создадут из подонков общества ярых себе приверженцев. Я не буду останавливаться
на описании этого путешествия. Длилось оно около 3 суток. Отмечу лишь, что
первое время, после отхода поезда, неоднократно были попытки проникнуть в наше
купе, но мало-помалу, они прекратились. Дело в том, что мой вестовой Зязин
подкупив наиболее буйных товарищей -- кого колбасой и салом, кого папиросой,
кого какими-то обещаниями, завоевал себе привилегированное положение и уже до
самого Киева я ехал никем не тревожимый, несмотря на то, что мой спутник сошел
на половине пути, и я оставался в купе один.
29
Утром 1 декабря 1917 г. поезд подошел к Киеву. В Киеве я пробыл 5 дней, тщетно
добиваясь нужных иноформаций, а также выясняя наиболее простой и безопасный
переезд в Донскую область. К сожалению, ни то ни другое, успехом не увенчалось,
Везде была невоообразимая сутолока и бестолочь Киев с внешней стороны, как мне
казалось, изменился к худшему. Прежде всего, бросилось в глаза, что темп его
знакомой, старой, беспечной и веселой жизни, -- бьется еще сильнее. В то же
время, поражала безалаберность и роскошь этой жизни. Кафе, рестораны, и разные
увеселительные заведения были полны посетителей, начиная от лиц весьма почтенных
и незапятнанных, во всяком случае, в прошлом и кончая субъектами, репутация коих
раньше, а теперь особенно, была крайне сомнительна. За столиками, разряженные,
подмалеванные и оголенные женщины в обществе многочисленных поклонников,
беззаботно проводили время и их веселый говор, смех, стук посуды и хлопанье
открываемых бутылок, изредка заглушался звуками веселой музыки. А над окнами,
залитыми светом электричества, на тротуарах и улицах шумела праздная,
завистливая, по составу и одеянию, порой чрезвычайно вычурному и
фантастическому, пестрая толпа. Все куда то шло, передвигалось, спешило, все
жило нервной сутолокой большого города. Весь этот человеческий улей гудел на все
лады. В воздухе стоял непрерывный шум от разговоров, восклицаний, смеха,
трамвайных звонков, топота лошадей и резких автомобильных сирен.
Не кто иной, думал я, наблюдая эту картину, как такая бессмысленная, глумливая
толпа делала русскую революцию. Разве не вооруженная толпа дезертиров, черни и
вообще подонков общества, науськиваемая на офицеров и других граждан, стоявших
за поддержание порядка, начала углублять революцию, кровожадно и жестоко
уничтожая и сметая все на своем пути. Ведь еще со времен древней Византии толпа
осталась верной самой себе: коленопреклоненная и униженная перед победителем и
сильным, она, как зверь, бросилась, мучила и безжалостно терзала низверженного.
Многие ли серьезно отдавали себе отчет в том, что происходит. Мне часто
приходилось слышать заявления, что революция -- бессмысленный бунт, нарушивший
нормальное течение жизни, однако и внесший в нее что-то новое, но пройдет
какой-то срок и все само собой устроится, войдет в старую колею, а о революции
сохранятся только рассказы, да легенды. Другие наоборот, считали, что все
безвозвратно погибло и уже непоправимо. Под гнетом грядущей неминуемой гибели,
они беспомощно метались, лихорадочно спеша использовать последние минуты
возможных земных наслаждений. И только немногие, как редкое исключение,
одушевленные любовью к родине и святостью исполнения своего долга, ясно
представляли себе обстановку. В годину стихийного Российского бедствия, они не
растерялись, не пали духом, в них ярко горела глубокая вера в светлое будущее и
они предпочитали умереть, нежели добровольно отдаться под пяту восставшего хама.
Как паломники, голодные, оборванные, эти одиночки, со всех концов земли,
пробирались сквозь гущу осатанелых людей к светлому маяку -- Донской земле.
Не будет ошибочным утверждать, что на каждые 10 человек Киевской массы
приходился один офицер. Я уже указывал, что в Киеве в
3U
это время осело около 35-40 тыс. офицеров, из коих подавляющее количество
большевистский натиск встретило пассивно с чисто христианским смирением.
Оторванные при весьма трагических обстоятельствах от твоего привычного дела,
оставленные вождями и обществом, привыкшие всегда действовать лишь по приказу
свыше, а не по приглашению, наши офицеры в наиболее критический момент были
брошены на произвол судьбы и предоставлены самим себе... Начались злостные
нападки и беспощадная их травля. ...Они растерялись... Запуганные и всюду
травимые, ставшие ввиду широко развившегося провокаторства крайне
подозрительными, они ревниво таили свои планы будущего, стараясь каким-либо
хитроумным способом сберечь себя во время наступившего лихолетия и будучи
глубоко уверены, что оно скоро пройдет и они вновь понадобятся России.
Злободневной темой в Киеве была украинизация, она входила в моду, ею увлекались,
она захватила видимое большинство и находила отражение даже в мелочах жизни. Все
вне этого отодвигалось на задний план. Неукраинское, как отжившее и
несовременное, преследовалось: нельзя было, например, получить комнату, не
доказав своей лояльности к Украине и не исхлопотав предварительно
соответствующего удостоверения в комендатуре. Благодаря знакомствам и старым
друзьям, ставшим уже ярыми и щирыми украинцами, мне легко удалось преодолеть эти
формальности, но далее дело не двигалось. Зайдя однажды в комендантское
управление, я стал наводить справки о том, каким путем скорее и без особых
процедур можно получить нужные мне удостоверения. Каково же было мое удивление,
когда я узнал, что во главе наиболее важных отделов стоят мои хорошие знакомые и
даже друзья. Встретив одного из последних, мы оба искренно обрадовались и первые
мои слова были: "Да разве ты украинец? Когда ты стал таковым?". Увидев, что мы
одни в комнате, он смеясь искренно сказал:
"Такой же украинец, как ты абиссинец, суди сам: случайно я очутился в Киеве,
есть надо, а денег нет. Искал службу и нашел здесь, но должен изображать из себя
ярого украинца, вот и играю". Бесхитростная, ничем не прикрытая голая правда.
По несколько раз в день, я посещал вокзал, надеясь, что именно там легче всего
ориентироваться, особенно, если встретишь знакомых, приехавших с юга. Поезда на
юг, в частности на Ростов не шли. Станция представляла сплошное море воинских
эшелонов, ожидавших отправки. Сообщение с югом поддерживалось лишь на небольшом
сравнительно расстоянии, эшелоны дальнего следования оставались в Киеве.
Измученный бессонными ночами, задерганный и сбитый с толку грубыми требованиями
солдат и нетерпеливой публики, комендант станции, на многочисленные вопросы,
сыпавшиеся на наго, давал охрипшим голосом, сбивчивые, несвязные и
неудовлетворительные объяснения, что не только не вносило умиротворения, но еще
сильнее разжигало страсти всей огромной массы, осевшей на вокзале. Видно было,
что и сам комендант не знает причины задержки эшелонов и поездов южного
направления и потому, естественно не может удовлетворить любопытство
нетерпеливой публики. Но вот, мало-помалу, сначала неуверенно, а затем уже
определенно стали утверждать, что поезда не идут потому, что Каледин с казаками
ведет бой с Ростовскими боль-
31
шевиками, восставшими против него. Как затем подтвердилось, эти слухи отвечали
истине. Действительно, в эти дни решалась судьба Ростова и только благодаря
своевременному участию добровольцев ген. Алексеева, положение было восстановлено
и Ростов остался за казаками.
Вместе с тем, приехавшие с юга подтвердили известие о том, что ген. Алексеев
бежал на Дон, где формирует армию и приглашает всех добровольно вступить в ее
ряды.
Одновременно, распространился слух, будто бы ген. Корнилов, после неудачного
столкновения конвоировавших его текинцев с большевиками, отделился от них и
тайно пробирается на Дон.
Если слухи о генералах Алексееве и Корнилове были довольно определены, то далеко
не так стоял вопрос о положении в Донской области. Здесь радужные надежды одних
тесно переплетались с отчаянием и безнадежным пессимизмом других. По одним
сведениям, ген. Каледин уже сформировал на Дону большую казачью армию и готов
двинуться на Москву. Поход откладывается из-за неготовности еще армии ген.
Алексеева, технически богато снабженной, но численно пока равной армейскому
корпусу. На Дону всюду большой порядок, и это особенно чувствуется при переезде
границы. Ощущение таково, будто попадаешь в рай. Поезда встречаются офицерами в
"погонах", производящими контроль документов и сортировку публики,
соответственно имеющимся билетам. Даже с матросами -- красой революции,
происходит моментальная метаморфоза. Еще на границе области, у них бесследно
исчезает большевистско-революционный угар и они, как по волшебству, превращаются
в спокойных и дисциплинированных воинских чинов.
Стойкости, неустрашимости и сильному патриотическому подъему среди казаков, при
этом пелись хвалебные гимны. По мнению этих лиц, Дон обратился в убежище для
всех гонимых и сборный пункт добровольцев непрерывно стекающихся туда со всех
концов России. Так говорили одни, но со слов других, картина рисовалась
совершенно иная. Они утверждали, что казаки, распропагандированные на фронте и
особенно в дороге, прибыв домой, становятся большевиками, расхищают и делят
казенное имущество и с оружием расходятся по станицам, становясь будирующим
элементом на местах. Каледина знать не желают, будучи против него крайне
озлоблены за то, что он дает на Дону приют разным буржуям и контрреволюционерам.
Вся воинская сила Каледина состоит из нескольких сотен, глазным образом молодежи
-- добровольцев.
Каледин, как Атаман, потерял среди казаков всякую популярность. Последнему
обстоятельству в значительной степени способствовало неудачное его окружение,
любящее только говорить, да расточать сладкие словечки, а не умеющее ни
работать, ни действовать энергично. Даже Ростовское восстание большевиков он не
подавил бы, если бы ему не помог генерал Алексеев, но и у последнего никакой
армии, кроме названия, нет; вместо нее один батальон добровольцев да несколько
отдельных офицерских и юнкерских рот, плохо вооруженных и слабо снабженных.
32
Громыко Ольга
Махров Алексей
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Мороз Александра
Распопов Дмитрий