этом доме, женщина заявила, что у нее приличное заведение и она не желает
слушать подобные разговоры.
Алансон.
отказался сесть в кресло рядом с другим клиентом в шляпе, листавшим старые
журналы, словно на приеме у зубного врача, который должен вырвать ему зуб, я
твердил Скотту и Хемингуэю, что никому я своего паспорта показывать не
стану. Я решительно отказывался показать паспорт кому бы то ни было, как они
ни настаивали. И не вытащил паспорта.
ощупывать мои карманы в поисках бумажника, но мне показалось, что они
потешаются над моими шариками от моли, а может, даже хотят меня ограбить,
словом, я не желал, чтобы меня обшаривали. Я стал отбиваться кулаками.
тобой происходило. Но ты был хорош, Кит, как маленький фазаний петушок,
взлетевший на своих крылышках к утренней заре, зная, что его подстрелят.
состояния, но поскольку я был тихий, и совсем юный, и серьезный, и
чистенький и держался очень прямо, то меня признали вполне подходящим
клиентом, и когда Мари-Жозеф окликнула нас с верхней площадки, они потащили
меня по узкой лесенке вверх. Но я упирался. Я крепко вцепился в перила.
Скотт.
тоже. Они тащили и подталкивали меня с такой силой, что в какую-то минуту
было похоже, что вся лестница вот-вот рухнет. Но я не мог выстоять против
Хемингуэя, который разжал мою хватку, сильно поддав снизу рукой. Потом он
почти на себе поволок меня по лестнице к двери комнаты, где на медной
кровати сидела Мари-Жозеф в шелковистом халатике и с покорным видом смотрела
на дверь. Скотт потом сказал мне, что она, должно быть, привыкла к тому, что
ей доставляют мужчин в таком состоянии.
рассвете в поле ходить да доить тех самых коров, что в очках. Ножищи и
ручищи у нее огромные, и пахло от нее протухшим сыром. Бедная девчонка! - Et
voila(2),- сказал Хемингуэй.
шарики и, должно быть, только мельком увидел Мари-Жозеф. Я вцепился в
дверной косяк, прирос ногами к полу, и им не удалось втолкнуть меня в
комнату.
Оставь его в покое.
запротестовал Хемингуэй.- Подожди, пока он ее увидит.
а я прижимался к двери. Наконец я сел на пол и, цепляясь за косяк, стал
что-то выкрикивать - они уверяли, что кричал я на каком-то иностранном
языке, вероятней всего на немецком. А я был не я, а кто-то чужой.
Хемингуэя.
на девочку.
Мари-Жозеф. Я смутно помню эту кровать, нечто зыбкое, колыхавшееся как вода,
как море, но не помню, как я вскочил и бросился к другой двери, которая
распахнулась настежь под тяжестью моего тела. Я ничего не помню, кроме
неприятного ощущения ярости и запаха газа. Скотт и Хемингуэй сначала
оторопели от внезапности моего бегства, а потом на них напал такой
истерический хохот, что когда они наконец пустились за мной вдогонку, им
никак не удавалось меня найти.
"Голуаз". Тут ими весь дом продымлен. Мы обыскали соседнюю комнату, куда
выходила та дверь, это была гостиная Мадам, но и там среди всяких безделушек
тебя не оказалось. Единственное окно было наглухо закрыто. Ну прямо
фантастика, чудо какое-то, дьявольский фокус с исчезновением. Потом
Мари-Жозеф указала нам на камин, но это оказался не камин, а старинная
нормандская лестница. И ты туда запросто вбежал. Твои останки лежали на
нижнем этаже. По крайней мере мы так думали. Но не успели мы слезть вниз,
как ты уже склеил свои останки, словно искусственное чудовище Мэри Шелли, и
бежал вприпрыжку, черт бы тебя подрал, как шаровая молния, по булыжной
мостовой, будто спасаясь от кого-то, и ты еще что-то выкрикивал то ли
по-немецки, то ли по-китайски, а может, даже наязыке здешних туземцев...
или же попытаюсь уплыть на родину. Поэтому они торопливо рассчитались с
Мари-Жозеф и Мадам в черной шляпе, извинились за беспокойство и побежали по
переулку вслед за мной. Они поймали меня как раз, когда я пытался разуться
и, по словам Скотта, кричал, что сейчас буду нырять с моста, а мост-то был
не через реку, а над дорогой.
видел, чтобы человек был так безнадежно и сурово трезв, когда на самом деле
он безнадежно и сурово пьян. Но самое главное, Кит, то, что ты остался
чистым и неиспорченным, клянусь тебе, что это правда, и если ты можешь
простить нам эту скверную шутку с шампанским, то всю остальную свою жизнь
ты, по крайней мере, будешь знать, что пьяный ты так же добродетелен, как и
трезвый, а это значит, что твои принципы далеко не поверхностны. И это очень
важно,- серьезно сказал Скотт.- Поверь мне, Кит, это очень важно.
победой и с тех пор относился ко мне так, будто я прошел через это испытание
только для того, чтобы защитить его принципы и доказать его правоту
Хемингуэю. А я и сам в себе сомневался и не мог понять, почему я устоял
перед Мари-Жозеф. Конечно, я не могу сослаться ни на какие моральные
принципы - что касается меня, то это лишь жалкая иллюзия. Принципы были тут
ни при чем.
для Скотта, только тогда, когда у меня прошло похмелье, улеглись ярость,
гнев и возмущение и мы снова собрались в путь.
сказал Скотт.
сейчас расстанусь с ними, они будут вспоминать меня, как смешной анекдот, а
я относился к их проделке совершенно иначе. Но я промолчал.
и так этому радовался, что даже стал напевать, потом, помахав рукой
маленькой старушке, сидевшей у края дороги на стульчике возле молочных
бидонов, он с воодушевлением сказал Хемингуэю:
ничто не может скрыть,- сказал Скотт.- Ни дьявол, ни плоть, ни бой быков.
Хемингуэй.- Но, клянусь богом, я-то могу.
Глава 4
пункте, предусмотренном в маршруте Скотта, а именно в знаменитом ресторане
под названием "La Fontaine Danie" возле Майенны. Ресторан этот стоял прямо
над старым заросшим прудом, и мельница семнадцатого века все еще сучила
белую водяную пряжу, а Бо сидела в углу за столиком, накрытым на четверых, и
посасывала длинный зеленый мундштук с сигаретой.
на даче почему-то прозвал ее Бо Селест, и потом она стала просто Бо. Мне
такие девушки в жизни еще не попадались. Моя ровесница, одета во все
скромное и дорогое,- и надменная серьезность, в которую почему-то не
верилось всерьез. Вряд ли и сама Бо уж очень хотела, чтоб в нее поверили.
Через полчаса я влюбился и принялся ревновать Бо к Хемингуэю и Скотту, не
сомневаясь, что они тоже в нее влюблены. Я тогда пока не знал, что творилось
у них с женами, а то бы ревновал еще убежденней, и я до сих пор никак не
пойму, знала сама Бо что-нибудь про эти их дела или нет. Она мне, ясно,
ничего не говорила. Правда, теперь-то уж после всего, я думаю, может, она и
знала. Хотя нет, в общем-то я толком ничего не берусь утвер ждать насчет Бо.
дверях. Он сказал:
крови, но точная, как часовой механизм.
угол рта, надула губки. Потом перекатила его к передним зубам, затянулась.
Наконец, показав все свои зубы, она стала кивать головой, будто ребенка
забавляя, что ли. Это она сама так забавлялась.
просились что-то поправить, наладить, и, наверное, никто не умел так хорошо
поправлять и налаживать все, как Бо.
Василенко Иван
Контровский Владимир
Березин Федор
Аникина Наталья
Сертаков Виталий
Распопов Дмитрий