Чтение 8–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

раненых... Что еще? Мясорубка где ж? Чтобы в одном котле порубить и прожать
сквозь железное сито вместе Ивановы мозги и Петровы сердца? Где сера и
смола, чтобы сделать факелы из людских туш,- жить будет светлее? И еще
железная кошка с круглыми когтями: заводить в глазные впадины и рассаживать
черепную коробку в осколки и клочья. Вместо них везут бинт - перевязывать
малую царапину: бедный солдатик щепал лучину и напорол мизинец; занозу
вынули, йодом, ватки, сверху бинтом - получилась куколка. А если он
возропщет? И вы думали, что солдаты останутся на фронте, когда повеет в
воздухе свежим? Да! Мир сошел с ума! От ума приключилось ему злое горе. Но
не всякий обязан быть умным: захотелось в цари дураку...

Довез и эту кладь. Везет назад вагон почтовый,- от Миколая Дарье, с
поклоном и всем соседям. "А я ничего, здоров". Письмо бежит на колесах, а
тот, что писал письмо, кричит вдогонку из-под земли: "Стой, подожди, я
помер". К Дарье от Миколая новый приказ: "долго жить". А сам Миколай жил
недолго, очень недолго,- зарыт в землю по двадцатому году.

Есть и от Эрберга два письма, одно - матери, другое - на Сивцев Вражек.
"В деле еще не был, но вообще обо мне не тревожься. Все это не так страшно,
как кажется".

И Танюше: "Мой привет Вашему дому. Часто вспоминаю Ваши музыкальные
воскресенья. Все это кажется таким далеким... И полон надежды еще не раз
услышать, как..."

Полон надежды? О, Эрберг! О, расчетливый Эрберг, вы слышите гудящий
свист,- вам еще это не знакомо? О, Эрберг, отклонитесь в сторону, бегите,
Эрберг! Бросьтесь на землю, закопайтесь в нее головой, глубже, глубже. Чего
вы стыдитесь: солдаты так делают. Ваша поза может стоить жизни, а ведь вы
расчетливы. Недолет? Да, но вот опять гудящий свист! О, Эрберг!

В тот день на Сивцевом Вражке Эдуард Львович играл Dе рrofundis.

ОТЛЕТ ЛАСТОЧКИ

Невысоко в небе тучкой летели ласточки из России в Центральную Африку -
только на зиму, чтобы там переждать холод и опять вернуться.

Родиной их была Россия, она же и страной любимой. На ее полях, под
окнами было лучшее: пища, приют, любовь; на чужой стороне только отдых. Но
на родине слишком мало солнца было зимой, сердце ласточки могло обратиться в
кусочек льда; и слишком губительно жгло солнце летом в Центральной Африке -
как бы не сгореть от его ласки. Были и другие причины перелета белогрудых
птичек, но человеку о них знать не дано, даже тому старому профессору, над
окном которого осталось прочное гнездышко из московской глины.

И по пути видели ласточки со своих высот:

По зеленому фону - нити рек и прохладные пятна озер. Как кучки мусора -
города и городочки, и вокруг них реже лес, скуднее зелень полей, точно дыма
и грязи их чуждается природа, уходит подальше.

Еще видели - низко пролетая - спокойного пахаря за спокойной лошадью и
за ним след поднятой земли.

Еще видели быстрый бег поезда по двум нитям железа, и ход автомобиля по
серой укатанной дороге,- но лет ласточек был быстрее.

Еще видели, как огромным червяком ползли отряды солдат с двух сторон к
одной границе, где была взрыта земля и где червяки таяли и исчезали.

Случилось, что в небе появилась птица небывалой величины и грозно и
нудно гудевшая, а вокруг нее мячиком скакали белые и желтые клубочки. В один
из таких желтых клубочков, отставших в небе от чудной птицы, влетели
несколько ласточек и тотчас, сжавши крылья, комочком упали к земле. И
ближние к ним отуманили головки ядом, который человек послал в небо.

Но все это только мелькнуло при быстром лете; с высоты же земля была
прежней, и мало на ней заметен человек. Только зелень и серь полей исчертил
он прямыми чертами, разметил малыми квадратами.

Летели ласточки над морем и сверху видели море до самого дна. Как малый
листок на пруду, ветром гонимый,- плыли по морю корабли, один за другим, и
малость их на огромном море говорила не о могуществе, а о ничтожестве
человека. На один корабль опустились в пути усталые птички. Было темно,
глаза их не видели.

Когда утром ласточки поднялись, чтобы лететь дальше, в глубинах морских
появилась странная, неуклюжая рыба, подплыла к кораблю, поднялась на
поверхность, выплюнула и погрузилась обратно. Тогда содрогнулся воздух с
такой силой, что едва не перебил крылышек пернатым путницам. А затем корабль
накренился и тихо пошел ко дну. Все это ласточки видели, но не поняли, да и
не задумывались, зачем рыба потопила полный людей корабль, мирно шедший по
морю.

Затем летели ласточки над песками, зная, что цель их близка, и считая
свои потери.

А потери их были страшны. Проводник завел их в пути отдохнуть на берегу
Сицилии. И вот с ночи вышли на берег люди с корзинами, сетями и палками и
стали избивать малых птичек. Много тогда погибло. Мягкие, вялые птичьи
трупики уносили с берега корзинами; многих потоптали и оставили чернеть на
песке, когда уцелевшие птички улетели на рассвете.

К страшному делу людей отнеслись ласточки, как отнеслись бы к урагану
или подкравшемуся невзначай убийце-морозу: кто спасся, тот благословлял
жизнь и воспевал солнце.

И на пути ласточек блеснул первый оазис, встреченный их веселым -
чиррр...

УХОД ЧЕЛОВЕКА

Когда ласточки улетели с берега Сицилии, оставив много мертвых,
растоптанных соплеменниц,- одна из несчастных, с подбитым крылом, не могла
следовать за стаей. Здоровым крылом она била воздух, подбрасывая от земли
усталое тело и вытягивая шею в сторону полета подруг. Ее "чиррр" было
неслышным шепотом, ее страданье к сумме мирских страданий не прибавило
ничего.

Когда солнце поднялось выше, ласточка затянула глаза синеватым пологом
и стала часто глотать горячий воздух. Когда снова склонилось солнце -
ласточка умерла. Это была - та самая, что под окном дома на Сивцевом Вражке
три весны подряд устилала новым пухом старое гнездо. Та, что видела
человеческую девушку Танюшу с кувшином в руках над голыми плечами, что слаще
щебетала для старого профессора, чем кукует его кукушка. Это была та
ласточка, что склюнула под самой крышей точившего балку червяка.

И лежал в лощине, поодаль от искрошенного снарядами леса, в ста верстах
от своей границы, но на чужой земле - как будто не вся земля наша! - тяжко
раненный человек в форме прапорщика. Осколок шрапнели пробил ему грудь,
засорив рану клочком бумаги, где красное залило синий штемпельный оттиск и
ненужное больше слово "Эрберг".

Он был еще жив, неприятно-умный в жизни и расчетливый человек. Но уже
не был больше расчетлив и был близок к мудрости. Одним неконтуженым глазом
смотрел в мутное от слезы, воспаленное небо, пальцами целой руки скреб в
корнях трав. Ухо его ловило стон, слышный близко, знакомый, свой; а потом
стон переходил в хрип, в груди булькало, и чужое тело охватывал уже не
первый холод. Было ли живо сознанье - знал только тот, чье имя застряло в
слипшейся ране.

Мышь, высунув из норы голову, повела усами и скрылась, учуя недоброе.
Недоброе могло быть хищной птицей, могло быть голодным волком. Сегодня и
птицы и волки будут сыты.

Жук с золоченой спиной, точно и он в офицерском чине, вяло и без дела
прополз мимо. Он искал, куда спрятаться на зиму, думая, что выживет; но его
часы были сочтены.

Солнце взошло, поднялось, посмотрело хмуро и плавной малой дугой ушло
под землю, оставив красный след.

У Эрберга была в Москве мать, старая и робкая женщина. Она не знала,
что матерью ей осталось быть не больше часа.

Все это было просто, обычно, одинаково нужно и ненужно. В учете утрат
мира - нуль, в учете жизни одного - все. Но все - пока последнее дыхание еще
колеблет воздух над сухими синими губами.

И вдруг из точки, где спряталось живое сознание, борясь за себя и не
желая гасить свой светильник,- вспорхнула мысль и ласточкой унеслась к небу.
Центр мира перестал быть центром, мир потерял опору, закружился и унесся за
мыслью. В то же время с легким треском электрической искры в одной бывшей
жизни мгновенно порвались все нити мечтаний, сомнений, привязанностей, и все
стало ясно, и все стало просто, и мягко зашелестели бристольские листочки
распавшегося карточного домика.

Проще и лучше, чем стало теперь, не мог бы придумать мудрейший
человеческий ум. Оставалось только убрать, скрыть землей, общим покровом,
оболочку житейской гордыни, тело без имени, рану без боли, бурый кусочек
бумаги без реального значения.

Тогда зажглась в небе звезда, оглянула поверхность земли, нашла лежащее
тело Эрберга и отразилась в его открытом мертвом глазу,- отразилась бледно и
нехотя, как бы по долгу службы и уважения к ушедшему из жизни. Скоро звезду
- до завтра - закрыло облако.

САМЫЙ НЕРАЗУМНЫЙ ЗВЕРЕК

Возможно, что военные историки уже установили или могут установить, по
чьей команде и чьим легким движением пальцев взвился и разорвался в небе
первый снаряд мировой войны.

Возможно, что первый выстрел был слабым ружейным; быть может, это был
залп - и нельзя решить, как звали первого братоубийцу.

И точно ли выкупалась в свежей крови первая пуля и раздробил кость
осколок первого снаряда или они, пролетев положенное, смущенно зарылись в
землю? Какое бесценное поле для изысканий! Сколько дал бы за этот малый
свинец и чугун американский коллекционер!

Как имя первой осиротевшей матери? Поставлен ли ей памятник с фонтаном