Чтение 8–й страницы книги ~Когти тигра~

В больнице, кроме них, не было других детей. И вскоре шуточки взрослых
по их адресу прекратились сами собой. Даже громогласная, она же
ракообразная, присмирела и не заводила в коридоре свой устрашающий
граммофон.

Что-то необычное и трогательное было в этих отношениях между мальчиком
на костылях и девочкой, задыхавшейся от бронхиальной астмы, что-то, не
подходившее никак под привычные общепринятые мерки. Если это была любовь,
то какая-то слишком спокойная. А если дружба, то чересчур уж пылкая.

Когда Тусе бывало плохо и ее подолгу не выпускали из палаты, Григорий,
оставшись в одиночестве, не находил себе места. Стук его костылей возникал
в гулкой глубине коридора то там, то тут, и по этому неумолчному
монотонному стуку больные догадывались, что у девочки из третьего
отделения был опять тяжелый приступ астмы...

ССОРА

И только раз они поссорились.

В обычный час, после обхода, Григорий явился к окну. Туси не было там.
На подоконнике лежали карандаш и неоконченное письмо.

Конечно, Григорий слышал о том, что чужие письма читать нельзя. Но
как-то не остерегся, машинально выхватил глазами первую строчку. И чуть не
упал от удивления.

"Моя мамуся! - написано было решительными, задающими вправо буквами. -
Пожалуйста, не волнуйся за меня. Приступов уже давно нет".

Как - нет? Что за вранье? На прошлой неделе Туся три дня не вставала с
постели, так умаяли ее эти окаянные приступы.

Тут уж невозможно было остановиться, и Григорий, все больше удивляясь,
прочел:

"Мне здесь очень весело, мамочка. В нашем отделении много больных
девочек. Я играю с ними. Почти каждый вечер мы смотрим кино".

С ума она сошла, что ли? Какие девочки? Какое кино? Это же больница, а
не клуб!

У него выхватили из рук недописанное письмо с такой силой, что страница
надорвалась. Вздрагивающий от негодования, хрипловатый голос сказал:

- Как не стыдно! Фу!

Григорий не знал, что на это ответить.

- Цэ... цэ тоби должно быть стыдно, - неуверенно забормотал он. -
Брехаты... Та и щэ кому! Матэри...

Он был не прав. Он понял это, едва лишь вернулся к себе в палату. Ведь
Туся рассказывала ему, как тревожится о ней мать. И кажется, у матери
больное сердце...

Мучимый раскаянием, он готов был немедленно же просить у Туси прощения.
Однако не решился. "Нэхай охолонэ", - благоразумно сказал себе Григорий.

"У НЕГО ЕСТЬ ХАРАКТЕР!"

Через два дня, робея, он притопал к "их" окну.

По обыкновению, Туся читала на подоконнике. С героями книги все как
будто бы обстояло благополучно. Это хорошо, это кстати.

- А шо цэ ты, Тусечка, читаешь? - вкрадчиво спросил Григорий,
приблизясь.

Туся обернулась:

- Я читаю про Генриха Гейне.

Этот Генрих, видно, был малый не хуже Уолтера, потому что глаза Туси
сияли.

- Понимаешь, - она заговорила так, словно бы никогда не было размолвки
между ними. - Гейне был очень-очень болен. Последние годы жизни он совсем
не вставал с постели - прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним вешали
веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на бок,
представляешь?

Григорий кивнул. Еще бы!

- А он был знаменитый поэт, - продолжала Туся. - И он все время
работал. Его последними словами были: "Бумагу и карандаш!" Потом началась
агония...

Она задохнулась от волнения.

"Как закалялась сталь" в ту пору еще не была написана, Николай
Островский только начинал свою борьбу с роковым неотступным недугом.
Поэтому пример Гейне произвел на Григория впечатление.

Кажется, тогда же он узнал и о когтях тигра.

- Это Гейне перед смертью сказал, - сообщила Туся. - Похлопал рукой по
только что законченным мемуарам - а в них он беспощадно расправился со
всеми своими врагами - и сказал ясене: "Тигр умрет, но останутся когти
тигра!.." Нет, ты не понял, я вижу. О когти же можно оцарапаться, верно?
Даже если тигр лежит на земле, уже бездыханный. Он и мертвый еще опасен.
Ну, понял теперь?

Некоторое время Григорий молчал, погруженный в раздумье.

- А шо ты, Тусечка, думаешь, - произнес он наконец и как бы с
удивлением поглядел по сторонам, - цьому Генриху було, мабуть, гирше, ниж
мэни. Ще и верьовку над ным вишалы...

- Да, но у Гейне был характер, - наставительно сказала Туся. - А у тебя
как, есть характер?

Этого Григорий еще не знал. Он ей так и сказал с запинкой:

- Я... я нэ знаю...

Некоторое время Туся не сводила с него пристального, критически
оценивающего взгляда.

- Ну як? - выдавил из себя Григорий.

- Я думаю, есть. Но это неважно, что я думаю. Гораздо важнее в данном
случае, что думает об этом наш Иван Сергеевич...

Она выдержала длинную драматическую паузу.

Иван Сергеевич был врачом третьего отделения. Григорий часто жалел о
том, что попал к Варваре Семеновне, а не к нему. На Ивана Сергеевича
приятно было смотреть даже тогда, когда он шел по коридору, направляясь в
обход или возвращаясь с обхода. Жизнерадостный, улыбающийся, очень широкий
в плечах, он выглядел особенно широким, потому что полы его халата
развевались на ходу.

- Если бы ты знал, какой он врач! Вот это врач так врач! - восторгалась
Туся. - Когда я задыхаюсь и он усаживается на мою койку и берет мою руку
своей большой прохладной рукой, мне уже делается легче.

Григорий только восхищенно качал головой.

И вот сейчас этот Иван Сергеевич думает, что у него, у Григория, есть
характер!

- Цэ вин тоби сам сказав? Сама чула?

Да, Туся слышала это собственными своими ушами.

Она сидела в дежурке за ширмой, медсестра готовилась сделать ей
внутримышечную инъекцию. (Туся никогда не говорила - укол, она за время
своей болезни запомнила множество всяких медицинских терминов и при случае
любила щегольнуть ими в разговоре.)

Ну вот, стало быть, сидела она себе за ширмой очень тихо. Врачи,
наверное, и не догадывались о ее присутствии, иначе, конечно, не стали бы
разговаривать так откровенно. Да, кстати, кроме Ивана Сергеевича и Варвары
Семеновны, были там еще две эти фифки-практикантки.

Речь почему-то зашла о Григории. Начало разговора она прозевала, потому
что ей было очень плохо. Но после инъекции она задышала лучше. До нее
дошло:

- Мальчик - хроник, и безнадежный! - Это недовольный голос Варвары
Семеновны. - Я же показывала вам его рентгенограммы.

- Не единой рентгенограммой жив человек, - пошутил Иван Сергеевич.
Затем уже серьезно: - Понятно, и я, как вы, доверяю рентгенограммам,
однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так говорить, не менее
важное.

- Что же именно?

- Самого больного, его способность к сопротивлению, его дух прежде
всего.

- Дух? Отдает идеализмом, - заметила дуреха практикантка.

- Почему? Вы же, например, прописываете своим больным бром. Но ведь,
кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более он мальчик,
ему нет, наверное, и четырнадцати.

- Недавно я подарила ему пластилин, - вспомнила Варвара Семеновна.

- По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду!

- По-вашему, я должна лгать?

- Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.

- Повторяю, он хроник.

- Ну и что из того? По-разному можно рассматривать длительную болезнь.
Например, как врага, против которого надо поднять, собрать, мобилизовать
все силы больного, в том числе и волю его! Кстати, я видел вашего
Григория. У него упрямый лоб.

- Да, мне нелегко с ним.

- А ему с вами? Ну не сердитесь. Вдумайтесь в этого своего Григория. Не
сковывайте его психику. Он должен очень хотеть выздороветь. Пусть он изо
всех сил помогает вам. Это важно. Он сможет вам помочь. По-моему, у него
есть характер.

Разговор был очень напряженный, весь из острых углов, поэтому он так
запомнился Тусе.

Характер, характер! Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!

А что такое характер?

ПРОЩАНИЕ