Ирпене. Это даже лучше, построю себе там мастерскую. Вокруг лес, река, что
еще надо?
достаточно радужных тонах. В свое умение работать и зарабатывать она
верила, в Вадима тоже верила - человек, переживший такое, не пропадет. Да
и что говорить - самое тяжелое у него позади.
мастерской, где они встречались после длинного, утомительного,
наполненного работой и беготней дня. Кира Георгиевна даже полюбила самую
таинственность этих ночных встреч на Сивцевом Вражке. В них было что-то
новое, необычное, было что-то где-то вычитанное и в то же время
мило-студенческое, от прошлых лет, напоминавшее киевскую "мансарду".
Николаю Ивановичу, уходя, она говорила, что идет кончать свою "Юность"
(окончание явно затягивалось), брала такси и, забежав по дороге в
"Гастроном" на углу Арбата и Смоленской, приходила в мастерскую часов в
десять, половина одиннадцатого. Если Вадима еще не было, пыталась
работать, поминутно глядя на часы, если же он был, готовила на плитке
яичницу или сосиски, которые он уплетал за обе щеки, утверждая, что ничего
вкуснее во всю жизнь не ел. Часа в два ночи он отвозил ее на такси до угла
улицы Горького и Немировича-Данченко. Там они расставались, Вадим
возвращался в мастерскую, а Кира Георгиевна до своего дома шла уже одна. И
от всего этого, - от этих встреч, от таинственности, которой они были
обставлены, от того, что рядом с ней был Вадим, - она чувствовала себя
веселой и счастливой. Лишь сейчас она поняла, что Вадим был для нее не
только первым человеком, которого она полюбила, но и единственным,
которого она любила. После него любви не было. Было что-то другое...
она сказала ему:
мне больше ничего не нужно. И никто - поверишь? - никто.
невыясненное, недоговоренное. Юрочка последнюю неделю не приходил,
сослался на какую-то срочную работу. Кира же с Вадимом, точно
сговорившись, о нем почти не вспоминали. Так, если к слову придется. И все
же он был между ними.
одна. - Славный, хороший мальчик, он мне нравился и нравится до сих пор,
но теперь конец. Все. Так прямо и скажу Вадиму - был и нету. Завтра же
скажу..."
Вадима, то ли стеснялась, то ли не верила самой себе. К тому же Кира
Георгиевна знала, что они без нее встречались и, кажется, даже понравились
друг другу. И, может быть, это сознание, что они в ее отсутствие говорили
о ней - а не говорить не могли, она это знала, - может быть, именно это и
сковывало ее. Пусть Вадим первый заговорит.
он вдруг сказал ей:
наклонившись к самому ее уху, тихо сказал:
буду. И что бы у тебя в жизни раньше ни было, меня это не касается.
Понятно тебе?
привстав на цыпочки, крепко обняла и поцеловала его.
9
Жоркой. Юрочкой же назвала его впервые Кира Георгиевна.
все-таки восемьдесят три килограмма весу и метр восемьдесят росту.
стал Юрочкой.
парнем. И внешность у него была обыкновенная - в меру симпатичная,
простая, в общем привлекательная - таких кинорежиссеры отбирают на роли
рабочих парней из бригад коммунистического труда. Как все молодые люди его
возраста, любил футбол, знал всех игроков всех команд, в свободное время
ходил на пляж, на танцплощадку, ну и, конечно же, в кино. Были у него и
знакомые девушки, вздыхавшие по нем, но сам он не слишком увлекался ими,
предпочитая посидеть с ребятами или повозиться с мотором.
Георгиевна очень смутила его, спросив:
говорили, крашеной блондинкой, студенткой института физкультуры.
Георгиевна?
бы меня с ней.
пришлось согласиться. Но знакомство так и не состоялось. После всего
происшедшего в дальнейшем Юрочке было как-то неловко знакомить их.
До этого все, связанное с Кирой Георгиевной, с ее мастерской, с ее мужем,
с ее друзьями казалось ему чем-то большим, светлым,
незнакомо-притягательным. Он впервые в жизни столкнулся с искусством, с
людьми, его делающими, слушал малопонятные споры, листал книги и альбомы,
которые показывал ему Николай Иванович, - все это было для него ново,
непривычно, заманчиво. Стоя на своих подмостках в мастерской, он дивился
тому, как под руками Киры Георгиевны простая глина превращалась вдруг в
человека, в него самого.
по-прежнему приходил в назначенный день и час, по-прежнему выстаивал свои
полтора-два часа на подмостках, но светившийся вокруг Киры Георгиевны
ореол заметно померк. Она стала приходить в каких-то обтягивающих ее
свитерах, работая, напевала или насвистывала довольно фальшиво бодрые
песенки, ни с того ни с сего начинала вдруг заливисто смеяться и никак не
могла остановиться. От всего этого Юрочке становилось почему-то неловко,
и, закончив сеанс, он старался как можно скорее уйти. Иногда ему не
удавалось, и от этого становилось еще более неловко.
его жизнь. Встречались они всего два раза - в мастерской и потом в
ресторане, куда его пригласил Вадим Петрович, - но этого оказалось
достаточно. Вадим Петрович на своем веку перевидал много людей и умел о
них рассказать так, что дыхание захватывало. Но дело даже не в этом -
рассказы рассказами, а в той свободной, естественной манере держаться,
которая поразила Юрочку еще в первую минуту их знакомства, когда тот,
впервые увидев его, сказал, как будто они виделись уже раз сто: "Очень
хорошо. Подбреете мне шею". И еще было в Вадиме Петровиче нечто, в чем
Юрочка, как психолог не очень опытный, отчета себе не отдавал, но чего не
мог внутренне не ощущать. В Вадиме Петровиче не было никакой озлобленности
и усталости, на которые он, может быть, и имел право, - напротив, ему все
было интересно, все он воспринимал с такой жадностью, что порой казалось,
будто ему не сорок три года, а семнадцать-восемнадцать. Особенно забавляло
Юрочку, что некоторые вещи, к которым он так уже привык, что даже не
замечал их, приводили Вадима Петровича в восторг. Он радовался метро (он
видел только первую линию двадцать пять лет назад), радовался его чистоте
и четкости (не очень, правда, одобряя пышность оформления), радовался
газовым кухонным плитам, широченным мостам через Москву-реку, а когда
увидел мотороллер, минут двадцать разговаривал с его владельцем и даже
прокатился квартала два. А вот уничтожение бульваров на Садовом кольце его
так огорчило, что он несколько раз возвращался к этому; "Подумать только,
такие деревья там росли, такие деревья..."