Чтение 8–й страницы книги ~Испытательный срок~

"Значит, этот язычок у дверного замка называется "ригель". Интересно, -
подумал Егоров, продолжая писать. - И как ловко Зайцев его отодвинул
перочинным ножиком, этот ригель. Молодец Зайцев! А на покойника мне не
надо глядеть. Ни в коем случае. Да ну его".

Жур диктовал четко, ясно, выговаривая каждую букву.

И Егоров писал спокойно, радуясь, что рука не дрожит. Значит, всякий
человек может заставить себя делать что угодно, если этого требуют
обстоятельства.

Он подробно описал под диктовку всю мебель в комнате аптекаря,
перечислил склянки с лекарствами на столе, подушки, большие и маленькие,
матрац, голубое тканьевое одеяло, которым покрыта постель, брюки, жилет и
пиджак аптекаря, сложенные на спинке кожаного кресла.

Затем так же спокойно он описал вделанный в потолок массивный медный
крюк для люстры, на котором висел на шнуре, - и толщину и цвет шнура
описал, - труп мужчины средних лет, невысокого роста, плотного
телосложения, одетый в нательное теплое егерское белье сиреневого цвета.

- Хорошо пишешь, - опять похвалил Жур Егорова. - Но погоди минутку. - И
снова стал осматривать труп, расстегивая пуговицы на рубахе. - Пиши
дальше. "После освобождения шеи трупа от петли и констатации судебным
медиком факта смерти произведен детальный осмотр трупа. Белье на трупе
оказалось целое, чистое, без каких-либо пятен. На лице, голове и теле
трупа никаких ран, ссадин, царапин и иных повреждений нет. Конечности
целы. На шее трупа, однако, имеется неясно выраженная странгуляционная
борозда, оставленная шнуром, что указывает на необходимость
судебно-медицинской экспертизы. Из ранних трупных явлений налицо сильное
окоченение челюстей и конечностей, а также трупные пятна, расположенные на
ногах в виде сливающихся овалов размером с куриное яйцо и пятикопеечную
монету царской чеканки". По-моему, правильно? - обратился Жур к Кацу.

Кац утвердительно мотнул головой. И Егоров мотнул. Мотнул, как клюнул.
И свалился со стула. Обморок.

Ах как растерялся, а затем обозлился Жур! Ведь не будешь объяснять
любопытным, все еще заглядывающим в открытую дверь, что это не работник
уголовного розыска упал в обморок, а стажер - мальчишка, щенок!

- Нашатырный спирт, - сказал Кац и стал близорукими глазами осматривать
склянки на столе аптекаря.

Егорову дали понюхать нашатырного спирта. Он очнулся.

Жур и Кац усадили его на стул. И Жур еще для большей верности с особой
энергией потер ему левой рукой виски и уши.

- Зайцев, пиши, - приказал Жур.

Зайцев уселся за стол. Потом вскочил, подошел к трупу, потрогал его
ноги и сказал:

- А это вы немножечко ошиблись насчет пятен, товарищ Жур. Куда же с
пятикопеечную монету? Это как две копейки царской чеканки...

- Пожалуй, - согласился Жур. - Ну, пиши: с двухкопеечную монету...

Зайцев продолжал писать протокол.

А Егоров, бледный, с красными ушами, сидел в стороне от стола и
автоматически, уже совсем бессознательно, постукивал ребром ладоней о край
стула, как рекомендует господин Сигимицу для укрепления кистей рук. Но на
кой черт нужен теперь господин Сигимицу со всей его наукой и хитроумными
способами, если, кажется, все пропало, все?

Когда явились из морга санитары в серых халатах, Зайцев стал суетливо
помогать им укладывать на носилки труп аптекаря.

А Егоров даже не приподнялся со стула. Зачем он будет еще поднимать
этого мертвяка, если из-за него - вот именно из-за него - рухнула,
пожалуй, вся карьера Егорова? И что ему не жилось, аптекарю? Нет, видите,
пожелал удавиться...

Внизу, у подъезда дома, все еще ждал лохматый извозчик. И рядом стояли
дроги из морга.

Егоров, спустившись вниз по этой узкой деревянной лестнице, хотел сразу
же направиться домой. Ведь все ясно: не служить ему больше в уголовном
розыске. Пусть ему сделают отметку на комсомольской путевке, что он не
справился, и отошлют ее обратно в губком. Не справился и не справился. Что
ж теперь делать? Пусть...

Но все-таки, проходя мимо Жура, садившегося в пролетку, Егоров спросил
только из вежливости:

- Мне больше не надо приходить?

- Это в честь чего не приходить? - осердился Жур. - Нет, милости
просим. Давай садись в пролетку. Поехали...

8

В дежурке в тот же день узнали о происшествии с Егоровым. Ведь о
чем-нибудь хорошем чаще всего узнают позднее, а о плохом мгновенно.

Воробейчик хохотал больше всех.

- Значит, могло получиться сразу два мертвяка - аптекарь и стажер. Вот
так работнички...

- Почему работнички? - спросил Егоров. - Ведь я один упал. Зайцев не
падал.

- Значит, боишься? - допытывался Воробейчик. - Покойников боишься?

- Боюсь, - сознался Егоров.

И то, что он не оправдывался и не обижался, когда смеялись над ним, в
какой-то степени выручало его.

Новые факты потом постепенно ослабят, может быть, впечатление от этого,
в сущности, исключительного случая. Однако забыть о нем совсем сотрудники,
наверно, не смогут. Так всегда и будут вспоминать: "Егоров? Какой это
Егоров? Ах, этот, что упал в обморок, когда поднимали мертвого аптекаря!
Ну и слюнтяй..."

Больше всего здесь не прощают трусости, душевной слабости, излишней
чувствительности. Ты пришел сюда работать - так работай. Ты же знал, что
тут не гимназисток воспитывают...

Это знал и Егоров. И все-таки допустил непростительный промах.

Воробейчик не даст теперь ему проходу. Нахальный, надоедливый
Воробейчик. Черный, как грач.

Егоров сперва думал, что его тут так прозвали - Воробейчик. За юркость.
Он и ходит подпрыгивая. А потом выяснилось, что это его настоящая фамилия
- Виктор Антонович Воробейчик...

И как раз сегодня он до самой ночи будет дежурным по городу. Поэтому
сидеть в дежурке Егорову уже совсем тяжко, невыносимо тяжко.

Лучше ему побродить по коридору, благо коридоры длинные и полутемные.

Жур, должно быть, забыл о Егорове. Или Журу противно вспоминать про
него. Где-то в коридоре слышен голос Жура.

Егоров невольно идет на этот голос.

Узенькая дверь чуть приоткрыта. За дверью разговаривают несколько
человек. Пять или шесть, или всего трое.

- Почему вдруг выгнать? - кого-то спрашивает Жур. - А если тебя выгнать
или меня?

Егоров догадывается, что это говорят о нем. Кто-то требует, чтобы его
выгнали. Ну и пусть. Может, это сам Курычев требует. Ему уж, наверно,
доложили. Уже нашлись старательные болтуны и доложили...

Близко подходить к двери Егоров не решается. Но, и совсем отойти не
может. И не может расслышать всех голосов. Только голос Жура он слышит
довольно ясно:

- Вообще мне противно это слово "выгнать". Это барское, дурацкое слово.
А что касается Усякина, то я считаю, что его увольнять пока не надо. Его
надо только решительно предупредить. Пусть он знает, что у нас тут не
балаган и безобразий мы не потерпим. Пусть Усякин занимается только
собаками и никуда не лезет.

Усякин, Усякин. Ах, это тот Усякин, про которого в дежурке написано:
"Усякин, я тебя не боюсь". Но Егорову сейчас даже не хочется догадываться,
кто такой Усякин.

"Я сам теперь Усякин", - угнетенно думает Егоров и проходит мимо двери.

Но дверь вдруг открывается.

Из комнаты выходят Жур и трое незнакомых. Нет, один знакомый. Ой, да
это сам товарищ Курычев, начальник угрозыска!

Егоров хочет с ним поздороваться. Но Курычев, даже не взглянув на него,
уходит в глубину коридора - в свой кабинет, где ковры. Интересно, знает
он, как оскандалился Егоров, или не знает? Хотя теперь это уже все равно.

- Ну, как ты, Егоров, себя чувствуешь? - кладет Жур левую руку Егорову
на плечо.

- Ничего, - говорит Егоров.

- Ты вот что, - задумывается Жур, - пойди в криминалистический кабинет.
Ты был у нас в криминалистическом кабинете?

- Нет еще.

- Вот пойди. И Зайцева позови. Пойдите вместе. А потом можете идти
домой. Завтра приходи ровно в девять. И в дежурке не сиди. Там тебе нечего
делать. Приходи прямо ко мне, вот сюда. Ну, будь здоров. Гляди веселее...

Не очень-то, однако, весело глядеть чувствительному человеку на эту
страшную выставку в криминалистическом кабинете. Даже стошнить может с
непривычки.

Егоров подумал, как бы ему тут опять не упасть, в этом кабинете. Вот
был бы позор. И он все время облизывал губы. И все время ему хотелось
сплюнуть куда-нибудь, но сплюнуть, к сожалению, некуда. И неловко.

Все стены увешаны веревками, мешками, колотушками. И указано точно,
кого, когда и кто убивал этими предметами.

А в витринах разложены пистолеты, винтовочные обрезы, ножи и кинжалы со
следами порыжевшей крови.

И это еще ничего. Но зачем сфотографированы в разных позах убитые,
повешенные, утопленные люди? И непонятно, для чего развешаны портреты