромная толпа, какие-то крики. Люди безумеют от жажды. В
воздух взлетает ведро. Со всех сторон бегут на крик. Толпа растет, растет,
перекатывается к дороге.

...А художник из Игоря получился бы неплохой. Рука у него твердая, линия
смелая, рисует хорошо. Он нарисовал как-то меня и Максимова на листочках
блокнота. Они хранятся у меня в сумке.

Знакомство наше началось с ругани. В Серафимовиче, на формировке еще, я
снял его солдат с газоубежища и заставил рыть окопы. Он прилетел
расстегнутый, в ушанке набекрень, полный справедливого гнева. Его только что
прислали начхимом в полк, в котором я уже две недели был инженером. На
правах старика я отчитал его. Дней десять после этого мы не разговаривали.

Потом уже, чуть ли не под Харьковом, я совершенно случайно увидел у него
в планшетке альбом с зарисовками. С этого и началась дружба.

Мимо проезжает длинная колонна машин с маленькими, подпрыгивающими на
ухабах противотанковыми пушчонками. У машин необычайно добротный вид и на
дверцах толстые, аккуратные цифры: Д-3-54-27, Д-3-54-26. Это не наши. У
нас-Д-1. Свешиваются ноги из кузовов, выглядывают загорелые, обросшие лица.

- Какой армии, ребята?

- А вам какую нужно?

- Тридцать восьмую.

- Не туда попали. В справочном спросите,- и смеются.

А машины идут - одна за другой, одна за другой, желтые, зеленые, бурые,
пестрые. Конца и края им нет.

- Ну что, пошли?

Игорь встает и каблуком вдавливает в землю окурок.

- Пошли.

Мы вливаемся в общий поток.

- Эй вы, орлы!

Кто-то машет рукой с проезжающей повозки. Как будто Калужский - помощник
по тылу. Сидит на повозке и машет рукой.

- Давайте, давайте сюда!

Подходим. Так и есть - Калужский. От него пахнет водкой, гимнастерка
расстегнута, гладкое лицо с подбритыми бровями красно и лоснится.

- Залазьте в мой экипаж! Подвезу домой. Трамвая все равно не дождетесь.-
Он протягивает нам руку, чтобы помочь влезть.- Водки хотите? Могу угостить.

Мы отказываемся, не хочется что-то.

- Напрасно. Водка хорошая. И закусить есть чем, дополнительный паек не
успели раздать. Масло, печенье, консервы рыбные.- Он весело подмигивает и
хлопает дружески по плечу.- А хлопцев своих на те повозки сажайте. Со мной
весь склад вещевой едет, пять подвод.

- А вы куда путь держите? - спрашиваю я.

- Наивняк. Кто такие вопросы теперь задает? Едем, и все. А тебе куда
надо?

- Я серьезно спрашиваю.

- А я серьезно отвечаю. До Сталинграда как-нибудь доберемся.

- До Сталинграда?

- А тебя что, не устраивает? В Ташкент хочешь? Или в Алма-Ату?

И он бурно хохочет, сияя золотыми коронками. Смех у него заразительный и
сочный. И весь он какой-то добротный, не ущипнешь...

- Наших не встречал? - спрашивает Игорь.

- Нет. Бойцов только, и то мало. Говорят, что майора и комиссара убило.
Максимов будто в окружение попал. Жаль парня, с головой был. Инженер
все-таки...

- А где твои кубики? - перебивает Игорь, указывая глазами на его
воротник.

- Отвалились. Знаешь, как их теперь делают? - Калужский прищуривает
глаз.- Наденешь, а через три дня уже нет. Эрзац...

- И пояс у тебя как будто со звездой был.

- Был. Хороший, с портупеей. Пришлось отдать. Фотограф дивизионный
выклянчил. Вы знаете его - хромой, с палочкой. Неловко отказывать как-то. Уж
больно канючил. Может, все-таки по сто грамм налить?

Мы отказываемся.

- Жаль. Хорошая, "московская".- И он отхлебывает из фляжки, закусывает
маслом, просто так, без хлеба.- Мировая закуска. Никогда не опьянеешь.
Обволакивает стенки желудка. Мне наш врач говорил. Тоже головастый. Два
факультета кончил. В Харькове. Я даже диплом видел.

- А он где, не знаешь?

- Не знаю. Вырвался, вероятно. Не дурак, куда не надо - не лезет.-
Калужский опять подмигивает.

И он долго еще говорит, отхлебывая время от времени из фляжки и облизывая
короткие, жирные от масла пальцы. Иногда он прерывает свой рассказ и
переругивается с соседними подводами, с застрявшими и мешающими проехать
машинами, с ездовыми, потерявшими кнут или прозевавшими колодец. Все это
мимоходом, хотя и не без увлечения и определенного даже мастерства.