Чтение 8–й страницы книги ~Запрещенный роман~

В университете, и в самом деле, недоумевали, почему Рожнов так упрямо, рассудку вопреки, наперекор стихии, препятствует возвращению Светловой на филологический факультет. Почему он, хитрый, расчетливый человек, ведет себя, как капризный мальчишка, который, уткнувшись носом в угол, топает ногами и на все доводы старших отвечает: "Не хочу! Не буду!"

Галя предполагала, что в свое время Рожнов был излишне откровенен со Светловой. Крашеная блондинка Эльвира Родионова, тоненькая, как мальчик, находила в неразумном упрямстве Рожнова "месть оскорбленного чувства... Если только он вообще способен на чувство", -- добавляла она брезгливо.

Но дело было не только в Леле, которая не скрывала своего отношения к Рожнову. Ее восстановление означало бы, что на него есть управа. Его перестали бы бояться, а Рожнов больше всего на свете опасался, что его перестанут бояться.

Недели через полторы Лелю окликнул возле университета знакомый голос. Профессор Ростислав Владимирович Преображенский был весь в темном: темное пальто, темный костюм, темная шляпа.

-- О, последний могикан науки! -- приветствовал он Лелю и участливо потряс ее исхудалую руку. -- Как себя чувствуете, милая? Откуда вы такая злая?

-- Из отдела кадров университета...

-- Не встретили понимания? -- Преображенский понизил голос. -- На их физиоГномиях были начертаны сановитьсть и глянцевитая отрешенность?

Леля усмехнулась горько:

-- Сообщили, что на меня поступил донос. Что я не Светлова и не Леля. А некто Белецкая Лиля. Я скрываю свою национальность. Начато расследование. "Расследование... чего? -- спрашиваю. -- Не еврейка ли я, случайно?" Не удостоили ответом...

Преображенский засмеялся, сняв шляпу и вытирая платком шею. И как-то сразу посерьезнел.

Поддерживая Лелю под локоть, подвел ее к дальней пустой скамейке.

-- ... Вы не можете понять истоки свистопляски в университете? -- Он беспокойно огляделся. -- Бог мой, Леля, вы ученица Сергея Викентьевича -- и такая беспомощность! Впрочем, я вас не виню. Вы принадлежите к поколению с заторможенным мышлением. Смелее в своих изысканиях! Но, чур, строго между нами. За такие слова, понимаете?.. -- Он помолчал. -- Вы, разумеется, знаете то, что я, впрочем, разве только я, называю "уставом о неуклонном сечении". В этом Уставе обобщен многолетний опыт взаимоискоренения. "Лучше совсем истребить науки, нежели допустить превратные толкования". "Создать надлежащие условия для единомыслия". Да чего там! Щедринские помпадуры -- мальчишки в коротеньких штанишках по сравнению... с Рожновыми. Они всюду. Куда ни взгляните! Им все дозволено! Сквернословие стало нынче научным аргументом. Умопомрачение восторжествовало! И все это называют... -- Преображенский снова понизил голос, -- партЕйностью в науке. Марксизмом в действии... Выход? Я не вижу его. Нет его! Как было, так и будет!.. Где же гарантия того, что щедринский "Устав о неуклонном сечении" не будет восполнен новыми статьями? Скажем, о национальном чванстве как истоках познания!.. Науку не оставят без партЕйного глаза, не сомневайтесь... -- Он быстро поднялся со скамьи, чуть поклонился Леле и, пожелав ей здоровья, ушел.

Леля через силу улыбнулась ему, чувствуя себя так, словно ее только что ударили камнем по голове. Разболелся затылок. Пошатываясь, она сделала по университетскому двору всего несколько шагов.

Леля очнулась в карете "скорой помощи". Надрывно выла сирена. Милиционер взмахнул руками, как дирижер, и перекресток замер, вылупив круглые глазищи фар. Дорога была свободна.

Леля лежала в отдельной палате, повернувшись лицом к стене и натянув одеяло на мокрое от слез лицо. На стуле, у ее изголовья, желтели нетронутые апельсины (их принесли Преображенский и Юра Лебедев), стояло болгарское виноградное вино в золотистой бумаге и все увеличивалась груда писем в разноцветных конвертах. Последней пришла открытка на языке хинди, от студента Сергея Викентьевича, которому давала частные уроки: "Здравствуйте, глубокоуважаемая любимая учительница".

Приподнявшись на локте, Леля повернулась к черному окну.

"В Рожнове ли дело? Яша, Яшенька, в Рожнове ли? Сергей Викентьевич говорил: был бы лес, будет и леший. Что это за лес?

Когда Леля была прошлым летом секретарем приемной комиссии, пришлось заполнять отчет для министерства. На казенном бланке три графы: сколько принято русских, украинцев, и ... евреев. Тогда она недоумевала: уж не ввели ли процентную норму? "Давно ввели, и это не рожновский акт, это акт государства..." Она бессильно упала на подушку. Сколько же в конце концов можно думать об одном и том же!

Но эти мысли не проходили, как не проходит сразу боль от глубокого, до кости, пореза. Их мог вызвать даже чистый альт "Пионерской зорьки".

И куда ни пойдешь, всюду счастье найдешь

Нам открыты все пути-и!..

Леля отшвырнула одеяло: придерживаясь за стену, добрела до штепселя радиотрансляции, рванула шнур.

Накрывшись одеялом, она снова отвернулась к стене.

-- Яша... Яшенька, что же это за зверье?!

К ней начали пускать не сразу. Все вдруг дало себя знать: простуда в дороге, обернувшаяся воспалением легких, и нервное истощение.

Первой прорвалась к ней Галя.

-- Леля, -- Галя пыталась успокоить ее. -- Нельзя так смотреть на вещи...

-- А как? Как смотреть?.. "Нам открыты все пути", если я Светлова Леля. Но закрыты, если я Белецкая Лиля.

-- А ты действительно из евреев? -- удивилась Галя.

-- А если и так, это что, стыдно?.. Наверное, стыдно, если у Рожнова на все звонки из министерства о Яше был один ответ: "У нас на факультете синагога..." И люди... с позволения сказать, люди!.. со страхом отступают. Никто не возразил... Господи, а чем занимается наш факультет какой уж год! Божится на всех собраниях, что все отныне и вовек останутся правоверными, молиться будут не двуперстием, а кукишем... И всюду так! Всюду...

-- Не может быть! -- категорически возразила Галя. -- Это ты... от болезни...

-- От болезни?! Ты что, не видишь, что обрушилось на страну?! Сперва рожновых объявили первыми среди равных...

Галя в испуге замахала руками.

-- Леля, ты в затмении! Леленька, это русский народ объявили! Ты что, не помнишь?

-- Я в своем уме, Галя. Успокойся, пожалуйста!.. Тебе, что ли, жизненно необходимо быть первой среди равных? Лично тебе?! Юрочке Лебедеву? Или Сергею Викентьевичу?! Вам нужны котурны?! Или ты, Галка, не прочь быть руководящей?..

-- Леленька, зачем ты меня обижаешь?!

-- Прости, Галя! Больно мне... -- Полежала с закрытыми глазами, трудно дыша. Продолжала, казалось, успокоенно, встряхиваясь вдруг, как птица, сброшенная на землю выстрелом: -- Сперва объявили рожновых первыми среди... неравных. А теперь официально обозначили, кто же они, самые последние, хотя и без того все знали, кто в Советском Союзе инвалиды пятого пункта... Представили их народу, как смертников, в белом... в белых халатах... Мой отец, между прочим, тоже всю жизнь в белом... Звонила домой, арестовали его ассистента, Владлена... Почему? Потому что он не Иванов, а Кац... Ты что, не видишь, что заваривается? К чему ведут?.. Это на сто лет вперед! Расхлебывать будут наши дети и внуки... Сергей Викентьевич говорил, когда народу кадят со всех амвонов, объявляют "первым", руководящим, великим, быть ему в собственной крови по шею...

Леля задыхалась. Ее тихий напряженный голос звучал, как крик о помощи.

-- Яша был гордостью Сергея Викентьевича. Где он? Отняли его...

-- Леленька, Леленька! -- в замешательстве воскликнула Галя. И вдруг она закричала почти во весь голос. -- Так ведь и у меня хотят отнять любимого, разве не так? Он меня не понимает, и я его не понимаю...

В палату вбежал дежурный врач и выпроводил Галю в коридор.

-- Вас зачем сюда впустили? Волновать больную?!

... С каждым днем на тумбочке росла стопка официальных ответов: "Ваше письмо переслано в Министерство высшего образования, откуда вы..."

К ее судьбе были бесчувственны. Бесчувственны!

Теперь у ее чуть освещенной койки днем и ночью дежурила медицинская сестра. Один консилиум следовал за другим. Очередной диагноз отбрасывали вместе с листком календаря.

Ясно было лишь одно. Главный врач сказал это измученным голосом, выйдя вместе с коллегами из палаты Светловой:

-- Мы ее теряем...

Ей строго-настрого запретили читать. Она вымолила у сестры разрешение просмотреть хотя бы одну из книг, купленных для нее Юрой Лебедевым. Это была история университета, юбилейное издание в роскошной, с золотым тиснением, обложке.

Она несколько дней листала плотные, с цветными портретами ученых, страницы, ища что-то, наконец, остановила свой взгляд на тексте пропуска, который имел хождение в 1905 году, во время осады университета черносотенцами из Союза Михаила Архангела.

"Дана сия тому-то в том, что он не студент, и вообще не интеллигент, а поэтому избиению не подлежит.

Шмаков.

Приват-доцент Никольский".

Леля выронила книгу и откинулась на подушку, тараща глаза, как человек, который вдруг шагнул из яркого света в полный мрак.

Услышав по телефону скороговорку справочной: "Больная Светлова? Состояние резко ухудшилось", Юра остался дома и до полуночи пролежал на койке лицом вниз.

Ничто так не изнуряло, как состояние беспомощности.

Утром к нему ворвалась Галя. Глаза заплаканные.

-- Юра, надо лечь костьми! -- сказала она яростно. -- Прорвемся к Татарцеву. В нем есть что-то человеческое... Лелю надо спасать, хотя она и еврейка!..

Юра бродил с Галей по занесенным снегом переулкам и тупичкам, утирая ушанкой леденевшие щеки и понимая -- идти некуда...

-- Вы к кому? -- окликнула его в Министерстве высшего образования секретарша. -- К Татарцеву?.. Вам же сказали!

Более месяца Юра пытался попасть на прием к замминистра татарцеву! Где только он не был! В ректорате, в редакции "Правды", в филиале Академии наук. Все сочувственно выслушивали, иногда звонили, а потом либо бессильно разводили руками, либо давали строгое указание не записывать на прием этого Лебедева...

Впервые Юра ощутил, что значит быть свидетелем преступления, которого не хотят или не смеют замечать.

В ректорате Юре разъяснили: "Светлову обвинили во враждебной деятельности... Кто?! Несколько молодых ученых". И внушительно добавили: "Честнейшие люди. У нас нет никаких оснований не верить им".

Кто эти молодые ученые? Юра перебирал все известные ему имена ученых-филологов. Одно имя отпадало за другим. Так кто же они? Пусть посмотрят ему в глаза.

-- Прием перенесен на следующую неделю, -- и на этот раз сказала секретарша Татарцева. У Юры задрожали пальцы.

-- Доложите, я насчет Светловой... Она при смерти.

Возвратясь из кабинета, секретарша закричала:

-- Вам русским языком говорят...

И вдруг стихла.

С перекошенным от ярости лицом, Юра прошел мимо нее и резким толчком распахнул дверь.

Татарцев слушал Юру раздраженно. Подписав красным карандашом очередную бумагу, он прижал к ней тяжелое, из серого гранита, пресс-папье, которое показалось Юре обломком надгробной плиты.

-- Товарищ заместитель министра! -- воскликнул Юра. -- Я пришел не стипендию просить!..

Татарцев встал, отодвинул кресло и обошел заваленный папками стол походкой человека, который устремился на помощь... Почти участливые ("Такая талантливая!") слова его звучали искренней тревогой. Юра с надеждой вглядывался в круглое желтоватое лицо Татарцева. Этот человек, думал он, может сейчас, здесь, выписать Леле самый действенный, самый целительный рецепт...

Но когда Татарцев слушал Юру, прищур его полувиноватых глаз, казалось, говорил: "Все, что вы сообщаете, конечно, верно, но... я знаю то, чего вы не знаете".

Когда зазвонил один из стоявших на столе телефонов, Татарцев лениво поднял трубку и тут же бросил ее на рычаг. К белому телефону, стоявшему на отдельной тумбочке, у стены, он кинулся, как в осеннюю реку.

Юра не уходил, и Татарцев обругал себя за непоследовательность. Взял парня к себе, а ни научить уму-разуму, ни выгнать не успел... На все не хватает времени... "Как был зеленым..."..

Прощаясь с Юрой, Татарцев многозначительно сжал его руку: "Если по отношению к ней поступили неправильно, мы, разумеется..." -- тут он смолк, и его холодная рука выскользнула из пальцев Юры.

"Зачем я добивался приема? -- с горечью потом вспоминал Юра. -- Кто эти мерзавцы? Кто мог написать на Лелю такое?"

... В университете его ждала Галя.

-- Кто мог это сделать?! -- воскликнули они в один голос, когда он рассказал ей, что Лелю оклеветали.

Галя поклялась:

-- В лепешку разобьюсь, а узнаю!

Она простилась с Юрой и почти всю дорогу до отдела кадров повторяла про себя: "Гады ползучие! Своими бы руками удавила!"

Удивленный ее искренним гневом, сотрудник отдела кадров достал картонную папку, хранившуюся в сейфе. Перелистав полдюжины бумаг, он взглянул на Галю с холодным прищуром. Цепенея, она поняла, что он отыскал ее бумагу, начинавшуюся со слов: "Могу показать, что..."..

-- Я написала, чтоб спасти Лелю! -- вскричала она в отчаянии. -- Только чтоб спасти Лелю!.. ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Поначалу студенческий вечер никаких осложнений не предвещал. Вечер как вечер. Дородная Циля с биологического факультета, университетская знаменитость, пела старинные романсы. Вот это меццо-сопрано! Не хуже Обуховой.

Заведующий клубом Сашка-гигант в синей футболке держал на своих плечах "целую студенческую группу", как сказал Юра; акробаты крутились и прыгали на сцене, будто в настоящем цирке.

А в антракте чего только не было!

Развлечения обрушились на студентов лавиной. В одном углу, под неутихающий гогот, две девушки состязались, кто быстрее перельет чайной ложечкой воду из одного стакана в другой.

Возле лестницы премировали дорогими подарками (Юре досталась мандолина) тех, кто называл все советские кинофильмы, начинающиеся со слов "первый", "последний", "большой", "крутой", "незабываемый"...

Кто-то из студентов воскликнул с удивлением: как трафаретны, оказывается, названия кинофильмов! На него зашикали. Здесь не принято было углубляться...

Один из оркестрантов приставил к раструбу своего сияющего никелем кларнета круглую и сплюснутую спереди, как голова змеи, сурдину -- звуки стали глуховато-дрожащими, пульсирующими, агонизирующими.

Танцевали изнурительно долго, до звонка. Звонок прервал "танцульки" немедля, словно все только и ждали, когда их остановят. Повалили в зал... Перед самым концом самодеятельного концерта, когда уже началось движение в сторону выхода, на эстраду вышла Галя в строгом, доверху закрытом платье. Заслоняясь рукой от слепящего света юпитеров и улыбаясь, она произнесла своим хрипловатым голоском:

-- Обыденные сценки... Образовательного характера. Картина первая. Исполняет... -- она нетерпеливо взмахнула рукой. -- Сами поглядите...

В зале оживились, задвигались. Переждав шум и переминаясь с ноги на ногу, Галя продолжала уже другим бесцветным унылым тоном воображаемого секретаря народного суда:

-- Народный суд нашего района, второго участка, рассмотрел дело рецидивиста по кличке "Ванька-Каин". Каин, на сей раз, убил топором свою собственную мать. Народный суд признал его виновным в умышленном убийстве. Каин обжаловал приговор, но дело его попало не в городской суд, а -- по ошибке -- в Ученый совет университета имени Михайлы Ломоносова. Многоуважаемый Ученый совет включил вопрос о Каине семнадцатым пунктом...

Кто-то засмеялся, на него прикрикнули: "Тихо!" Быстро раздвинули занавес. Посредине пустой сцены возвышалась кафедра, а возле нее, студенты ахнули, -- стоял Рожнов. Разумеется, это был не Рожнов, а Юра Лебедев. Но до чего же он был похож на Рожнова! Так же напрягался, подымая плечи, и пялил глаза, которые за стеклами роговых очков казались безжизненными. так же, как Рожнов, сложил руки на воображаемом брюшке, обтянутом полосатым пиджаком. И точь в точь как Рожнов, прежде, чем раскрыть рот, нетерпеливо, почти рассерженно посмотрел на часы.

В зале засмеялись, зааплодировали.

-- Переходим к пункту семнадцатому. -- Юра изо всех сил пытался басить. -- По поводу лингвиста, то-есть... это другой случай... -- Юра поднялся на кафедру, вскинул на нее локти и уставился в зал выпученными глазами. -- Многоуважаемые члены Ученого совета ордена Ленина университета имени Михайлы Ломоносова... Складывается мнение, что вышеупомянутый... э-э! Каин, русский, из крестьян, к оппозиции не примыкал, родственников за границей не имеет, анкета чи-истая, что вышеупомянутый Каин... э-эконечно, перегнул палку. Мы должны решительно указать ему на неправильные действия. На его, если подойти объективно, неблаговидный поступок.

В зале захохотали. Только сейчас до сознания многих стало доходить, что канцеляризм партийных резолюций -- это не просто фразы, а слова-сообщники, слова-туман, дымовая завеса...

-- ...Нельзя не признать, что Каином совершен ошибочный поступок! -- воскликнул Юра, наваливаясь грудью на "кафедру". -- Искренне говоря, грубо ошибочный!

Старичок-латинист, который сидел в первом ряду, вытащил носовой платок, вытер слезящиеся глаза. Чтобы не захохотать, он принялся жевать кончик платка. Студенты не сдерживались.

-- Как можно забывать о классовом и национальном подходе?! -- Юра протянул к залу листок бумаги. -- Здесь сказано "убийца-рецидивист..." Зачем наклеивать ярлыки?! Это идеологическая ошибка! Нас учат воспитывать!.. Характеристики, приложенные к делу, говорят, что ранее он был передовиком и вообще на уровне...

Слова Юры тонули в общем хохоте.

-- Мероприятие, связанное с родной мамой... мы ошибемся, нас поправят... Почему-то его дело попало к нам... Дыма без огня не бывает... Повторяю, грубая ошибка. Есть мнение, выговор без занесения в личное дело...

Студенты повскакивали со своих мест, крича восторженно: -- Дай им, Юрастик!

Юра пропал, и на сцену снова выскочила Галя, размахивая руками, призывая к тишине.

Зал шумел, и, перекрывая шум, Галя прокричала гулко, точно в мегафон:

-- Картина вторая!.. Да тихо же!

И тут же двинулся занавес. К авансцене короткими шажками, боком, приблизился Юра. Рот у него был приоткрыт в испуге. Он играл страх с таким нажимом, что все захохотали. Но едва он заговорил, смех исчез, как огонь, на который плеснули водой. Послушалось тут и там: "Тш-ш!"

-- Товарищи! -- произнес Юра покаянным тоном. -- Выяснилось, мы проявили политическое ротозейство. Нет нам прощения! Каин-то, оказывается... того!.. Из этих родом... из космополитов! Из безродных... Обнаружены старинные документы. -- Он начал плачущим голосом по буквам: Б-И-Б-Л... Не могу назвать полностью: документ строго секретный. Каин, оказывается, по фамилии Эдемский... Не Ванька-Каин, как считали. А -- Эдемский из земли Нод. А он свою национальность скрыл. Прикинулся Ванькой...

Тишина вдруг стала страшной, обвальной. Вряд ли кто-либо из студентов не знал о судьбе Лели.

Тем более что какой день на факультете только и разговоров о том, что Юра и Галя получили наконец ответ из минского архива. Покойный дед Лели Василь Белецкий был белорусом. И служителем культа, по социальному положению. Православным священником. Значит, все про Лелю наврали...

Юра взмахнул своей толстой растеребленной БИБЛ..., которая, при расследовании, оказалась "Теорией стиха" академика Родионова, продолжал напористо:

-- Вот что сказано в нашем совсекретном "БИБЛ..." о Каине Эдемском: "...что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли... И ныне проклят ты от земли..."

Вот так, товарищи. А мы назвали это "ошибочный поступок"... Разве мы люди?!.

-- Точно! -- загремел вскочивший на ноги атлет в белом свитере с голубым парашютным значком. -- Юра, все говори! Все!

-- А я и так... -- Юра отбросил со лба волосы.

-- Все говори! -- хором закричали с первых рядов. -- Прямым текстом!

-- Не то я скажу! -- строго предупредила девушка с торчавшими в разные стороны косичками, сложив ладони рупором. -- Читай справку из архива. Или тоже секретная...

Юра поглядел на зал неуверенно...

-- Товарищи, идет концерт самодеятельности. И у меня утвержденный небесами текст. Как я от него отступлю?.. Тут же не сказано, что в двадцатом веке достаточно будет налепить на человека этикетку "космополит", как он тут же вне закона. Как беглый раб...

-- Вверна-а, Юра -- восторженно взревел зал.

Только сейчас Юра почувствовал, что кто-то сильно дергает его за штанину. Он взял поданную записку.

Читать записки про себя, считал Юра, все равно, что подвергать их предварительной цензуре. Совесть у него чиста, и он доверяет своим комсомольцам.

"Ты ведешь себя, как мальчишка! -- звонко прочел Юра.

Он сделал над собой усилие, чтобы продолжать столь же внятно. -- Одобрен ли твой текст парткомом университета?"

-- Ребята, -- Юра побелел. -- Я же не телеграф, чтоб все прямым текстом. Вопрос о Леле поставили!

С заднего ряда дискантом:

-- Вопросы поставили, а Светлову в гроб уложили!

-- Как? Неправда! Тише! Тише! -- зашикали со всех сторон.

-- Ти-ше?! -- грохнул зал. -- Сергей Викентьевич вел себя -- тише некуда, все одно доконали!

Кто-то побежал, аплодируя, к сцене. Старичок-латинист поднялся на ноги и, подальше от греха, бочком-бочком, выкатился из зала. Студенты рукоплескали вначале вразброд, затем будто в две огромные ладони. Хлопали все громче. Казалось, они впервые ощутили свою силу и с удивлением и горделивой радостью прислушивались к ней.

Если бы в университете взорвалась бомба, она бы не вызвала такой паники, как веселый студенческий вечер.

Университетский двор с утра густо забит автомашинами. Чистенькие коричневые "Победы", величественный "ЗИС-110", возле которого пританцовывали щеголеватые, в шляпах и хромовых ботинках, шоферы. Проурчал и протиснулся между горкомовскими "Победами" старенький "Москвич" с облупленной краской. Из него вывалился медведем Саша-гигант в длиннополой шинели, завклубом, неудачливый аспирант и "штатный оратор эпохи бдительности", как его называли.

Машины стояли буфер в буфер во дворе. университета вокруг памятника Ломоносову, возвышавшегося на каменном пьедестале. Казалось, на великого ученого набросили огромный спасательный круг...

-- Понаехали, -- со вздохом заметил Юра. -- А "ЗИС"-то с зеленоватыми стеклами. Пуленепробиваемыми. Чей это?.. Из ЦК приехали?.. Да, юмора у них нет...

Навстречу Юре шествовали первокурсники с озорными сияющими лицами. Держа на весу стулья, они были в них, будто в барабаны.

-- Прекратите балаган! -- вполголоса бросил Юра. -- А то снимут штаны...

... Студенческий вечер был признан идейно порочным, "враждебной вылазкой".

Однако "вылазка" продолжалась, стоило двум-трем филологам встретиться в коридоре факультета, в библиотеке, в столовой.

Всего неделю назад, стоило кому-либо заговорить при всех о факультетских делах, его либо испуганно обрывали, либо толпа сразу распадалась на маленькие шепчущиеся группки, словно ее рассекли гигантским ножом.

Теперь шепчущихся не было. Общий разговор не утихал ни на минуту, то веселый, то гневный. Вспоминали Юрин "концерт", справлялись о судьбе письма в защиту Сергея Викентьевича и его учеников, написанного в ту же ночь; специальная делегация отвезла его в Кремль, в проходную. Юра сам протянул в окошечко: "Сталину Иосифу Виссарионовичу!"

Сдали письмо, а на сердце неспокойно...

Юра снова взялся за свою тетрадку, в которой записывал все, о чем думал в эти дни. Карандаш вдруг, казалось, сам по себе вывел: "Успехи науки и цивилизации должны раскрепощать людей, а наш факультет закрепощает. Почему?" Это был отзвук чаадаевских мыслей. Юра открыл их для себя в доме Сергея Викентьевича, готовясь к дипломной работе...

Прошло немало лет, и немало невзгод претерпел Юра, прежде чем он написал и выпустил в дни хрущевской "оттепели" книгу о Чаадаеве, умную и отважную книгу, ставшую широко известной и в России, и среди интеллигенции Запада. Но задумана она была тогда, во время "студенческого бунта", как назвали тот вечер на филфаке.

Юра появлялся в университете пораньше, с нежностью и тревогой глядя на своих теснившихся в коридоре товарищей. Как он понимал их! Они были смелыми, верными, но... разве не гуляла по университету самонадеянная фраза Рожнова о том, что "этот филологический Новгород Москва по бревнышку разнесет..."