имеющая в своем распоряжении добрых двести-триста тысяч франков, в целях
создания оппозиции, способной удовлетворить неудовлетворенных без особого
вреда для национального правительства короля-гражданина[*].
И вот, раз мы смеемся и над свободой и над деспотизмом, смеемся над религией
и над неверием и раз отечество для нас -- это столица, где идеи обмениваются
и продаются по столько-то за строку, где каждый день приносит вкусные обеды
и многочисленные зрелища, где кишат продажные распутницы, где ужины
заканчиваются утром, где любовь, как извозчичьи кареты, отдается напрокат;
раз Париж всегда будет самым пленительным из всех отечеств -- отечеством
радости, свободы, ума, хорошеньких женщин, прохвостов, доброго вина, где
жезл правления никогда не будет особенно сильно чувствоваться, потому что мы
стоим возле тех, у кого он в руках... мы, истинные приверженцы бога
Мефистофеля, подрядились перекрашивать общественное мнение, переодевать
актеров, прибивать новые доски к правительственному балагану, подносить
лекарство доктринерам, повергать старых республиканцев, подновлять
бонапартистов, снабжать провиантом центр, но все это при том условии, чтобы
нам было позволено смеяться втихомолку над королями и народами, менять по
вечерам утреннее свое мнение, вести веселую жизнь на манер Панурга или
возлежать more orientali (На восточный лад (лат. )) на мягких подушках. Мы
решили вручить тебе бразды правления этого макаронического и шутовского
царства, а посему ведем тебя прямо на званый обед, к основателю упомянутой
газеты, банкиру, почившему от дел, который, не зная, куда ему девать золото,
хочет разменять его на остроумие. Ты будешь принят там как брат, мы
провозгласим тебя королем вольнодумцев, которые ничего не боятся и
прозорливо угадывают намерения Австрии, Англии или России прежде, чем
Россия, Англия или Австрия возымеют какие бы то ни было намерения! Да, мы
назначаем тебя верховным повелителем тех умственных сил, которые поставляют
миру всяких Мирабо, Талейранов, Питтов, Меттернихов -- словом, всех ловких
Криспинов[*], играющих друг с другом на судьбы государств,
как простые смертные играют в домино на рюмку киршвассера. Мы изобразили
тебя самым бесстрашным борцом из всех, кому когда-либо случалось схватиться
врукопашную с разгулом, с этим изумительным чудовищем, которое жаждут
вызвать на поединок все смелые умы; мы утверждали даже, что ему до сих пор
еще не удалось тебя победить. Надеюсь, ты нас не подведешь. Тайфер, наш
амфитрион, обещал затмить жалкие сатурналии наших крохотных современных
Лукуллов. Он достаточно богат, чтобы придать величие пустякам, изящество и
очарование -- пороку... Слышишь, Рафаэль? -- прерывая свою речь, спросил
оратор.
своих желаний, сколько тому, как естественно сплетались события.
человеческой судьбы.
своего дедушки, -- обратился к нему другой его спутник.
молодой Франции, рассмеялись. -- Я думал вот о чем, друзья мои: мы на пути к
тому, чтобы стать плутами большой руки! До сих пор мы творили беззакония, мы
бесчинствовали между двумя выпивками, судили о жизни в пьяном виде,
оценивали людей и события, переваривая обед. Невинные на деле, мы были
дерзки на слова, но теперь, заклейменные раскаленным железом политики, мы
отправляемся на великую каторгу и утратим там наши иллюзии. Ведь и тому, кто
верит уже только в дьявола, разрешается оплакивать юношеский рай, время
невинности, когда мы набожно открывали рот, дабы добрый священник дал нам
вкусить святое теле христово. Ах, дорогие мои друзья, если нам такое
удовольствие доставляли первые наши грехи, так это потому, что у нас еще
были угрызения совести, которые украшали их, придавали им остроту и смак, --
а теперь...
Рафаэль.
с самого утра, я стал завидовать только заговорщикам. Не знаю, доживет ли
эта моя фантазия до завтра, но мне просто душу воротит от этой бесцветной
жизни в условиях нашей цивилизации -- жизни однообразной, как рельсы
железной дороги, -- меня влекут к себе такие несчастья, как те, что испытали
французы, отступавшие от Москвы, тревоги "Красного корсара"[*], жизнь контрабандистов. Раз во Франции нет больше
монахов-картезианцев, я жажду по крайней мере Ботани-бэй[*],
этого своеобразного лазарета для маленьких лордов Байронов, которые, скомкав
жизнь, как салфетку после обеда, обнаруживают, что делать им больше нечего,
-- разве только разжечь пожар в своей стране, пустить себе пулю в лоб,
вступить в республиканский заговор или требовать войны...
будь Июльской революции, я сделался бы священником, жил бы животной жизнью
где-нибудь в деревенской глуши и...
подписчики. Журнализм, видишь ли, стал религией современного общества, и тут
достигнут прогресс.
viris illustribus"[*], они подошли к особняку на улице
Жубер.
другие -- удачами. Смелый критик, остроумный и колкий, он обладал всеми
достоинствами, какие могли ужиться с его недостатками. Насмешливый и
откровенный, он произносил тысячу эпиграмм в глаза другу, а за глаза защищал
его бесстрашно и честно. Он смеялся над всем, даже над своим будущим. Вечно
сидя без денег, он, как все люди, не лишенные способностей, мог погрязнуть в
неописуемой лени и вдруг бросал одно-единственное слово, стоившее целой
книги, на зависть тем господам, у которых в целой книге не было ни одного
живого слова. Щедрый на обещания, которых никогда не исполнял, он сделал
себе из своей удачи и славы подушку и преспокойно почивал на лаврах, рискуя
таким образом на старости лет проснуться в богадельне. При всем том за
друзей он пошел бы на плаху, похвалялся своим цинизмом, а был простодушен,
как дитя, работал же только по вдохновению или из-за куска хлеба.
указывая на ящики с цветами, которые украшали лестницу своей зеленью и
разливали благоуханье.
заметил Рафаэль. -- Это редкость во Франции. Чувствую, что я здесь
возрождаюсь.
как! -- продолжал Эмиль. -- Надеюсь, мы выйдем победителями над всеми этими
головами!
огнями и позолотой; тотчас же их окружили молодые люди, пользовавшиеся в
Париже наибольшей известностью. Об одном из них говорили как о новом таланте
-- первая его картина поставила его в один ряд с лучшими живописцами времен
Империи. Другой только что отважился выпустить очень яркую книгу,
проникнутую своего рода литературным презрением и открывавшую перед
современной школой новые пути. Скульптор, суровое лицо которого
соответствовало его мужественному гению, беседовал с одним из тех холодных
насмешников, которые, смотря по обстоятельствам, или ни в ком не хотят
видеть превосходства, или признают его всюду. Остроумнейший из наших
карикатуристов, со взглядом лукавым и языком язвительным, ловил эпиграммы,
чтобы передать их штрихами карандаша. Молодой и смелый писатель, лучше, чем
кто-нибудь другой, схватывающий суть политических идей и шутя, в двух-трех
словах, умеющий выразить сущность какого-нибудь плодовитого автора,
разговаривал с поэтом, который затмил бы всех своих современников, если бы
обладал талантом, равным по силе его ненависти к соперникам. Оба, стараясь
избегать и правды и лжи, обращались друг к другу со сладкими, льстивыми
словами. Знаменитый музыкант, взяв си бемоль, насмешливо утешал молодого
политического деятеля, который недавно низвергся с трибуны, но не причинил
себе никакого вреда. Молодые писатели без стиля стояли рядом с молодыми
писателями без идей, прозаики, жадные до поэтических красот, -- рядом с
прозаичными поэтами. Бедный сен-симонист, достаточно наивный для того, чтобы
верить в свою доктрину, из чувства милосердия примирял эти несовершенные
существа, очевидно желая сделать из них монахов своего ордена. Здесь были,
наконец, два-три ученых, созданных для того, чтобы разбавлять атмосферу
беседы азотом[*], и несколько водевилистов, готовых в любую
минуту сверкнуть эфемерными блестками, которые, подобно искрам алмаза, не
светят и не греют. Несколько парадоксалистов, исподтишка посмеиваясь над
теми, кто разделял их презрительное или же восторженное отношение к людям и
обстоятельствам, уже повели обоюдоострую политику, при помощи которой они
вступают в заговор против всех систем, не становясь ни на чью сторону.
Знаток, один из тех, кто ничему не удивляется, кто сморкается во время
каватины в Итальянской опере, первым кричит "браво! ", возражает всякому
высказавшему свое суждение прежде него, был уже здесь и повторял чужие
остроты, выдавая их за свои собственные. У пятерых из собравшихся гостей
была будущность, десятку суждено было добиться кое-какой прижизненной славы,
а что до остальных, то они могли, как любая посредственность, повторить
знаменитую ложь Людовика XVIII: единение и забвение[*].
Амфитрион находился в состоянии озабоченной веселости, естественной для
человека, потратившего на пиршество две тысячи экю. Он часто обращал
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Афанасьев Роман
Громыко Ольга
Майер Стефани