пароход налетишь!
- А и веселый парень! - смеется в ответ Савоня и закусывает непривычное
питье папироской.
- Мальчики, мальчики! - оживляется Шурочка.- У меня есть идея!
- То есть?
- Давайте напишем записку и бросим в этой бутылке в воду!
- К-какую записку?
- Как - какую? Кто-нибудь найдет и узнает, что мы здесь были.
- Фи! Кому нужна твоя записка!
- Ничего вы не понимаете! Это же интересно!
- Лучше сдать в б-буфет,- хохочет Дима-маленький.
- Что ты, Димка, все со своим буфетом? Буфет, буфет! Несчастный,
помрешь, и ничего от тебя не останется.
- Брехня! - регочет Дима-маленький.- У меня зуб золотой. 3-зуб
останется. Найдут и скажут, во парень был! С фиксой!
Все смеются.
- В прошлом году я была в Теберде,- говорит Рита.- Там берут с собой в
горы кисти и тубы с красками. На одном перевале вся скала исписана. Есть
надписи даже тысяча восемьсот девяносто второго года. Какие-то Константин и
Соня. Их ведь, наверно, давно уже и нет...
- Это что! - говорит Несветский.- Хотите хохму?
- Валяй!
- Это по Военно-Грузинской. Какой-то шутник в нише над самой дорогой
пристроил человеческий череп, а под ним написал: "Я был таким, как вы, вы
будете такими, как я. Счастливого пути!" Ничего, правда?
- Фу, какая мерзость! - зябко передергивает плечами Шурочка.
Слева начинает тянуться лесистый берег с белой кромкой прибоя. Сосны то
подступают к самой воде, то, отдаляясь, сменяются полянами, кипящими
нехоженой цветью. Дима-большой берет гитару и напевает расслабленным баском,
как всегда, с насмешливым оттенком:
Ангара и Кама, Енисей и тундра,
Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно...
Лодка огибает острый каменистый мыс, отделяющий большую воду от
какого-то залива, и все вдруг видят на берегу под вольно разметавшейся
сосной островерхую избушку, похожую на здешние часовенки.
- Дак и приехали! - объявляет Савоня.
- Ой, какая славная избушечка,- хлопает в ладоши Шурочка.- Вы здесь
живете?
- Не-е! Я там...- Савоня неопределенно машет в открытую Онегу.- Вы,
робяты, давайте вылазьте, теплинку распаляйте, обогрейтеся пока. А я
сплаваю, погляжу сетки. Три дня стоят, может, и набежало чего ни то...
Все сходят на берег, а Савоня, проворно оттолкнув полегчавшую ладью,
"мухой" уносится в глубину залива.
7
Избушка почти по самую крышу заросла кипреем.
Дима-маленький, первым добежавший до ее порога, распахивает дверь,
подпертую колышком, и гости заглядывают в полусумрачную ее глубину.
Виднеются составленные в углу весла, серый ворох сетей с берестяными
поплавками. Перед единственным тусклым запаутиненным оконцем - грубо
сколоченный стол и лавка. Дима-маленький срывает со стены пучок сухой
земляники с темными запекшимися ягодами, пробует жевать.
- А ниче! - одобряет он.- Жить можно!
- Все, мальчики! - Шурочка со вздохом опускается на скамейку и
расслабленно роняет руки себе на колени.- Остаюсь здесь и больше
никуда-никуда не еду. Вымою полы, повешу на окно занавеску - сказка!
- И я! - подсаживается к ней Дима-маленький.- Ты, старуха, будешь
прясть пряжу, а я буду закидывать вон тот н-невод, договорились?
- Нет, Димчик, я одна.
- Б-брезгуешь, да?
- Отвяжись!
- Ага! Все понятно: ты хочешь с Несветским!
- Ничего я не хочу.
- Но учти. Несветский не умеет закидывать невод. Он при галстуке. Через
неделю он уморит тебя голодом и сам даст д-дубу, верно, кибернетик?
- Не говори, идя на рать...- парирует Несветский.
- Не ссорьтесь, мальчики! Я не останусь: я совсем забыла, что скоро
кончаются каникулы. Идемте лучше собирать дрова.
Гости выходят наружу.
Гойя Надцатый, перекинув через плечо лямку своего сундучка и нахлобучив
панаму, отправляется на мыс. У его ног бежит низкое солнце. Оно уже пало на
воду и омочило ободок. Далекий пароходик, волоча дым, отважно врезается в
правый бок светила и расплавляется в нем, будто в жарком печном устье. И
только дым от него все еще волочится по горизонту. Все разбредаются по
берегу.
Шурочка об руку с Димой-большим идут собирать плавун, выброшенный
волнами, а Рита, грациозно, по-лосиному перешагивая через валуны, в паре с
Несветским у края леса лакомятся земляникой.
- У нее очень красивые ноги,- замечает Шурочка.- Обрати внимание.
- Уже обратил.
- Нет, правда.
- Поэтому она не надевает юбок?
- А что, шорты ей очень к лицу.
- Не к лицу, а к заду.
- Болтун! Не будь я такая толстая, я бы тоже носила.
- А почему ее не едят комары?
- Кого, Риту? Ты о ней говоришь так, будто она тебе не нравится.
- Не люблю задумчивых дур.
- Почему же дура? Она учится в инязе и знает французский.
- Подумаешь!
- Ну хорошо, а я? Тоже дура?
- Нет, Шурок, ты баба компанейская. Мы сегодня с тобой столкуемся, ага?
- Не болтай и подними вот это колесо. Как по-твоему, что это такое?
- Это от прялки. У моей бабки в Тюмени тоже была такая.
- А я думала, корабельный штурвал. И вот эту дощечку тоже возьми.
Присмиревшие в заливе волны с легким стеклянным звоном накатываются на
зализанные валуны - восемь ровных, один в один валов, каждый увенчанный
солнечной чешуйкой. И лишь девятый набегает покруче, пошумней, с белым
барашком на хребтине. Этот девятый дальше других взлетает на камни и, уходя,
оставляет среди них пенные живые озерки. Волны несут с собой крепкий
смолистый запах неведомых островов, рассыпанных где-то за окоемом, по ту
сторону солнца, пахнет от них рыбьими косяками, пресным духом большой воды,
а еще древесным тленом, умершими деревьями, останки коих, выброшенные
непогодой, белесые, омытые, тут и там виднеются среди прибрежных камней.
Встречаются и следы крушений - смоленые доски карбасных днищ, обломки весел
и мачт с истлевшими канатами, и следы разрушенных безвестных очагов -
невесомые кружевные плахи наличников, бревна раскатанных срубов и прочие
печальные останки человеческого бренного бытия.
Вскоре под сосной на месте старого очага уже пылал большой и жаркий
костер.
В заливе слышится частый стукоток мотора, потом становится видно, как
из-за горбатых островков, поросших березняком, выныривает Савонина пирога,
черной жужелицей скачет по волнам, а вскоре и сам Савоня, по-утиному
раскачиваясь, припадая на правую ногу, появляется на тропе с закопченным
ведерком.
- Привез, привез,- еще с полдороги обнадеживает он праздничным
голосом.- Как не уважить!
У костра он опрокидывает ведро, и несколько лещей, чавкая жабрами и
пуская кровяные пузыри, вместе с мокрой осокой вываливаются на траву.
- Бедняжечки! - Шурочка приседает перед ними, сострадательно трогает
пальчиком золотые выпученные глаза. Лещи топорщат плавники, бьют хвостами, и
Шурочка боязливо убирает руку.
- Хотел вам сижка уважить,- смеется Савоня.- Ан нет, не попался,
однако. Усигал сижок! То ли парохода бойчее стали ходить, керосин пущать...
А уж и было его, разлюбезного!
Он идет с ведром за водой, потом выбирает из вороха дров дощечку,
отходит в сторону и, попыхивая "северинкой", морщась и роняя слезу от
папиросного дыма, складничком принимается чистить еще живую рыбу. Делает он
это с вдохновенной сноровкой, приговаривая и пошучивая, должно быть, и сам
получая удовольствие от этих приготовлений.
Прогоревший было костер раскочегаривают снова. Кидают на угли найденный
на берегу выброшенный волнами могильный крест-восьмерик, связанный из
сосновых комлей. Крест сразу же занимается дымным смолистым огнем. Его
обкладывают корягами, обломками досок, оконными ставнями, сверху бросают
какое-то корытце с поржавевшими колечками по четырем углам, на боковых
стенках которого еще виднеется обветшалая, трухлявистая резьба, изображающая
рыбок.
- Хе, какой корабель попался! - щурится Савоня, глядя, как резные
рыбки, объятые огнем, шевелятся и корчатся, как живые.- Когда ни то малец в
ем качался, начинал свое плавание. Дак и вырос, поди, давно! Сколь годов
зыбку-то по Онеге носило. А может, и крест тоже его...
Савоня уходит к заливу, споласкивает там нарезанные куски рыбы, достает
запрятанные в лодке соль, луковицу, и вскоре ведерко, пристроенное у края
костра, уже побулькивает и дымит дразнящим рыбным парком.
Корытце налилось бегучим малиновым жаром, резные рыбы коробятся в
судорогах, отстают от стенок, кучеряво закручиваются и осыпаются тонко
звенящими углями. Пламя вскидывается с жадным гудом и треском под нижние
Акунин Борис
Лукин Евгений
Посняков Андрей
Бажанов Олег
Херберт Фрэнк