Чтение 8–й страницы книги ~Штурмовики над Днепром~

Наш стартех закончил авиационно-техническое училище до войны. Однако
строевой выправкой он не отличался, и тот, кто впервые видел Гурия
Кононовича, мог подумать, что в армии он новичок. Как сейчас вижу
рапортующего стартеха: нога приставлена на последнем шаге как-то по
диагонали, ухватом, пальцы правой руки прижаты к обрезу пилотки, но мизинец
оттопырен и торчит в сторону. Вся фигура подалась вперед, маленькие серые
глаза "сверлят" начальство, на носу от солнца шелушится кожа. Рапорт тоже не
очень ему удавался. Русские слова Савичев щедро пересыпал украинскими, при
этом он то и дело заикался. И надо было иметь большую выдержку, чтобы,
слушая его, не рассмеяться. Уж слишком комично выглядел наш стартех. Зато в
работе Гурий Кононович был незаменим. Он хорошо знал самолеты и моторы
многих типов. Когда к нам прибыли Пе-2, Савичев долго ходил вокруг них, все
ощупывал, приговаривая:
- Оцэ машина! Бач, яка гарна...
Ему по плечу был любой полевой ремонт. Он мог дать самую
квалифицированную консультацию по поводу неисправности. Командиру работать с
таким стартехом было легко, потому что Савичев не жалел себя в работе и по
праву считался славным тружеником авиации. За это его любили и уважали все -
и летчики, и командование. В свою очередь, и Гурий Кононович ценил людей
трудолюбивых, знающих технику. К числу таких относились механики с довоенным
стажем - Фещенко, Александров, Шилов и помоложе - Кащеев, Кияницын, Сурин,
Николенко. Но горе было тому, в ком старший техник замечал лень или
небрежность в работе. Такого человека Савичев обычно обещал научить "любить
свободу" и заставить "целовать заклепки" на самолете, которых, кстати, было
несколько сотен. Большим доверием у Савичева пользовался механик Даниил
Фещенко. Когда стартех получал команду на подготовку самолетов к срочному
вылету, он прямо от КП полка кричал:.
- Фэ-щен-ко-о! Рас-той!
Это означало: Фещенко, размаскируй и готовь самолет к вылету. Потом
команда дублировалась по стоянке. Как-то я заметил:
- Гурий Кононович, что это у вас за команды? Таких ни в одном уставе
нет.
Савичев хитровато улыбнулся и вполголоса ответил:
- Цэ ж я, товарыщу команды?, закодував, щоб протывнык не здогадався...
- И залился довольным смешком.
В ответственный момент подготовки самолетов к вылету Савичев буквально
преображался. Движения его были точными, экономными, он видел все, что
делается на каждой машине эскадрильи и безошибочно угадывал, кому нужна
помощь и в чем. Правда, не обходилось без обычного шума и традиционного
обещания научить кое-кого "любить свободу". Но без этого не было бы
Савичева. Манеру стартеха руководить весьма оригинально определила Шура
Желтова, водитель полуторки, закрепленной за нашей эскадрильей.
- Подумаешь - стартех! Шуметь и я могла бы!
Это была хрупкая девятнадцатилетняя девчонка, тонкая, как степная
былинка, с душой шофера-лихача. Шура возила летчиков с аэродрома в общежитие
и привозила на аэродром. Остальное время водитель и машина находились в
распоряжении Савичева, который умел "использовать технику до дна". Шура
дерзила, получала взыскания, часто жаловалась летчикам на требовательность и
придирки "Фурия" Кононовича. Летчиков Шура уважала и очень хотела хоть
чем-нибудь походить на них. Однажды ее стремление проявить отвагу чуть не
кончилось бедой. Мы возвращались с аэродрома. Впереди - узенький деревянный
мостик через маленькую протоку. С противоположной стороны навстречу нам
шествовал верблюд в упряжке. Шуре бы подождать, уступить дорогу
медлительному хозяину пустыни. Но она понеслась прямо на мост, чуть не
подмяла верблюда и не опрокинула нас в реку.
- Ты что делаешь, чертенок? - не выдержал один из летчиков.
- А что, уступить верблюду? Вы же в воздухе фрицам дорогу не уступаете?
- закричала в ответ Шура.
Ее щеки залил румянец, глаза горели, на верхней губе выступили росинки
пота. Видно было, что и сама переволновалась, но признаться в этом не
хотела.

ПОДВИГ КАПИТАНА ШИРЯЕВА

Немецко-фашистское командование планировало выход к Волге одновременно
в районе Сталинграда и Астрахани. Поэтому захвату города в устье реки
придавалось особое значение. Наступил сентябрь, стояла жаркая, сухая погода,
ничем не предвещавшая близкой осени. В начале сентября 1942 года нашим
войскам удалось остановить наступление противника в районе Халхуты,
километрах в 150-ти от Астрахани. На смену обескровленным частям воздушных
десантников сюда была переброшена 28-я армия, пополненная местными жителями
- рабочими, крестьянами, рыбаками. Кстати, эта армия прошла затем славный
боевой путь и участвовала в освобождении Украины, в штурме Берлина. Два
полка нашей дивизии продолжали штурмовые удары по живой силе и технике
противника. В один из первых дней сентября, утром, мы нанесли девяткой удар
по колонне вражеских танков и автомашин на дороге между Уттой и Халхутой. До
этого нам еще не приходилось встречаться с фашистскими истребителями. Такое
"везение" долго, конечно, продолжаться не могло, наши штурмовики гитлеровцам
доставляли немало хлопот. И те стали плотнее прикрывать с воздуха свои
наземные войска. Мы постоянно готовились к встрече с "мессерами", изучали их
повадки, меняли маршрут и профиль своего полета, на цель выходили с разных
направлений. Чтобы не привести фашистов на свой аэродром, вначале наши
летчики совершали посадку на других аэродромах, уже известных противнику.
Вот и на этот раз на обратном маршруте сели на центральном аэродроме
Астрахани. На стоянке ко мне подошел капитан Ширяев. Молча выслушал доклад,
предложил закурить. После базарного самосада, от которого в горле словно
кошки скребли, душистый табачок "Любительский" - одно удовольствие. Мы
свернули самокрутки, отошли подальше от самолетов, которые механики
дозаправляли топливом. Легкий аромат курева успокаивал нервы.
- Обретают ребята крылья, - кивнул в сторону летчиков Ширяев. -
По-настоящему боевым летчик становится после девяти-десяти вылетов. Сегодня
хорошо поработали. И живой силы намолотили немало.
Некоторое время мы молчали. Я думал над словами командира. Ширяев верно
заметил: в первых вылетах как ни старайся, все равно что-нибудь упустишь.
Потому что весь в напряжении, мышцы как струны, сердце работает, как мотор
на предельных оборотах. Спокойствие и уверенность обретаются с опытом. И уж
тогда работаешь без спешки и прежнего напряжения, видишь нужное, делаешь
должное.
- Сон сегодня видел я какой-то чудной, - прервал молчание Ширяев. - Сел
вроде на подбитой машине в расположении врага. И знаю, что не выбраться мне
оттуда. Утро было такое, как сейчас, - теплое, спокойное. Роса на траве,
птички поют. Умирать так не хочется...
В тоне Ширяева было что-то такое, что заставило меня внимательно
взглянуть на него. На губах командира застыла полуулыбка, взгляд устремлен
куда-то вдаль. Что-то беспокоило Всеволода Александровича. Может, что долго
нет писем от жены? Вот уже почти год, как проводил он семью в Кисловодск к
родственникам жены. Когда мы ехали поездом из Кропоткина, Ширяев дал жене
телеграмму, чтобы встретила в Минеральных Водах. Жена двое суток ждала
эшелона, потеряла всякую надежду на встречу и возвратилась с дочерью в
Кисловодск. А через час пришел наш эшелон. Потом Ширяев хотел забрать семью
к месту нашего формирования, выписал необходимые документы. Но снова не
повезло: выехать жена не успела, все дороги были забиты войсками, военными
грузами, беженцами. Сейчас на Северном Кавказе враг, он ползет на перевалы.
Тяжело Ширяеву слышать об этом.
- Сон, конечно, чепуха, - капитан словно устыдился своего рассказа. -
Так, привязалось что-то...
После обеда все собрались в шалаше на берегу Болды в ожидании задания.
Разморенные жарой, летчики скупо обменивались словами. Незаметно для себя я
вздремнул. Спохватился от рокота моторов. Выскочил из шалаша - на взлет
пошла шестерка самолетов. Охватила досада - почему без меня? До этого я
участвовал во всех боевых вылетах. Подошел комиссар Сатаев. Увидев мое
смятение, сказал:
- Командир решил выполнить задание шестеркой. Твое звено в резерве.
Отдыхай, пока нет команды.
Впервые я остался на земле, когда товарищи в воздухе. Мысленно иду с
шестеркой по маршруту, отмечаю ориентиры, по времени определяю момент выхода
на цель. Через несколько минут "ложусь" на обратный маршрут. Теперь надо
ждать появления в небе знакомых очертаний самолетов. Томительно тянутся
минуты. Нет, ждать на земле куда хуже, чем самому лететь. На пути домой
самолет легкий, летишь на бреющем, рядом чувствуешь крыло боевого друга,
видишь его довольную улыбку. Взглядом он просит проверить, нет ли пробоин на
его самолете. Если есть - подсчитываешь, показываешь на пальцах. Нет -
поднимешь большой палец: все в порядке! Ничем не измеримо это чувство
фронтового братства, священного воинского товарищества. Оно не в добрых
словах, а в славных поступках. Знаешь: если понадобится, ты прикроешь собой
друга, окажешься сам в беде - придут на помощь.
После посадки летчики спешат к машине командира. Возбужденные голоса,
мокрые шлемы в руках, выразительными жестами ребята показывают проделанные
маневры. Сердце наполняет волнующая радость: боевое задание выполнено
успешно. Сегодня я лишен всего этого. Смотрю на часы, до возвращения группы
остается минут пять. Поднимаюсь на крыло самолета, чтобы раньше увидеть
возвращающихся товарищей. Прошло пять минут, но горизонт пуст. Аэродром
застыл в тревожной тишине. Только слышно, как мой механик Миша Сурин возится
под крылом, звякает ключами и отвертками, пересчитывает инструменты.
Известно, что инструмент для механика, да еще в трудном сорок втором году, -
это как боезапас для солдата.
- Как там, не видно? - слышу из-под плоскости.
В голосе - нескрываемое волнение. Мы знаем, как переживают за летчиков
механики, как светятся радостью их лица, когда командир возвращается жив и
невредим. Наконец кто-то закричал "Идет!" И в этот момент я увидел одинокий